Большой группе людей ученые задали один и тот же вопрос: что вы будете делать, если вдруг увидите зеленого человечка?
60% ответили: постараюсь сделать селфи с инопланетянином.
39% ответили: немедленно отправлюсь к психиатру.
И только 1 девушка ответила: стану переходить улицу…
Анекдот.
В нашем климате лето – это маленькая жизнь. Листья ивы позади веранды под ветром стукаются друг о дружку, но не шелестят травянисто, а как будто сделаны из тонкой кожи. Такой вот хворостинный перезвук услышишь и от березы с дубом, но – в сентябре, когда листву уже подсушила осень, а у нас пока август. Просто намекает деликатно природа – готовьтесь, скоро конец этой жизни и начало новой…
Степке предстояло идти в школу. Он вот так и не сказал бы сразу, хочет в школу, или нет. Конечно, научиться как следует читать, а тем более считать, узнать подробнее всё то, о чем рассказывала бабушка Та – это было заманчиво; с другой стороны, Люся отзывалась о школе не так чтобы с любовью. Вообще не любила о ней вспоминать, только фыркала, и зловеще повторяла:
- Погоди, пойдешь – сам увидишь…
Как будто Степке предстояло в одиночку отправиться в изгнание, на каторгу и к зубному врачу одновременно!
Он чувствовал, что скоро действительно начнется новая, совсем другая жизнь. Как знать, может быть, там и не останется места для воспоминаний о Капустинке, для сожалений о том, что было в его жизни, но больше уже, похоже, не будет, и Степка думал: это ужасно. Хотя на самом деле много общего было у того дома и этого. Например, девичий виноград, огородные грядки, да и лес, конечно… Правда, от этого дома до леса ещё надо было идти, но и это ещё не главное: что-то отсутствовало теперь для Степки в лесу, если сравнивать с лесом бабушки Той. И дело было даже не в отсутствии собак… Просто с тех пор, как он все вспомнил, что-то такое сделалось с миром вокруг; лес стал молчаливым и неприветливым, как будто не узнавал Степки, или не хотел с ним общаться. Но при папе Степка стеснялся почему-то выяснять отношения с лесом, может быть потому, что надеялся – именно папа подскажет ему тот утерянный язык, на котором он, Степка, так легко говорил на Капустинке…
И не было в Белом доме «гостевой комнаты» с волшебным окном. Там были комнаты самые обыкновенные, и из окон видно было очень далеко, да всё не то. И все равно Степка иногда пробирался в самую маленькую из них, которая оказалась ничьей, и где хранились вещи сезонные, или не нашедшие применения. Он открывал окно, подсаживался к нему на треснувшую табуретку, и смотрел, смотрел… Перед ним лежала половина Лодырок, и почти все Кривульки; билайновская вышка, а за ней – полоска леса, где пряталась Капустинка. Серой лентой пылилась дорога на Алымовку (она же Рубиновая улица). Но ни горы, ни собак он из окна не видел.
…Был вечер субботы. Татьяна с Олегом уехали в Москву – надо было что-то помочь бабушке Люде, и заночевать родители планировали у неё же, а бабушка Эта со Степкой остались дома. Они и не думали скучать: Степка помог бабушке собрать с гряд свеклу, и сам обрезал садовым секатором (очень стараясь, высунув от сосредоточенности язык) ботву, и покидал в тачку, которую потом вместе с бабушкой вывез к компостной куче. Потом они полили (дождей что-то все не было) остатки огурцов под пленкой, и кабачки с патиссонами, и все цветы, и физалис, а лук с чесноком, сказала бабушка, уже поливать совсем не нужно – за пару недель до сбора… И потом пили чай с «манхэттенами», и бабушка открыла банку персикового желе, которое предназначалось строго-настрого только для зимы, для самых-самых праздников, дней рождения или Нового Года; но бабушка сказала – а, однова живем! – и они мазали «небоскребы» сливочным маслом, и шлепали сверху густое, прозрачное, одуряюще-душистое желе, и переглядывались заговорщицки; и августовский вечер парил над верандой, обволакивая две головы – коротко стриженную седую, и коротко стриженную русую, - запахом наивных секретов и негромкого, понятного только двоим смеха ни о чем.
Степка спросил:
- Ба… А лес – он живой?
