ПОЛОН
Зажурилась Україна, що ніде прожити» Витоптала орда кіньми маленькії діти. Ой, маленьких витоптала, великих
забрала»
Назад руки постягала, під хана
погнала,
Українська дума.
КРОВАВЫЕ ШЛЯХИ
рдынец на взмыленной лошаденке мечетется из конца в конец каравана. Он проклинает негодных пленников, не желающих уходить из- родных мест. Кочевнику, не знающему любви к родной земле, упорство их непонятно.
Еще более не по душе ему приказ сераскира[4]. Вся орда ускакала вперед и посотенно рыскает по сторонам. Жгут, забирают добро, гуляют, привозят много добычи, и лишь ему с его сотней приказано мучиться с пленниками.
— У-у, шакалы! — ругается про себя всадник.—Почти два тумена пленников оставили на сотню аскеров. Попробуй убереги их в дороге.
Медленно движется невольничий караван. На исходе вторая неделя пути, на исходе и Черный шлях. Скоро сольется он со шляхом Муравским, и тогда прощай, родной край!
Люди идут в три ряда, каждый ряд сочленен одной волосяной веревкой. Черная, блестящая, словно змея, тянется она от невольника к невольнику по всему ряду. К ней привязаны люди. По-
тому и зовут их невольниками — воли у них всего на один шаг. Шаг влево, шаг вправо, и никуда больше. Ни остановиться, ни передохнуть.
В пути цепь до крови растирает и ноги, и руки. Еще большие мучения доставляет калафа1. В жаркую погоду под колодку попадает пыль. Смешанная с потом, она разъедает кожу, и тело начинает гнить. Скованные руки не позволяют сгонять с язв насекомых, и скоро в ранах появляются черви. Только сильные люди выдерживают калафу.
Страшное зрелище — хвост невольничьей колонны. Здесь идут больные и обессиленные. Вот бредет привязанная к седлу татарской лошади молодая женщина. Ее ветхое платье изорвано, видно, не раз в беспамятстве падала она на дорогу. Лохмотья закрывают только грудь и бедра. Ноги оголены и покрыты ссадинами и кровоподтеками. С другой стороны седла, перехваченный петлей под мышками, еле переставляет ноги старик. Еще дальше на одной веревке— три пожилые женщины. У каждой на руках дитя. Немилосердно палит солнце. В пыльном воздухе над головами невольников свистят нагайки, слышится свирепая брань.
— Эй, кэль, копек этэ[5].
-г- Айдэ! Тохтама![6]
По краям дороги вдоль колонны пленников носятся татары. Они хлещут людей по лицам, по плечам, по спинам.
Один из наездников осадил коня, пропуская мимо себя караван. Вот он что-то заметил и поскакал вперед. Подскочив к заднему всаднику, взмахнул рукой и зло крикнул:
— Не видишь, баранья башка! Зачем падаль тащишь —совсем коня не бережешь!
Старик, которого тянули на веревке, упал и теперь волочился по земле, ударяясь безжизненно откинутой головой о дорожные камни. Взглянув на посиневшее лицо невольника, татарин выхватил ятаган, перерубил бечевку. Что-то крикнув двум татарчатам, он ускакал вперед. Те остановили лошадей, раздели старика и отбросили его в сторону от дороги. Затем, подхватив одежду, вскочили на коней и пустились догонять караван.
Тянется, тянется по выжженной степи невольничий караван. Только пыль и пепел перед глазами, только звон цепей да дикие выкрики, да стоны невольников...
Плывут над дорогой клубы белесой пыли. Знойно, нечем дышать. Ночью бы идти невольникам, не мучил бы зной. Однако татары во тьме водить ясырь боятся — убегут пленники, только стемнеет, делают привал. Снимают с невольников ремни и заменяют их железными наручниками. А наручники замком к цепи примыкают.
Забылись люди тяжелым сном. Но он не приносит облегчения— снова встают перед глазами пыльная, бесконечная, кровавая дорога. А некоторые бодрствуют. Вот и Василько не спит. Картины прошлого одолевают. Бой с татарами, поражение, полон... Иное вспоминается отчетливо, иное смутно. Особенно памятны первые часы того рокового утра...
...Скоро весь край степи затянуло мутной пеленой. Ветер, опережая всадников, пронес над ополченцами темные тучи.
