потому что я по природе не думала о ней, а если не могла сосредоточиться, могла часами играть в шарады или, напротив, уставать от монотонного черчения теорем.
— Самое неприятное в математике — это то, что ее невозможно оценить, — сказал Эдмонд, задумчиво и печально глядя на свои руки. — Что с ней делать — решать? Выигрывать? Отрицать? Кажется, все вроде бы ясно, но я не могу решить, где же правда. И неважно, какой путь я выбираю, в любом случае я остаюсь один на один с неизвестным и с неизвестным. Вот что, наверное, самое страшное в математике.
Нет, в мои дела не вмешиваются духи-хранители, потому-то они и до сих пор ко мне не пожаловали. Я только старалась не встречаться взглядом с Эдмондом и порой лишь проводила по его лицу кончиками пальцев, чтобы убедиться, что он все еще здесь. Мне казалось, он научился выдерживать мою молчаливую защиту.
В то утро, когда Элис все-таки прислала за мной, я провела бессонную ночь, и поначалу мне не хотелось вставать. Я лежала на кровати и читала «Айвенго», но каждое слово казалось мне недостаточно выразительным. В голове у меня постоянно крутились мысли о матери: как она там, что с ней происходит? Я скучала по ней, ужасно скучала.
Выглянув в окно и увидев, что яркое солнце светит как сумасшедшее, я подумала, что сейчас самое время спуститься вниз. Я чувствовала себя слишком грязной и неряшливой, и мне, конечно, очень хотелось принять душ. Я все еще не понимала, почему хотела видеть его. Спустившись, я начала искать его взглядом в столовой, но тут почувствовала какое-то движение за спиной и обернулась. На пороге стояла Элис:
— Вы сегодня замечательно выглядите!
Я оглядела ее с ног до головы. Она была одета в узкое шелковое платье, которое выгодно подчеркивало ее стройную фигуру. Прядь светло-каштановых волос только-только упала на лоб, как обычно делали знатные дамы в те времена. Я улыбнулась ей, но она тут же отвела глаза в сторону.
— Благодарю вас, — сказала я, чувствуя неловкость. — Надеюсь, вы сможете немного подождать, прежде чем мы выйдем.