- А как же! Степ, Бог ничего мертвого никогда не создавал, а лес… Он в нашей русской жизни присутствует издавна. История этноса – всегда в языке, а ты посмотри, сколько у нас в языке про лес. Мы говорим: «смотри в корень», и говорим «дорога разветвляется», и «корень всего», и «глупость дремучая» - эти слова давно вросли в язык, вплели лес в нашу жизнь, а нашу – в лес…
- Да, я понимаю, - заторопился Степка, который, собственно, не совсем это имел в виду, - я просто хотел… Ну, если он – живой… Он же может, ну, что-то думать, или – вот как мы с тобой - разговаривать?
- А! – засмеялась бабушка, - я поняла, о чем ты… Нет, разговаривать с нами лес не будет – у него свой язык, нам не понять. Но ты спрашиваешь, надо думать, о разумности леса… Вот даже и не знаю, Степ, что тебе сказать. Мне как-то всё время кажется, что всё вокруг нас – живое, а раз живое – то и разумное, и если разумное - то готовое к общению. Только всё не так просто - мы, наверное, языка не знаем. Или не помним. Потому как – а что такое разумность? Что надо уметь, чтобы тебя признали разумным – читать? Нажимать кнопки на айфоне?.. Нету никаких критериев, знаешь… Может, тут нужен совсем другой критерий - одушевленность? Говорят, были времена, когда человек общался со всем живым на свете, вот как мы с тобой, – но это, видишь ли, было в Раю.
- Ба, - спросил Степка, помолчав, - а есть такие специальные молитвы, для леса? Вот на Французском кладбище ты читала…
- На кладбище… Там я Пасхальный канон читала, Степ. Он же о Воскресении, о том, что смерти нет. Там же люди похоронены, а уж больше 2-х веков прошло, как там никто не молился! Вот потому и атмосфера такая тяжелая. А молитвы о лесе… Вот не знаю, не скажу. Может, и были когда-то – люди ведь спокон веку в лесах жили, так что… А молитв и так столько хороших, они и в лесу хороши, мы ж с тобой сколько учим!
- Не-е, что мы с тобой учим, наверное, всё-таки не совсем для леса…
- Как – не для леса! Ну, смотри: «Да воскреснет Бог, да расточатся врази Его»… И Ангелу Хранителю… Или вот ещё, от злых и лукавых духов…
- Не-е, ба, - помотал головой Степка, - какие в лесу злые духи! Лес хороший, добрый! От него только польза, бабушка Та говорила…
- Ну, не знаю. Хотя, не зря, наверное, говорят – «грех не по лесу ходит, а по людям»…
Они рассуждали неспешно, и даже не очень удивились, когда отключили электричество. Опять засмеялись ни о чем, и разыскали со свечечкой папин налобный фонарь, и убрали со стола, и проверили – знаем, плавали! - выключен ли телевизор… И опять вышли на веранду, уже с подсвечником, чтобы послушать, как не унывают во внезапной темноте Лодырки.
Те и впрямь развлекались, как умели: повключали радио в машинах, и разожгли мангалы. Со стороны, наверное, это была запоминающаяся картина: погруженные в туманы и дымы просторы Кривулек и Лодырок, смутные абрисы дач с темными окнами (сквозь туман тернистый путь блестит), и вдруг – теплое свечение на открытой веранде углового участка, распахнутого на две стороны.
…Смеркается. Из-за поворота Рубиновой по-над полями возникает звук, и, нагреваясь, нарастает: то непричесанная прямая речь, яростно-одинокая, наверняка по мобильнику; то вдруг поля, как проснувшись, крепнущим голосом заводят «…ты сними, сними меня, фотограф…», и кроткое напоминание перерастает в вопль, и потом только возникает, плескаясь по ухабам, свечение фар, прорезающих Лодырки как и вопль наискось, и выхватывает из темноты то глухой угол забора, то кусок евроремонта соседской новостройки, то куст ракиты над канавой… И звуки, и свечение проплывают мимо, как прогулочный катер мимо старого маяка.
Неспешно, с чувством собственного достоинства, как луноход, взревывая и откашливаясь, приближается в нимбе неверного света одинокой фары трактор; кто-то подрядил его на левую ездку в ночь, и вот он грядет и грохочет по улице… Звуки, как и положено в тумане, разносятся далеко, возникают невесть откуда и теряются Бог знает где.