Василько перекрестился, вытащил саблю, оглянулся вокруг. И только сейчас он увидел, что люди почти безоружны. Многие ждали врага с кольями, иные держали в руках вилы да топоры. «Трава высока,— поучал Василько ополченцев,— оставайтесь в ней незамеченными, бейте коней по ногам, стаскивайте всадников на землю. На земле татарин против русского слаб».
Вот уже слышен вой скачущих всадников, все десять отрядов соединились в одну стремительно летящую массу. Дрожит земля, никнут травы. И мало-помалу люди стали приходить в себя/Уходил куда-то страх, вместо него встала одна, заполнившая все существо человеческое, задача: защитить себя от гибели, отразить смертоносный удар, убить, уничтожить того, кто хочет твоей смерти.
Кривые татарские сабли блистали, как молнии. Многие всадники потеряли лошадей и бились с ополченцами на земле. Вал рукопашной схватки катился медленно к реке, конные татары, пересекая его, устремились к броду...
А что было дальше?.. Василько открыл глаза и шевельнул рукой. На ней — цепь. А давно ли была в руках сабля. Как рубил он ею ворогов!
Сокол помнит, что схватился с тремя всадниками. Одного тотчас же сбил с коня, а два других мгновенно повернули к нему лошадей, и тотчас же, высекая искры, два жестоких удара обрушились на саблю Сокола. Взмах — и второй татарин полетел на землю. Справиться с одним было легче. В самый последний момент случилось страшное: зарубив третьего татарина, Василько хотел повернуть коня обратно, но вдруг услышал над головой овист. На мгновение мелькнуло в глазах озлобленное лицо ополченца и могучая рука, поднявшая дубину. «За татарина приняли...»
Закрыть
— Никак, своего ухлопал, Фома! Ах ты, слепой дурак! Сокола убил, башка безмозглая!—Это было последнее, что слышал Василько.
Когда он очнулся, был вечер. Пересиливая себя, пополз к реке. До Буга добрался ночью. Жадно пил холодную воду. Вымыл руки, лицо и голову, лег на траву, глядя в темное, закрытое облаками небо.
Долго ли лежал он? Наверно, долго. До тех пор, пока не увидел, как на черных струях воды задрожал багряный свет. Уцепившись за кусты, он поднялся и, шатаясь, сделал несколько шагов. За рекой, там, где стояла крепость, полыхало пламя. Соколец — крепость украинная — гибла в огне.
Снова в глазах пошли желто-огненные круги, тошнота подступила к горлу, и он без чувств упал на влажный берег. Нашли его татары, оставленные подбирать раненых. Уволокли в крепость, бросили в подвал. А потом в цепях вывели на дорогу...
...Без она, в тяжелых воспоминаниях прошла ночь. Наутро снова в путь. И так день за днем, день за днем...
На девятнадцатые сутки пути караван вышел на Муравский шлях. Ходили этим шляхом большие торговые караваны, а с ними московские, тверские, новгородские и суздальские купцы в таврические города-рынки Кафу, Сурож и Карасубазар.
Временами проезжали по дороге высокие возки — в них сидели усталые послы из Руси или из Литовии и Польши, а то и из далеких северных земель.
Сейчас редки на этой дороге купеческие караваны, почти совсем не проезжают посольские поезда. Несколькими потоками течет по шляху ясырь — пленники и невольники, живой товар. Бредут по дороге русские люди: старики, молодые, женщины, дети, и нет конца их страданиям.
Трудна дорога, измаялись люди, быстро тают их силы. Словно вехи на пути, лежат, раскинув сухие руки, умершие в дороге невольники. Наконец, и татары поняли, что пленных надо подбодрить, и те, что владеют русской речью, скачут из конца в конец каравана и выкрикивают:
— Терпеть немного нада. Скоро отдыхать будем. Хороший место ОрЖапу — долго стоять нада. Приедет русская коназ, выкуп даст — домой пойдешь. Ждать нада!
И правда, скоро пахнуло горькой солью, впереди показались Сиваши и Ор-Капу — ворота Крыма.
Открываются высокие ворота крепости. Караван входит в город.
В Ор-Капу началась мена и торговля.
Тысячи пленных согнали на площадь около крепостной стены. Невольников группами водили по площади, делили на кучки, а потом снова сводили в десятки или же растаскивали попарно.
