От редактора:
Это заключительная часть документальной книги "Вира якорь!", автор которой - мой папа, Егоров Владимир Николаевич - штурман дальнего плавания, капитан-лейтенант запаса, в советское время ходивший на Кубу, в Индию, Африку, Сирию и многие другие страны, переживший такие приключения, по которым можно снимать блокбастеры, спасший за годы своей работы множество жизней и неоднократно спасавшийся сам.
Средиземное море. Часть 16
Судно наше содержалось экипажем почти в идеальном порядке. Длительные стоянки на якоре позволяли палубной команде вовремя делать все по поддержанию судна в хорошем состоянии. Да и сам боцман Никоныч знал своё дело туго, и моряки у него без дела не сидели.
Но однажды утром капитан Кузьмин сделал недовольное лицо и приказал старшему помощнику привести в порядок швартовные кнехты. Старпом изумился: «А как их приводить в порядок?».
Для сухопутных поясню: кнехты — это очень массивные литые двойные тумбы из ковкого чугуна. Для крепления швартовых тросов. Привести их в порядок или, наоборот, вывести из строя невозможно. Их можно только время от времени красить черной краской. Другого ухода им не требуется. Так и делается на всех флотах мира. Но капитан объяснил, что под черной краской затаился слой ржавчины, которую необходимо сбить до металлического блеска.
Это, конечно, был полный бред и издевательство над матросами. В истории флота ещё такого не было. Но делать нечего, боцман Никоныч наточил с десяток шкрябок, навострил кирочки для обивки ржавчины, вытащил из подшкиперской кладовки стальные щётки и даже два топора.
И вот палубная команда с 8 утра со стонами и глухими проклятиями, обливаясь потом под тропическим солнцем, все в потёках ржавчины, колотят топорами кнехты (а их много на пароходе), скребут шкрябками и поднимают тучи пыли металлическими щетками. Ругань стоит такая, что муха не пролетит.
После такой работы моряки падали замертво ещё до ужина, а боцман Никоныч долго ещё ночью в своей мастерской восстанавливал остроту шкрябок и топоров.
Ясно, что при такой жаре это не работа, а издевательство над моряками. А главное, что это пустая, никому не нужная работа. В команде и так уже тлели угли возмущения, а этот дурдом мог вообще закончиться бунтом.
А командиры все молчали. Никто не решился высказать правду капитану. Я тоже молчал.
Но как-то на ночной стояночной вахте ко мне пришло вдохновение. Я взял лист бумаги и за полчаса накатал белым стихом поэму под названием «Баллада о Кнехте». Я и сейчас её почти всю помню.
БАЛЛАДА О КНЕХТЕ
Ой вы гой еси, добры молодцы!
Что за шум стоит в Конакри-порту?
То не чёрный негр с пальмы в джунглях слез,
То не злой тайфун с моря грянул вдруг!
А поднялись то добры молодцы
И идут они Кнехт-чугун крушить!
А в руках у них шкрябки вострые.
Боевые кирки да за поясом.
Впереди дружины боцман Никоныч
На лихом коне, с топором в руке.
Красны девушки да из камбуза
Им махали вслед да платочками,
Слёзы горькие проливаючи,
В бой дружинников провожаючи.
Дальше шло описание боевых действий и героических потерь среди дружинников. Этого я не помню. И в заключение:
Солнце село вдруг, стихло всё вокруг.
Вся дружина спит непробудным сном.
Лишь один не спит боцман Никоныч,
Точит шкрябки он — завтра снова в бой!
Напечатал эту балладу в судовой канцелярии на машинке, которой пользовались все, в одном экземпляре и ночью, пока никто не видел, положил в курительную комнату в кормовой надстройке, где жили матросы, мотористы, механики и поварихи — большая часть экипажа.
Надо сказать, что произведение уже на следующий день приобрело огромную популярность среди моряков. Почти все знали эту балладу наизусть. А вскоре кто-то из моряков подобрал к ней мотив и матросы по утрам с лихой песней, со шкрябками наперевес выходили на неравный бой с ненавистными кнехтами. Дурацкая работа продолжалась, но напряжение в экипаже немного спало.
Конечно, нашелся человек, который дал почитать это замечательное произведение капитану. Он, конечно, усмотрел в этом попытку нанести ущерб его авторитету и стал выяснять, кто автор.