…Но более всего то, что видно веранды, все-таки напоминает море, думал Степка. Видимые, близлежащие дома – как портовые терминалы, пустые и никчемные ночью; а проплывающие по траверсу дороги огни – как нактоузы шаланд, полных кефали, которые так ждут дома.
В полузасохших зарослях полыни у мангала дребезжал кузнечик, одинокий, как июньский, оставшийся баз пары соловей. Степка таращился в темноту и чувствовал, что она тоже вглядывается в него внимательно и чуточку насмешливо, и что ещё совсем чуть-чуть, и он всё поймет, и всё к нему вернется – и доброе отношение леса, и все звуки и краски Капустинки…
- Давай-ка спать, - прервала его размышления бабушка.
Степка вздрогнул, глянул на догорающую свечку.
- Глазки-то слипаются, - сказала бабушка, - поздно уже.
…Заснул Степка сразу, но потом вдруг проснулся, и какое-то время лежал с открытыми глазами. Он не знал, что его разбудило, но сразу подумал, что бабушка, скорее всего, спит, и есть смысл сходить на второй этаж, в маленькую комнату, и поглядеть в окошко. Кто знает, может быть, именно ночью откроется то, что скрывает день? Ведь там, на веранде, он почти увидел, был уверен, что сейчас увидит… Что?
Он встал и осторожно вышел из своей комнаты. Немножко послушал мерное дыхание бабушки через дверь, кивнул сам себе, и бесшумным индейским шагом отправился наверх. Радамес, полюбивший спать на пуфике в прихожей, мурлыкнул вопросительно, но Степка сказал: «Т-с-с…», и кот, проводив его египетским глазом, заснул опять.
…Стёпка вглядывался в ночь за окном, и радовался, что никакая она на самом деле не темнота: на небе висел рожок месяца, и фонари освещали Рубиновую улицу, - правда, не всю: огни сворачивали в последний переулок, оставляя в темноте большой кусок дороги на спуске к Ладырке, и на мосту через неё.
И вдруг тишину нарушило глухое стенание, а потом плачущий хриплый голос с улицы провыл:
- Памажи-ите… памажите, убили-и-и…
Степка высунулся подальше, но все равно ничего не увидел – загораживал забор и краснолистная черемуха. Но тут скрипнула, отворяясь, дверь на веранду, прошаркали раздраженные шаги, и бабушкин сердитый и насмешливый голос произнес:
- Ну, и кого тут вурдалаки по ночам носят?.. Это кого ж они тут давят, и все додавить не могут?..
Степка, сообразив, что его сейчас легко застукают, спрятался за шторку - хотя бабушка с веранды никак не могла бы углядеть его в окне.
А странный голос, помолчав от изумления, опять затянул, - как будто ни на что хорошее в этом мире не надеясь, но и молчать будучи не в силах, с явным кавказским акцентом:
- Ай, женсчин, памажи… убивали-и…
- Да кто тебя убивает, - удивилась бабушка, - ночь, нет никого! Ты пьяная, что ли?!
- Не, не… Сэстра, сэстра хватали, па галаве дали, туда повела…
- Ничего не понимаю, - возмутилась бабушка, - погоди, я сейчас выйду… Но если ты просто пьяная, я сама тебя убью! И хватит орать, внука мне разбудишь…
Степка видел, как бабушка спустилась с крыльца, отперла калитку и вышла на улицу. Голоса хорошо слышны были в спящем поселке.
- Ну?.. Кто повел, куда повел?
- Сэстра… С мушчина познакомилась, в гости пригласил, мы паэхал… Я не хател, сэстра уговорил… А преэхал, тут бригад… Строитель, бригад, много мушчина… Мы уехать хотел, а они не пускал, давай нас звать - водка пить… какой водка, мы бежать, они хватать, бить… Ой, женсчин, слышай - там они, там…
- Ой, дурищи-и! – ужаснулась бабушка, - где там?..
Но уже слышно было откуда-то с границы света и тьмы ближе к речке некое глухое шевеление, а потом как будто женский вскрик… Бабушка, ничего больше не выясняя, развернулась и полетела туда, громко крича:
- Стой, анафемы! Брось бабу, песье племя, брось, сейчас милицию вызываю! Ах, вы… - далее бабушка выдала такое, что Степка захлопал глазами, и ничего не понял. Понял только, что это точно не по-английски.
