Речка Егошиха .
Она зарождается в лесном овражке, верстах в двадцати от Камы, виляет светлой струйкой по низине между лесом и деревней Загарье, а в Каму впадает совсем непочетно: где-то на фабричных задворках, где никто не считает ее речкой, а все думают, что это — фабричный сток.
В речке Егошихе, от истока до устья, жило десятка два уклеек, пяток плотичек и один усатый соменок, обычно стоявший в неглубоком омутке на среднем течении.
Единственный мост через Егошиху, длиной в полторы сажени, перекинут был близ деревни Загарье. Через мост ходили пешком за грибами и ягодами; а если нужно было ехать, то ехали не по мосту, а вброд, и колесо телеги до половины уходило в воду.
На низине, под деревней, у самой речки росла смородина: черная, немного терпкая, красная, от которой розовеют пальцы, и белая, поспевающая раньше других. Худенький мальчик Вася, в синей с горошинами рубашке, подпоясанный белым шнурочком, предпринял огромное путешествие: из дому, через огород, по склону холма, вниз по тропинке — к речке Егошихе по смородину. Васе было пять лет. Белокурые волосы стрижены в кружок. Лоб папин, глаза мамины, нос пока свой собственный, не очень значительный, но забавный.
С пригорка Вася спускался осторожно и молча. Иногда приседал на корточки и питался ароматной полевой клубникой, предпочитая не очень зрелую, потому что она кисленькая и освежающая, и есть ее не советуют в соображении животика.
По ту сторону речки стоял высокий хвойный лес. Начинался здесь, а уходил за большие сотни верст неизвестно куда — очень далеко. По опушке леса бродили, а вглубь редко кто и заглядывал: нечего там делать. Все, что нужно, найдется и на первой версте: и дрова, и ягоды, и грибы, и зайцы, и волки, и медведь.
Вася спускался по смородину отсюда, а с той стороны, из лесу, тоже с горки, спускался к речке напиться воды беглый арестант, рваный, усталый, обросший волосами. За спиной нес тяжкую жизнь, подлинно каторжную, а не только по названию: преступление, тюрьмы, этапы, голод, страх, сотню пройденных верст, очень многое, чего за него не выдумаешь и не расскажешь.
Ни Вася его не видел, ни он Васи. Вася маленький, в траве и кустарнике — как василек; а арестант (по-нашему, по-тамошнему — варнак) не столько шел, сколько полз, чтобы не увидали его из деревни. И только у самой Егошихи, когда арестант хотел нагнуться к воде, а Вася сорвать кисточку смородины, — встретились на двух берегах — в двух саженях друг от дружки.
Только одну минуту смотрели друг на друга: мальчик на варнака, варнак на мальчика. Вася — разинув рот, а тот — широко открыв опухшие глаза. Маленький — и большой; беленький — и черный; чистенький — и весь грязный и засаленный.
И только Вася приготовился бежать, — как варнак, сгорбившись, тоже повернул оглобли, сжался, принизился и побежал к лесу.
Бежал варнак широкими скачками, приплюснув на голове шапку. Вася же бежал, помогая себе руками, плотно топая ножками по тропинке и молча, замерев от страха.
Васе казалось, что варнак за ним гонится, хотя он и видел, что тот побежал к лесу. Варнак же спешил в глубь леса, чтобы мужики не успели сделать на него облаву, если мальчонок расскажет, что видел на речке беглого арестанта.
Конечно, Вася рассказал маме, подробно, захлебываясь от ужаса и восторга: такое пережил! Варнак свое проклятье поведал елке, пихте и зверью: напиться захотелось, а тут принесла нелегкая мальчонку. Теперь, не пимши, шагай в самую глубь и сиди там, пока будут искать. Раньше, чем через неделю, нечего и думать подойти к жилому месту, чтобы промыслить себе какую ни на есть одежонку или хоть рубаху со штанами. В арестантском в город не явишься, — а убежал варнак прямо с пути, из партии, которую гнали по Сибирскому тракту. И полголовы обрито — знак, что убийца.
Вася рассказал маме, которая подумала:
— Как опасно жить с детьми в деревне; а в городе им вредно летом.
И задумалась о хлопотливости семейной жизни. Мама была молодая.
У варнака тоже была семья, только далеко, в Тульской губернии. Была жена и вот такой же мальчонка. Бог их знает, что с ними сталось.