Моряки догадывались, что это моих рук дело и пытались выразить мне благодарность за то, что я увековечил их трудовой подвиг. Но я знал, чем это может для меня кончиться и настойчиво отрицал своё авторство.
Все-таки Кузьмин не выдержал и однажды на мостике протянул мне листок с балладой, переписанной от руки, и спрашивает: «Это вы написали, Владимир Николаевич?».
Я взял листок, прочитал как будто незнакомый мне текст и говорю: «Неплохо написано. В стиле старинной народной былины. А кто автор?» — «А вот Фёдор Романович говорит, что кроме вас, на судне никто не смог бы такого написать». Я скромно отклонил это предположение: «Федор Романович явно преувеличивает мои поэтические способности. Я ведь на штурмана учился, а не на поэта». И вернул листок капитану. На память, так сказать.
Маленькое отступление в будущее.
Через много лет ехал как-то автобусом из Новороссийска в Сочи. В том же автобусе ехало несколько ребят в морской курсантской форме из Новороссийского высшего морского училища. Ребята были немного выпившие, громко разговаривали. Я стал их успокаивать. Они сначала возмутились, что какой-то штатский делает им замечания. Но, когда я им сказал, что был таким же курсантом, а теперь капитан, ребята успокоились и стали вести себя прилично.
Один из них, с нашивками старшины на форменке, разговорился со мной, узнал, что я работал одно время в Новороссийском пароходстве на танкерах и говорит: «А мой папа работал боцманом на танкерах. Отличный был боцман. Про него даже поэму сочинили». И начинает мне читать «Балладу о Кнехте». Я прослушал первый куплет, остановил его и продолжил по памяти. Парень был поражён: «И вы это знаете?!» — «Да я сам это написал про твоего отца Никоныча». — «А вы случайно не Егоров?» — «Да». — «Отец так и говорил, что это наверняка третий помощник Егоров написал».
Никоныч уже был на пенсии и жил счастливо на берегу в Туапсе, чему я очень порадовался.
Но вернёмся в Конакри.
Первый помощник по своим каналам что-то узнал о капитане Кузьмине и в приватной беседе предостерёг меня, что этот старичок загубил уже много моряцких судеб. Подлый человек и опытный интриган, но лично знаком с министром Морского флота и даже, как старейший капитан, награжден от него личным автомобилем «Волга». В общем, следует ожидать самого худшего.
Так и случилось. Не стоит здесь описывать все эти некрасивые события. Но кое о чём придётся рассказать, чтобы было понятнее, как это в жизни бывает.
Очень скоро в экипаже сформировалась инициативная группа вокруг капитана. Я для себя назвал её «ревкомом», по аналогии с событиями 1917 года. В общем, всё, что способно было плавать, очень быстро всплыло на поверхность и тесно сплотилось вокруг капитана: 4-й механик Вусатый, 3-й механик Маслов, старший моторист Панчук, электромеханик Василевский и примкнувший к ним, знаменитый наш, второй помощник Фёдор Романович. И, что интересно, все эти люди — одесские евреи, кроме Фёдора, который был тоже одессит, но не еврей, а просто дурак и блюдолиз.
Быстро выяснилось, что третьему механику капитан пообещал место второго механика, четвертому механику — соответственно место третьего. Мотористу Панчуку, у которого был диплом механика, но никто его механиком не брал из-за тупости, конечно, было обещано место четвертого механика. Фёдор, естественно, воспарил в мечтах стать старшим помощником и ему это было обещано щедрым капитаном. Остальных, как оппозицию, следовало уничтожить и убрать с судна, заменив их новыми людьми. Вот такая намечалась маленькая революция на одном отдельно взятом пароходе.
Чуть ли не ежедневно начались партийные собрания (на судне 10 членов партии плюс я, кандидат) и командирские совещания. На партсобраниях под абсолютно надуманными предлогами были исключены из партии по очереди 2-й механик Бугаёв, кстати, честнейший и порядочный человек, старший механик Миша-Яша, начальник рации Володя Подпорин и даже сам 1-й помощник (замполит). Замполит с самого начала проявил слабость, начал подпевать капитану, а потом было поздно. И так это ловко было организовано! Не хуже, чем в октябре 17-го года. Я, как кандидат, права голоса не имел, сидел только на этих собраниях и качал головой в изумлении.
Все командиры, которые не входили в этот еврейский ревком, были терроризированы и под разными, в большинстве надуманными, предлогами наказаны выговорами или понижены в должности, с условной отсрочкой приведения приговора до прихода в Союз. Исключение составляли (пока что) начальник рации Володя Подпорин и я.