И ещё он увидел: за бабушкой вслед хищным лунным призраком летит, стелясь по земле, Радамес.
…Скопление теней выступило частично на освещенную часть улицы; видно было, что там действительно кто-то мечется, и пытается кричать, и вырывается, а остальные не пускают; Степка отчего-то занервничал, глядя на бабушку Эту, в парусом развевающемся халате, с криками несущуюся в темноту. В последний момент она затормозила, и начала опять что-то кричать, гневно размахивая руками; люди из темноты что-то отвечали, как-то очень сурово…
И тут сзади бабушке на плечо с разбега вспрыгнул Радамес. Бабушка дрогнула, но удержалась на ногах, зато картина противостояния немедленно и разительно изменилась: потрясенная толпа, увидев в лунном свете всамделишнего лилового голого черта, ударились в стремительное отступление.
- ...Шайтан, шайтан!!! – кричали они… С перепугу и жертва почти состоявшегося преступления чуть было не рванула следом за ними, но бабушка ловко перехватила её одной рукой, а второй – кота, и поволокла к дому…
- Идиотины! – ругалась она, уже опять слышно Степке, - да куда ж вас нелегкая понесла, на ночь-то глядя! Небось, отец далеко, и пороть вас некому, куриц неумных! Ну, хоть чуть-чуть соображать надо, а?! Погодите, сейчас такси вам вызову, и катитесь в Москву, - вы ж там работаете?
- Да, да, - всхлипывали девицы, - Москва работаим, пасуда на хинкальная моим…
- Очень хорошо, и уезжайте немедленно. И Аллаху своему молитесь, что живы остались!
- Пасиба, пасиба…
Такси было вызвано, бабушка запихнула в него пострадавших, сунула таксисту денег, проводила взглядом уезжающую машину, и пошла к дому.
Пока она этим занималась, Степка проскользнул обратно к себе, и быстро забрался под одеяло. Бабушка, заглянув, убедилась, что внук спокойно спит, и тоже ушла к себе, а на кровать к Степке бесшумно вспрыгнул Радамес. Он посмотрел на мальчика вопросительно - видел, как мы их?! - и негромко, но грозно мяукнул.
- Ты бабушке не говори, что я наверху был, - попросил Стёпка, гладя лайковую спинку кота.
- Мр-р-ры, - согласно кивнул Радамес.
На следующий день, когда приехали родители, оказалось, что половина Лодырок в курсе произошедшего.
Папа спрашивал:
- Мать, ну чего ты в полицию-то не позвонила?!
- Ой, перестань, - отмахивалась бабушка, неприятно удивленная и несколько смущенная тем, что Лара – а кто ж ещё?! - успела-таки разболтать сыну о ночном приключении. Про Лару точно было известно, что у неё на втором этаже лежит на окне морской бинокль.
- Нет, ну для чего ты сама-то сорвалась, а?
- Олег, отстань. Некогда было с милицией… Тьфу, с полицией. Пока дозвонюсь, пока приедут… Ничего страшного: как видишь, весь поселок не спал. А я телефон на столе оставила, и побежала…
- Гос-споди… Телефон-то ты для чего оставила, объясни?
А бабушка вдруг расхохоталась:
- Да подумала – если побьют, то так мне и надо, а вот если сотовый отберут, то как я стану телефоны восстанавливать…
- Охренеть, - сказал папа задумчиво, - Василиса Микулична Д’Арк, кто бы мог подумать. Кавалерист-девица Дурова в буквальном смысле этой фамилии…
- Ой, ну хватит уже!
- Мать! Знаешь, что я тебе скажу…
Но бабушке так и не довелось узнать, что хотел сказать папа, потому что на веранду вкатилась Лара.
- …ох, Лизавет, охота тебе в чужие разборки, кто как хотит, пусть так и живет, а вот так вот, да по голове, а то и похуже…
- Лара! – рявкнула бабушка, уже сытая по горло всяческими упреками, - «похуже» мне уже не грозит в силу возраста, Лара!
- Вот, - сказал папа, - а я что говорю…
- Ты говорил, что я дура!
- А что – умная?!
- Сын!
- Мать!
- … ну, на нет и суда нет, - продолжала между тем Лара, и, как выяснилось, уже совсем на другую тему, - и не проси, и хоть ты мне подруга, а вот шиш тебе! Думала, дурочку нашла себе. хоть я и ругаться страсть не люблю, а всё скажу! И нечего мне рот затыкать, я молчать не стану!