Сокол попал к татарину, которого звали Мубарек. К нему же привели и дружинника, который был в сече вместе с княжичем. Привязали его, правда, к другой веренице, но сидели они недалеко друг от друга. И говорили долго. Из рассказа его Василько узнал о последних часах боя.
— На моих глазах зарубили княжича,— рассказывал дружинник.— Налетели татары, обрушили на него удары сабель своих кривых. Пошатнулся в седле княжич, стал клониться на бок, сполз с коня... Татары дальше помчались, а я подскакал, сошел с коня, оттянул тело княжича в сторону. И гут бес, должно, попутал меня: ошибку я великую совершил. Свой шлем в сече утерял, панцирь на мне ветхий был, и удумал я переодеваться. Взял себе шлем княжеский, панцирь да и на плащ позарился- Вскочил на коня, глянул окрест, а Соколец уже весь в огне... И биться с татарами больше не пришлось. Дружинников всего ничего осталось, а татар — тьма- тьмущая. Тут и заарканили меня. А потом мучения главные начались. Увидели татары на плаще знак княжеский вышитый да на шлеме метку, да панцирь дорогой — приняли меня за княжича.
До вечера таскали по княжеским хоромам, все указать заставляли, где золото да каменья схоронены. Клялся и божился я, что не княжич, другие дружинники подтвердили — не верили... И до сих пор не верят. А князь с княгиней успели в шляхту ускакать. На землю пана Чапель-Чернецкого, говорят, татары не вступили, дружба, видно, у пана с татарами...
— Что пан, что князь, что татарин — все одно разбойники,—• вмешался вдруг в их разговор стоявший поодаль мужик. Василько давно уже заметил, что он прислушивается к рассказу дружинника.
Сокол вскинул на него глаза. Мужик был высок и жилист. Голову его покрывала копна рыжих всклокоченных волос. Густые нависшие брови придавали лицу суровость. Выражение серых больших глаз менялось мгновенно: лукавый, насмешливый взгляд делался вдруг колючим и злым.
— Больно ты на язык остер,— заметил Сокол, глядя на рыжего,— и не выдержан. За такие слова голову оторвут — попомни. — Донесешь, што ли? — Рыжий посмотрел на него зло.
— Ну-ну, не сверкай глазами. Тебя же уберечь хочу. Зовут- го как?
— Вестимо как... Ивашка. А тебя?
— Василько.
Рыжий рассмеялся.
— Чего зубы сушишь? Нашел место для смеха.
— Я думал, ты высокого роду — за князей слышь как заступился. А по имени глянул — из одного теста мы с гобой. У нас в дерев- нешке тоже так — если мужик не Ивашка, то обязательно Васька. И потом, если в нашей доле унывать — пропадешь скорее.
Василько вспомнил, как часто дерзил конвоирам этот мужик,, как доставалось ему больше, чем другим. И плетью татарин хлестал, и рукояткой сабли в зубы тыкал, один раз чуть конем не задавил... И надо же, не смирился мужик, даже убежать как-то ночью надумал. Поймали, обратно привели, избили сильно. Ан, видно, духа не сломили...
Присивашской степью ведет невольников караванчи Мубарек. Серой волнистой лентой пролегает дорога между озер. В накаленном воздухе стоит тяжелый запах гнилой, стоялой воды, соли и полыни.
Знойно. По высокому бездонному небу медленно плывут редкие кучки облаков. Они ярко отражаются в окрашенных синью озерцах, и оттого воды кажутся глубокими. На самом деле озера мелки. Под тонким слоем воды многометровая толща соли. Едва-едва движется караван невольников. Даже татары-конвоиры приуныли.
В лохмотья превратилась одежда пленников. Лица людей неподвижны. Только почерневшие губы медленно сжимаются и разжимаются — одно лишь слово шепчут изнуренные люди: пить!
Ивашка зубы стискивает, не жалуется. На татар с ненавистью поглядывает.
— Ну, погодите, ироды, дайте только убежать, все припомню.
— Убежишь ли? — спрашивает Василько.
— Не впервой. Пятый год по этой земле мотаюсь. Трижды убегал. Даст бог, убегу и четвертый раз.
— Дома остался кто?
— Сын Андрейка да жена. Живы ли — не знаю. Ежели и живы, все одно муку подневольную терпят. Подожди, князюшко, ужо и до тебя доберусь!
— Зол ты на него.