По сути дела весь экипаж раскололся на две неравные части. Первая — капитан со свои еврейским комитетом, которые решили прибрать пароход к рукам, и вторая, которая не подчинилась и сопротивлялась — Егоров, Подпорин и все молодые матросы и мотористы. А этой молодежи было 12 человек, все комсомольцы. Это были честные ребята с нормальным советским воспитанием. А меня, ещё до появления на судне Кузьмина, они избрали секретарём комсомольской организации.
Остальные члены экипажа, а всего экипаж 37 человек, просто опустили крылья и ждали, чем эта борьба кончится. Особенно удивительно, что замполит скис и боялся слово против сказать.
Ревкому во что бы ни стало необходимо было найти хоть какую-то зацепку и расправиться со мной и начальником рации.
Со мной это было трудно. Нервы тогда у меня были стальные, здоровье железное, и, главное, я жил в условиях моратория на потребление спиртного. С Володей Подпориным им было проще: человеку 46 лет, пять лет в армии, нервы уже не те, при этом не дурак иногда выпить. К тому же обостренное чувство справедливости и вспыльчивость в связи с этим.
При очередном заходе в порт (это был Санта-Крус на Канарах) Володя пришел с берега в легком подпитии, а капитан уже ждал его возвращения у трапа и спровоцировал его на скандал. При этом без причины хватал Володю за руки и кричал, что тот хочет его ударить. Володя, конечно, рефлекторно пытался вырваться и как-то случайно порвал капитану рукав рубашки. Или тот сам его порвал.
Я был вахтенным помощником и присутствовал при этой безобразной сцене. Кузьмину нужны были свидетели его избиения. Он подходит ко мне и чуть ли не рыдает: «Вы видели, Владимир Николаевич?! Он меня ударил и рубашку порвал! — и суёт мне в лицо порванный рукав. — Это нападение на капитана! Вы видели?».
Я сделал вид, что очень удивлён: «Да нет, я ничего такого не видел. Слышал, что вы кричали на Подпорина. Не понимаю только — зачем. А рубашку вам действительно надо сменить. Не надо ходить в лохмотьях».
Молодые моряки, которые в этот момент находились рядом, услышав этот диалог, тоже подтвердили, что ничего криминального они не видели. Только Фёдор Романович, который ненавидел Подпорина за его честность и прямоту, охотно подтвердил факт жестокого избиения капитана. За что вскоре сам и поплатился.
Тут же капитан отдал приказание посадить Подпорина в канатный ящик, снять с должности, начальником рации быть второму радисту.
Канатный ящик — это глухое помещения в самой носовой части, куда при выборке якоря укладываются якорные цепи. Во времена парусного флота туда сажали на отсидку провинившихся матросов. Но в наше время такого идиотизма уже не было лет сто.
Владимир Петрович с радостью пошел под арест, прихватив с собой подушку и матрас. «Хоть высплюсь в спокойной обстановке. Не буду видеть эту рожу бородатую». Моряки втихоря носили ему туда в канатный ящик сухое вино и разные вкусные вещи с камбуза.
После этого случая обстановка на судне стала вообще зловещей. Должно было что-то случиться.
Через 4 дня Подпорина по приказу капитана должны были пересадить в море на танкер «Ростов», идущий в Новороссийск.
Я уже понял, что остался один на один с ревкомом и нужно принимать какие-то радикальные меры. Иначе этот полусумасшедший старик со своими одесситами доведёт экипаж до катастрофы. Будет в истории русского флота ещё одно восстание на крейсере «Очаков». А этого допустить никак нельзя. Тем более, что мы в составе эскадры. Да и становиться новым лейтенантом Шмидтом у меня никакого желания не было.
Я взял почтовый конверт и чистый лист бумаги. На листе кратко, но четко изложил то, что фактически происходит на судне. И краткий вывод, чем это может кончиться. Подписался, вложил листок в конверт и написал адрес: Новороссийск, КГБ, начальнику отдела транспорта. Когда пересаживали Подпорина, тихонько передал ему этот конверт.
Капитан с этим же танкером передал толстый пакет с компроматом.