Сказать, что все онемели, значит, ничего не сказать. Онемели и впали в ступор, так что Лара совершенно самостоятельно проследовала к столу, присела на краешек стула, отодвинула бабушкины журналы, придвинула вазочку с печеньем, подняла глаза к потолку, и сказала с плохо скрытым злорадством:
- Так и сказала ей, козе драной, пусть знает!
- Ф-фу-у… - сказала бабушка, и все наконец зашевелились.
- Тёть Лар, - сказал папа, - ты хоть иногда с самого начала начинай, а то ведь…
- Чего это? – удивилась Лара.
- Лар, так я подумала – ты мне все это говоришь! – в сердцах сказала бабушка Эта.
- Чего это – тебе, с какого ж перепугу тебе, ты, чай, кролей не заводила, они от тебя не сбегали, да яблони мои не портили!- засмеялась Лара, - ты у нас по другой части!
- Как Василий-то, - спросила бабушка, чтобы покончить с неприятной темой, - не блажит больше?
- У! – махнула рукой Лара, - с чего бы ему перестать… Он теперь, слышь, в пустыню Гоби собрался, пропавшую экспедицию искать…
- Какую экспедицию? – спросил Олег, наливая Ларе чаю.
- А я откудова знаю, мне не доклали! Только крокодил сказал, что пропала в этой самой Гобе экспедиция важная, а тама песок, в пустыне-то, вот его с трактором и позвали отрывать… Денег, говорит, давай, а мне потом отвалят, я те отдам… Ага, разбежалась – ухи вот поглажу, и денег ему, крокодилу... Пущай пустой катит, все равно далее фермы своей ни разу ещё не укатил…
Прошло ещё несколько дней, стоял самый конец августа. Дачники поразъехались; на Лодырках сделалось тихо и как будто немного тревожно. Степка с мамой сходили в школу, где с ними разговаривала молодая симпатичная учительница, и мальчику она понравилась.
- Давай, приходи 1-го сентября, - подмигнула она Степке, - мы будем ждать!
Степке купили классный рюкзак, и форму с пиджаком (пиджак нещадно сковывал все движения, но Степка терпел, понимая, что в школе будет не до игр), и сотовый телефон. Целый день они с мамой сидели и разбирались, как он работает, и разобрались, и мама поставила ему смешные песенки на вызов, на СМС, и отдельно – на звонки со своего, папиного и бабушкиного телефонов… Всё это было ужасно интересно и захватывающе, и следующий день Степка тоже посвятил телефону, а потом вдруг опять приуныл.
- Ты чего?! – удивился папа, - в школу неохота? Жалко, что лето кончается?
- В школу охота, - подумав, ответил Степка, - а лета – да, жалко… Но ведь ещё столько хороших дней будет, ведь ещё не зима, нет?
- Нет, - сказал папа, - и за грибами ещё сходим, и погулять.
- Пап… - решился Степка, - понимаешь, я всё-таки никак не могу не думать о Коте с Булей. Как они, что с ними?.. Неужели я никогда их больше не увижу?! И Капустинка... Что с ней будет?..
Папа, разбиравший во время разговора рюкзак, бросил его, сел, поставил Степку перед собой и очень серьезно сказал:
- А давай-ка мы с тобой порассуждаем, как серьезные люди. Смотри: бабушка Та, если я ничего не путаю, считала себя хранителем Капустинки. И собаки вместе с ней. Потом – потом случилось то, что случилось. Потом бабушка уехала в монастырь… Но вот ты подумай: да разве бы она уехала, если б боялась по-прежнему, что Капустинку продадут и испакостят? Думаешь, уехала бы?
- Не-е, - протянул Степка. Такая мысль до сих пор не приходила ему в голову.
- Во-от, - наставительно сказал папа, - и смотри: Капустинка как стояла, так и стоит, несмотря на то, что бабушки уже там нет! Кто-то же её хранит, а?.. А ты спрашиваешь, живы ли собаки… Да куда ж они денутся!.. Я тебе больше скажу: вот мы с тобой смотрели на компьютере карту, и там была Капустинка наша… а давеча я посмотрел – нет больше на карте той метки, теперь отчего-то – правда, Степ, не знаю, с чего! – числится название «Капустинка» возле дачного поселка «Тигона», а с чего такое – понятия не имею, но – факт… А, и ещё: твой Бобровый овраг теперь опять речка Перековка, как раньше.