— А ты к князью добер? Я чаю, нет среди простых людей человека, который не натерпелся бы от них...
— И то,— согласился Василько.
Идет караван невольников. Молчат люди. А дороге нет конца, нет края мучениям.
Идет караван.
Хорошее место Хатырша!
Мубарек привстал на стременах и посмотрел вдаль. Еще полчаса пути, и караван придет к цели. Сейчас Хатырши пока не видно, она утонула в зелени. Только минарет дворцовой мечети сверкает на солнце своим полумесяцем. Бойкая, как молодая кобылица, речонка, извиваясь, бежит по заросшей лесом долине.
Там, где река делает излучину, самое красивое место. Пять лет назад Мубарек посоветовал бею Ширину построить здесь летний дворец. Богат и могуч Халиль-бей из рода Ширинов, много у него дворцов. Но разве плохо иметь еще один, в этой спрятанной от больших дорог прохладной долине. К тому же у Халиля побаливает печень, а воды горных источников, расположенных рядом с Хатыршой, имеют целительную силу.
Бей живет здесь только летом, и то малое время. В его отсутствие дворец в распоряжении нуратдина Мубарека.
В эту весну воины Халиля в Дикое поле еще не ходили. Бею мешают болезнь да какие-то неотложные дела в столице хана Сол- хате. Но нуратдин — военачальник бея — не сидит без дела. Узнал Мубарек, что перекопские татары ходили в набег и вернулись с большим ясырем,— сразу помчался туда. Триста невольников куплены, считай, задаром. Если дать им отдых и немного подкормить,— будет прекрасный живой товар. По хорошей цене пойдет.
Бей Ширин ой как обрадуется удачной покупке. Правда, двадцать невольников умерли в пути, но это невелика потеря. Об этом бею можно и не говорить.
* * *
Под тяжелыми сводами подвала вонь и духота. Люди валяются на полу. Когда-то была тут зеленая кустарниковая подстилка, теперь листья усохли, прутья оголились. Но и этой постели рады истомленные люди.
Третий день живут они в подвале, ждут решения своей судьбы. Молодой черкес — слуга Мубарека — каждое утро приносит несколько ведер распаренного проса и высыпает его в длинное долбленое корыто, что стоит посредине подвала. Потом в этих же ведрах приносят воду и разбавляют густую кашу. Гремя цепями, невольники подбираются к корыту и запускают руки в тепловатую пенную жижу. Тут тебе и еда, и питье.
Закрыть
Иногда вечером черкес, сгибаясь от тяжести, снова появляется в подвале. Он сбрасывает с плеч костлявую тушу овцы. Пленники видят — это падаль. Люди отворачиваются от тухлятины, но черкес знает — к утру от нее останутся только кости.
Мубарек быстро шагал к подвалу, сердито помахивая нагайкой. Он был зол, как тысяча шайтанов. Покупая невольников в Ор-Ка- пу, за одного из них он уплатил дороже, чем за остальных. Кара- ваячи клялся аллахом, что это — сын князя. Большой выкуп думал взять за него Мубарек. Но в Хатырше знатный пленник начал хитрить. От княжеского роду отказывается, письмо князю о выкупе писать не хочет. Этот гяур хочет провести его, известного всем торговца живым товаром.
А в подвале Мубарека ждут. Еще с вечера Василько подполз к дружиннику, которого сочли за княжича, и сказал тихо:
— А что если я отзовусь княжичем?
— Да ты в своем уме?! Неделя не пройдет, обман откроют — голову снесут.
— Авось не снесут. Пока выкупная грамотка туда-сюда ходит— убегу. Я чаю, княжича в подвале держать не станут.
— Куда убежишь? Словят запросто в тот же день.
— Ужо знаю, куда бежать.— Василько приник к уху дружинника и зашептал: — Пусти слух, что я княжий сын, а ежели сбегу— постараюсь и вам как ни то помочь. Слово даю. Я уже все обдумал подробно.
— Твое дело. Мне сказать, что ты княжич, недолго.
К утру все пленники знали — нашелся человек, который решился рискнуть головой, чтобы потом прийти на выручку. Появилась хоть слабенькая надежда на спасение...
Спустившись вниз, Мубарек подбежал к русоголовому пленнику и толкнул его ногой. Тот поднял голову.
— Искажи, грязный свинья, кто ты? — сквозь зубы спросил татарин.
— Дружинник я.