В тот же день, когда Подпорин покинул судно, на своей вечерней ходовой вахте я поделился подозрениями со своим матросом Иваном Романовичем: «Ваня, вот что-то мне подсказывает, что сейчас Фёдор Романович придёт заступать на вахту пьяный. Он так рад, что начальника рации сняли с судна и отправили в Союз, что его подленькая душонка не выдержит такой радости и он примет на грудь». Ваня согласно кивнул: «Мне тоже подсказывает».
И точно, в 23.50 поднимается Фёдор на мостик. От него разит водкой, сам в радостно-возбуждённом состоянии.
Я молча звоню капитану по телефону: «Алексей Дмитриевич, прошу вас подняться на мостик. Фёдор Романович не может стоять вахту — пьян. В таком состоянии он не может обеспечить безопасность судна, а я не в праве сдавать вахту пьяному помощнику».
Это был первый удар по всей еврейской коалиции. Капитан поднялся на мостик, с упреком смотрел с минуту на своего пьяного любимчика. Потом велел ему идти спать, а вахту велел сдать четвертому помощнику Бутакову.
Володя Бутаков, когда услышал, что произошло, с радостью заступил на вахту и сквозь смех всё повторял: «Вахту принял! Ах Федя сволочь! Вахту принял! Ну и Федя…»
На следующий день Фёдор был осуждён на очередном командирском совещании, как слабый элемент негласно выведен из состава ревкома и должен был ждать своей участи по приходу в Союз.
Ревкому надо было что-то срочно делать со мной. Часть команды уже открыто вышла из повиновения и как-то само по себе сложилось, что эти люди, особенно комсомольцы, стали ориентироваться на меня.
Что только не придумывал этот маленький избранный народ, чтобы вывести меня из равновесия. Два раза на моей ночной ходовой вахте капитан в темноте тайно под покровом ночи пробирался босиком (для скрытности) на мостик по наружному трапу, неслышно становился у меня за спиной на крыле мостика и стоял в темноте, молча глядя мне в затылок, пока у меня не появлялось ощущение, что сзади кто-то на меня смотрит. Оглядываюсь: на мня в упор из темноты смотрит совиными глазами бородатый капитан!
Первый раз я невольно вздрогнул, очень уж неожиданно это было. На секунду мне показалось, что у капитана что-то с головой. Спрашиваю: «Что случилось, Алексей Дмитриевич?». Он в ответ таинственно протянул: «Ни-че-во…» — и медленно пошел к трапу.
Мой матрос Иван Романович услышал разговор, пришел с левого крыла и говорит: «Это он хочет расшатать твою нервную систему. Думает, что ты устанешь и на чем-нибудь сорвёшься». — «Ну, это мы ещё посмотрим, у кого нервы крепче».
Через несколько ночей этот случай повторился. Но теперь уже я спокойно обернулся и несколько равнодушно сказал капитану: «А, это опять вы?» — и пошел не спеша в штурманскую рубку посмотреть на карту. Капитан потоптался в нерешительности по мостику и ушёл, похоже разочарованный. Не сработало!
В Конакри, я уже об этом писал, после неудавшегося во Фритауне нападения негров на судно, капитан, оправившись от испуга и немного подумав, решил, что этот случай можно перевернуть с ног на голову и как-то использовать против меня. Он, как уже вошло в традицию, собрал командирское совещание и начал нести ахинею, что, мол, третий помощник Егоров действовал не по Уставу. Надо было не вступать в конфликт с людоедами, а следовало объявить общесудовую тревогу, запереть в надстройках все бронированные двери, вызвать подкрепление с десантных кораблей и дальше в таком роде. Командиры молча сидели и обречённо слушали этот бред сивой кобылы. Я тоже молчал. После обвинительной речи капитан торжественно объявил приговор: объявить Егорову строгий выговор с понижением в должности по прибытии в Союз. Все разошлись без единого слова.
В этот же день пришла радиограмма из Штаба Флота за подписью командующего Черноморским флотом адмирала Ховрина Н. И., в которой сообщалось, что приказом адмирала мне объявляется благодарность за проявленное мужество и самоотверженность при отражении нападения распоясавшихся людоедов, а также присваивается очередное звание старшего лейтенанта Военно- Морского Флота. У меня даже сохранилась в трудовой книжке запись, сделанная в Отделе Кадров пароходства в связи с этим приказом.
Капитан после этой радиограммы несколько дней ходил как обкаканый. А нормальные моряки немного взбодрились. Вспомнили, что кроме капитана с его прихвостнями существует ещё адмирал, КГБ и ещё кое-что.