Папа опять уткнулся в рюкзак, а озадаченный Степка пошел в сад.
Он думал: уже на днях в школу. Вот тогда точно станет ни до чего… Нет, впереди много хорошего: и день рожденья скоро, и учительница симпатичная в классе… Будут новые радости, новые заботы, так что, наверное, многое станет забываться. Но я не хочу ничего забывать, и пусть начинается сколько угодно нового – старое никто не отменит, пока остается память, так говорила бабушка Та. И может быть, думал тоскующий Степка, если так помнить, то остается не только память?! Потому что мне мало просто помнить, мне этого совершенно недостаточно, я хочу, чтобы они были – существовали по-настоящему, а ведь мне так никто и не сказал, что это невозможно!
…Степка думал: бабушка Та любила лес, как никто другой; без неё лес осиротел. Значит, надо было так случится, чтобы я вернулся сюда? – кажется, я уже начинаю понимать, зачем…
Степка думал: я говорил со всеми, и задавал вопросы, и ныл. Мама, папа и бабушка очень старались меня утешить, они разыскивали интересные истории из Интернета, и размышляли о том, о чем я им рассказал, и спорили даже, и делились со мной своими соображениями. Бабушка вон целое расследование провела, сделала настоящее открытие! Но я – я-то сам ничего, ничего не сделал!
…Пойду на Капустинку, - вдруг решил он, - пойду один, как тогда пошел искать Бобровую плотину. Я не заблужусь и не потеряюсь, пойду днем и найду собак. Я всё равно ни о чем не смогу думать, пока не сделаю этого! Потому что тогда, может быть, мир перестанет прикидываться унылым и однообразным, и все его тайны, притаившиеся где-то в лесах и полях, встрепенутся и пожалеют, что так много времени пропустили, и опять начнут выглядывать из-за каждой тучки, из-под каждого дерева… И я ничего и никому не скажу, пока не вернусь. Не потому, что не пустят, хотя, скорее всего, действительно не пустят, но я же все равно уйду, я найду как… Просто, видимо, есть такие вещи, которые приходится делать в одиночку. Я был один, когда мы с собаками встретились, значит, и сейчас…
Стояли последние дни августа.
«Рэд-нэковский» забор кто-то выправил и подлатал, и он уже не так беспомощно наваливался на кусты ежевики, среди которой теперь виднелись крупные рыжие ягоды шиповника. Грязи у переправы через Пахру подсохли и растрескались; с прибрежных ив свешивались нептуновые бороды хмеля, со множеством крепких зеленых шишечек. Птиц слышно не было, только вода мелодично звенела среди зарослей крапивы и тавологи; и теперь она вплела в прозрачные косы осыпавшиеся семена и начавшие опадать узкие, длинные листья тальника.
Август приглушил краски лета: неприветливый тягун через луга окружали посеревшие и пожелтевшие травы, которые разнообразили лишь купы сияющего золотарника, розовые облачка отцветшей валерьянки, да покрасневший лист луговой земляники. Дикие пчелы, как будто припорошенные пылью, негромко жужжали вокруг; иногда в тихом их гуле вдруг слышалась мощная виолончельная струна шмеля; то вдруг печальный ветерок налетал от речки, стряхивал пчел с золотарника, пытался стряхнуть шмеля…
Степка шел лугом, ведя ладошкой по макушкам отцветших трав. Он так хорошо помнил эти места, и никак не мог понять, отчего же сейчас все казалось таким чужим, таким блеклым и серым?! Он старательно вспоминал бабушку Ту, как она всегда веселилась и пела на прогулках. Спеть, что ли… Но что именно спеть, он никак не мог сообразить, и вдруг припомнил молитву, что так часто пела в лесу бабушка Та, длинную и трудную, ну да ладно, что вспомнится…
- Благословлю Господа на всякое время… - запинаясь, тихонько начал он, и тут же в голове неожиданно возник весь псалом, совершенно явственно, от слова до слова, и Стёпка продолжил уже увереннее, от всей души удивляясь и радуясь, как легко приходят на язык трудные слова: - выну хвала Его во устех моих!