На варнака была сделана облава, так как мужики, узнав, проговорились. Дошло до урядника, и их же погнали шарить по лесу с топорами за поясом, а иные с вилами. Однако никого не нашли — и не хотелось. Так, для обычая, по приказу. На ночь же бабы стали выставлять на крыльцо горшки с гречневой кашей, — чтобы варнак, если зайдет в деревню, поел и убрался миром, никакого зла не сделавши.
* * *
Шли годы и прошли года.
Беглого арестанта позже все же поймали; в общей сложности он погулял на воле ну, скажем, месяца четыре, вряд ли больше, и все по лесам, впроголодь, впрохолодь, в полусон, в вечном страхе, что поймают и окончится такая прекрасная жизнь на свободе. Поймав, его заковали, заново побрили полголовы и отправили на каторгу; во второй раз убежать не довелось.
На каторге он, туго шевеля отупевшей памятью, думал о своей тульской деревне, о жене и сынишке. Сын его давно вырос, но каторжник вспоминал о нем, как о маленьком. И в памяти своей он спутал его с мальчонкой, которого встретил на речке, — белокурым Васей в синей рубашке с белыми горошинами и белым шнурочком вместо пояса. Так о нем всегда и думал: узенькая речка, к ней тропинка от деревни, а на тропинке, в мелком кустарнике, малыш тянется к смородине. Будто бы это и есть его сын. С ним он порой говорил, поглаживая по шелковой головке:
— Эх, паря, далеко твой тятька. Никогда ты его не увидишь.
У Васи же встреча на речке Егошихе с арестантом врезалась в память прочно, навсегда, как на белой доске выжженная картина.
Сначала арестант был для него как бы зверем: вышел из лесу медведь и пошел навстречу. После, когда стал Вася думать не одними глазами, а и всей головой, — медведь стал человеком. Почему человек живет в лесу? Почему такой большой испугался его, малыша? И почему его ловят?
— Мама, почему его ловят?
— Он арестант, Вася, он из тюрьмы убежал.
Все могут ходить свободно, а арестанту нельзя. Людей сажают в тюрьму за преступление. Арестанты — дурные люди.
— Мама, дурные люди все сидят в тюрьме?
Мама не такая, чтобы обманывать.
— Нет, Вася, есть и на воле дурные люди.
Непонятно. Которых же садят, а которых нет? И еще непонятно, почему в деревнях выставляют ночью на крыльцо горшок с кашей для беглых.
— Мама, почему?
— Ну, жалеют их. Чтобы они поели.
Ох, как это сложно! Дурных жалеют. И их же ловят, чтобы опять посадить. Злой убийца боится маленького мальчика.
Воля, тюрьма, преступление, человек, который ловит человека, и боится его, и жалеет его, и в тюрьму садит, и кормит кашей...
Шли годы, Вася подрастал, Вася вырос, — и все было больше мыслей, странных и путаных, и хватило их ему на всю жизнь.
* * *
Светлой ленточкой между лесом и деревней вьется и сейчас речка Егошиха; может быть, цел и прежний мост, — а то новый такой же перекинули для пешеходов; а на телеге все вброд ездят.
В неглубоком омутке шевелит усами соменок, а уклейки ловят на поверхности намочившую крылышки муху. И смородина белеет, краснеет и чернеет ягодами.
Вот тут, полевее моста, вышла встреча арестанта с Васей. Одному оставила для памяти и утешения образ белокурого мальчика, будто бы сынишки, а другому задала на всю жизнь урок мысли. Для иного человека все это просто и понятно, а для другого — всегдашняя трудная дума.
В наших краях, в Прикамье, на отрогах Урала, речушки светлы, леса богаты и безграничны, зверья без счета, дети белокуры, люди задумчивы, строги и жалостливы.
У нас там прекрасная, долгая весна, и лето прекрасное, и осень, а зима долгая, холодная и прекрасная. Все по-особенному, не пустяшно, а богато: цветы идут ни за что, пихта стелет широкие лапы, много лиственницы и есть кедр. Кама широкая, вода в ней зеленая, глубокая, берега в лесах. В тех лесах живут Пилы и Сысойки (Пила и Сысойка — герои повести Ф. М. Решетникова «Подлиповцы» (1864), изображающей жизнь Пермской губернии) и, как прежде, так и посейчас, как будто ничего не случилось, забивают еловый кол в беспокойных покойников. Они же жалеют несчастненьких варнаков и выставляют для них ночью горшок гречневой каши: чтобы поели и ушли с миром, зла не причинивши.
Источник: Осоргин Мих. Там, где был счастлив. (Париж, 1928)