— Твой батька коназ? — Мубарек поднял нагайку.
— Не тронь человека,— Василько поднялся.— Я княжич. Татарин опустил руку, сунул кинжал за пояс. Долго глядел на
пленника, размышляя, затем схватил его за вьющуюся темную прядь волос, закричал:
— Врошь, свиня! Син коназа — белый голова, а твоя?
— Под шапкой погляди,— сказал пленник с усмешкой во взгляде. Мубарек черенком нагайки столкнул с головы шапочку, под ней — светлое пятно русых волос.
— Зачем сразу не сказал?
— Отец-князь ныне бедняком стал. Простого ясырника ему выкупить было бы легче.
5 Арк. Крунняков 65
— Ничаво. Батька для сын найдет любой выкуп. Читать, писать — знаешь?
— Знамо дело, могу. Чай, княжий сын.
— Будешь писать домой. Коназ-батька выкуп проси. Давай* Пленник молча кивнул на закованные в кандалы руки. Татарин
подал знак стражникам, и те сняли с Сокола цепи.
Сидеть неудобно. Василько, умытый, посвежевший, в поношенном кафтане с чужого плеча, склонился над низким столиком. Русая прядь волос то и дело спадает на лоб, мешает писать.
Изредка пленник поднимает голову, думает. Потом легко гонит строку по желтоватому листу бумаги.
Довольный Мубарек ходит около Василька и, поглаживая жидкую бороденку, говорит:
— Напиши коназ-батьке, пусть мало-мало торопится. Через двадцать и еще раз двадцать дней тебя повезу в Op-Капу. Пусть коназ посылает туда три батмана золота, и я отдам ему сына. Если не пошлет — тебе секим башка. Так написал ли?
Сокол кивнул головой. Мубарек забрал письмо, свернул его в трубку и сказал:
— Завтра мой человек повезет бумагу твоему отцу. Ты хорошо расскажешь, как ехать. Потом мы удем мало-мало ждать. Я тебе ашать буду много давать — ты будешь, как молодой конь. С тех пор прошла седьмица.
Как сказал Мубарек, так и сделал. Стали Сокола кормить справно, содержали отдельно от других пленников, охраняли кое- как. Знали татары, что не убежать ему с этой земли, да и какой смысл в побеге — все равно скоро выкуп. Даже кандалы сняли.
А Василько только и мечтал о свободе. С этой мыслью и княжичем назвался. Думал перехитрить злодеев и убежать не в сторону Сивашей, куда непременно пошлют погоню, а совсем в другой край — в Сурож, к русским купцам, благо до Сурожа от Хатырши всего полсотни верст.
В одну из темных ночей вырвался он на волю и, верно, обхитрил охрану. Может, и дошел бы парень до Сурожа, да пришла Соколу мысль друзей своих из подвала вызволить. Переждал он день в горах, а ночью подобрался к Хатырше, да только с первых же шагов—неудача. Почуяли чужого сторожевые псы, подняли лай на всю Хагыршу, и не успел Василько повернуться, бросились на него всей сворой. А туг и сторожа рядом. Связали, да и снова на глаза Мубареку. А тот свиреп, как волк. Вернулся из Op-Капу посланец,
привез плохую весть. Караванчи, у которого куплены невольники, перехватил гонца и велел просить прощения у Мубарека за ошибку. Узнал караванчи, что он обманут и настоящий сын князя убит в сече, а тот, кого они приняли за княжича, простой дружинник.
Василька избили за побег до потери сознания и снова бросили в подвал. Очнулся он только на второй день.
— Гляжу я на тебя — глупец ты,— сказал ему Ивашка.— Уж коли назвался груздем — лезь в кузов. Ждал бы себе выкупа до морковкина заговенья, корчил бы из себя княжича.
— А потом?
— Потом было б ВИДНО.
— Не могу я, Ивашка, в неволе быть, пойми ты.
— В подвале тебе вольнее? Ведь на что решился! Убить могли запросто.
— Не обо мне речь. Вас спасти не удалось — жалко.
Ивашка долго смотрел на Сокола, потом сказал:
— Душа в тебе, парень, большая. Ума, правда, маловато, но это дело наживное. Полюбился ты мне, словно брат родной. Говорят, завтра нас продавать поведут. Хорошо бы в одни руки попасть,
— Дай бог. Вдвоем и убежать легче.