Конечно, большую часть слов он не понимал, но это было неважно – он точно знал, что это радостные слова, и, когда их поешь, вокруг делается настоящий праздник. И мелодия была такая же – веселая, ликующая…
- О Господе похвалится душа моя, да услышат кротцыи и возвеселятся… – пел Степка, и ему – он чувствовал, чувствовал! – потихоньку начали подпевать и луга, и тропка, и лес с оврагами; а кузнечики хоть и не пели, но всё равно стрекотали, так звонко, как только умели, на разные голоса, - да так громко, что Степка мимоходом удивился, как это не слышал их, пробираясь сейчас по лугам!
И тут же как будто чья-то решительная рука раздернула желто-серые унылые облака, с утра выстилавшие небо, и соскучившееся солнце водопадом рухнуло на Капустинку, и затопило каждую травинку, каждый листок её совсем летним, щедрым теплом. Степка шел и видел, что и луг, и трава, и небо, - все ликует вместе с ним, и ветер подтягивает псалму, стараясь попасть в тон.
- Возвеличите Господа со мною! – распевал Степка, и с поднебесной вышины поддакивал ястреб, а солнце вызолотило луг, и горели в зеленых кронах вековых сосен отдельные желтые свечи лиственниц. Будто Кто-то невидимый, но безусловно всемогущий, повернул одному Ему подвластный рубильник, и в серую повседневность происходящего моментально вернулись краски, звуки, запахи - вся глубина и смысл, присущие жизни от начала времен, принадлежащие ей, жизни, по праву рождения, и которыми она, жизнь, готова делиться со всеми и каждым… …Август готовился к переходу в сентябрь: на опушке леса коричневые листки берез с загадочными отметинами выстилали на траве контуры небывалых материков и таинственных континентов. Солнце косо падало сквозь сосновую хвою на порыжелые и пониклые плюмажи папоротника-орляка, поредевшие трилистники заячьей капустки, на заалевшие кое-где кусты малины. Войдя под сень первых огромных сосен, Степка остановился, перекрестился и сказал:
- Господи, благослови леса наши, Твоё творение! Убереги лес от смертного ветра, от пожара, потопа, от жука-оглоеда, от лихого человека… Благослови всё живущее, поющее и летающее тут!
Он говорил сначала тихо, а потом всё увереннее и увереннее, всё громче и громче, потому что голос его всё равно заглушали чуть не по плечам скачущие синицы, пронзительно и восторженно гомонившие о своем; дрозды с рябины посвистывали приветливо, перекликались друг с другом и с сойками, которые кричали где-то недалеко, но не сердито. Щеглы качались на лохматых перинках, в которые превратились головки репейника, и пересвистывались, перещелкивались, восклицали что-то удивленно… Полевая мышь с черным ремешком по спинке высунулась из-под корней поваленного дерева, глянула внимательно на Степку, и решила не обращать внимания – вынырнула из норы, и пошуршала деловито по делам, собирать себе в закрома пропитание на зиму. Совсем недалеко, за густыми зарослями орешника, беспечно пересвистывалась небольшая стайка ланей…
И тут сильно ворохнулось и шумануло в кустах. Степка набрал воздуху, чтобы не срывался голос, и, не обращая внимания на слезы, набухшие в глазах – видимо, от свежего ветра! – твердо произнес:
- Если ты Божья тварь, то выходи, не бойся, я тоже Божий, а значит, мы родня. А если ты кто другой, то иди себе с Богом… - и крепко, как бабушка Та, перекрестил кусты.
И стал ждать. Он чувствовал, что отчего-то очень устал; как будто на этот поход он потратил не 40 минут, а совсем не маленькую часть своей маленькой жизни; но это была какая-то другая усталость, не тягостная, а наоборот, вроде бы даже приятная, как будто бы она придавала происходящему некую особенную, прочную достоверность.
Степку больше не мучали недоуменья, не грызли тревоги. Он не сомневался ни минуты, он знал откуда-то совершенно точно, что вот прямо сейчас из шерстистой листвы малины, волчьего лыка, из тонких изломов бересклета, из прозрачной и бездонной глубины бесконечно прекрасного, доброго Божьего мира появится седая и веселая черная морда, и, пихаясь, тут же рядом - другая, пестрая и лобастая.
Степка ждал.
(Лодырки, сентябрь 2017 г.)