Выдержанная в лучших традициях ирландской литературы (Джеймс Джойс, Оскар Уайльд, Бернард Шоу) книга Джека Харта "Размышления над смоляной бочкой" повествует о жизни молодого человека Томми Лофтуса, или Лофти, в ирландской провинции. Лофти страдает дислексией, ему сложно читать, он всегда отставал в школе, раздражая мать и учителей. Консервативное общество не принимает его из-за трудностей в обучении и скептического отношения к религии, но молодой человек не боится отличаться от других и готов идти своим путем. Издательство "Директ-Медиа" перевело книгу Джека Харта и предлагает вашему вниманию первую главу книги.
Страница книги в магазине издательства
Смерть — это стена. Я всегда это чувствовал. Сейчас я чертовски хорошо это знаю. Непрошибаемая стена, о которую разбивается бурлящий поток наших дней и лет, останавливаясь и поворачивая назад. Что одно мгновение может вобрать в себя все. Особенно если это миг между мгновением, когда ты увидел стену, и моментом, когда ты о нее бьешься. Это мгновение — день. Это жизнь. Вся твоя жизнь, черт побери. Не твои переживания, проносящиеся перед глазами, как бешеная кинохроника. Все это чушь. Как же объяснить? Это абсолютное понимание того, что это одно мгновение является полным осознанием всего дня, всей жизни. А если подумать, то и всей истории человеческого рода.
Это все равно что смотреть на водоем, образованный камнями у кромки моря, затопляемый только во время прилива. Не обмелевший. Прудик, в котором вода прибывает и убывает. Ты смотришь на этот каменистый пруд долго и пристально, наблюдая за движением песка на дне, за колышущимися в глубине прядями морских водорослей.
Тут ты начинаешь понимать, что это не просто отдельный водоем. Он — часть залива. Залив — часть океана. А океан огромен и омывает своей водой весь мир. И вся эта вода вливается в этот маленький прудик и вытекает из него. Понимаете, о чем я? То, на что ты смотришь, — не просто лужица воды, ты смотришь на огромный неизмеримый бездонный океан. Логично ведь?
Какой покой. Осталось лишь мгновение. Стена уже маячит. Но еще есть мгновение. Целое мгновение. День. Жизнь. Все началось — я имею в виду конец — когда я заглянул за заднюю дверь фургона. Мои мозги разлетелись, как брызги от яйца, упавшего с большой высоты, если вы можете себе это представить. Именно это я тогда почувствовал. Шок, смятение, тошноту. Но сильнее всего — абсолютное одиночество. Я снова превратился в маленького мальчика, и снова учитель задает мне вопрос, один из тех глупых простых вопросов, на которые ты должен отвечать быстро, не задумываясь, и у всех есть ответ, кроме меня. Я просто стою, и загадочность этого вопроса приводит меня в трепет. Все надо мной смеются, смеются потому, что знают ответ, смеются потому, что я не такой, как они, смеются потому, что я не знаю ответа, смеются потому, что они хотят оставаться собою и не хотят становиться мною.
Я уничтожен. Ярость и отчаяние вгрызлись в мое нутро. Это состояние я всегда старался побороть в себе, постоянно пытался преодолеть его. Но вот опять. И снова я будто тот ребенок и никогда не был нормальным человеком. Будто последние два года прошли впустую.
Я захлопнул дурацкую дверь. Запер на засов. Запрыгнул в кабину и рванул от церкви подальше. Я мчался по всей деревне как разъяренный бык. Через мост. Затем резко повернул к морю. Я был в ярости. Это было единственным, что я мог сделать. Мчаться к морю, чтобы покончить со всем этим. Покончить с болью. Это было крайне необходимо. Но меня это не удивляло. В своей жизни я не один раз представлял себе такой конец. Представлял, что последую по стопам своего отца.
Это была окольная дорожка, узенькая, ухабистая. Я вдавил педаль в пол. Старый фургон кренило из стороны в сторону. В конце концов на одном из бугров меня так встряхнуло, что я стукнулся головой о крышу. Только тогда я немного сбавил скорость. Приближаясь к берегу, я чувствовал, как сила духа покидает меня, отчаяние овладевало мной при виде темной полосы скал. Как всегда, мне везет. Чертов отлив начался.
Я резко повернул направо и стал медленно тащиться вдоль берега. Было тяжело следить за дорогой и продолжать вести фургон, поэтому я поглядывал на темные скалы и волны, пенящиеся вдали. Твою мать. Нигде не было глубины, даже на краю пристани. Должно быть, скалы оголились из-за весеннего прилива и последовавшего за ним полного отлива. Я свернул на дорожку, петляющую вдоль берега, которая была словно протоптана коровами. Но нигде, ни в одном месте вода не сделала мне даже намека на приглашение. Наконец прибережная полоса уткнулась в пространство, усеянное маленькими углублениями в песке.
Я заехал на траву, осторожно выруливая между двумя углублениями, и остановился. Мне нужно было время. Подумать. Придумать стратегию. Решить.
«Выпусти меня отсюда, придурок!» — Его Преподобие колотил кулаками по стенам и крыше фургона. Придурок. Так меня обычно называли люди, но никогда Его Преподобие. По крайней мере, до сегодняшнего дня. Его Преподобие всегда приторно-вежливый, как сладкий пирожок. «Прекрати немедленно, идиот! Выпусти меня отсюда сейчас же, или я изжарю тебя на вертеле в аду!»
Я засмеялся. Так, как обычно смеюсь. Отрывистым смехом. Громким. Но невеселым. Как страшно! Если его Ад существует, то нам всем по пути. Мне. Проститутке-француженке. Но самая горячая сковорода уготовлена для Его Преподобия. И он ее заслуживает.
Я не мог понять ее. Не мог. Священник. Особенно Его Преподобие. Вечерами он сидел с моей благочестивой матушкой и такой же набожной тетушкой в гостиной, болтал о религии, церкви, религиозной конверсии России. Каждый вечер. Похлебывая чай из фарфоровых чашек. Лениво поедая пирог, который покупали и ревностно хранили специально для такого случая. Священник, черт побери! И тут я еще больше почувствовал себя изгоем. И вот я снова смотрел на мир со стороны. В полном замешательстве.
Этим утром Его Преподобие остановил меня на дороге. Он махал из своего черного «Ауди», пока наши машины не поравнялись. Опустив стекло, он заговорил.
«Томми, миссия1 началась. Ты в этом году не собираешься
туда?»
Я смотрел вниз на шикарный интерьер «Ауди». Его вопрос казался простым. Достаточно невинным. Но меня раздражала его ухмылка. Ухмылка на его лице.
И то, как он посматривал на фургон. Как будто он знал. Но как он мог знать? Кто мог ему рассказать? Как всегда в таких ситуациях, я растерялся и не мог придумать, что ответить. Абсолютно ничего, черт побери. Я просто продолжал пялиться как идиот на это ухмыляющееся лицо в сияющей черной машине.
«Две вечерние службы, и никакой торговли вне церкви. Дела
сейчас не очень. А?»
Давит. Я продолжал смотреть на него, чувствуя, что челюсть у меня отвисла, а лицо покраснело.
«В общем, надеюсь увидеть твою машину на парковке вечером. Служба не служба без палатки около церкви. Никогда не нарушай обычаи. Старая поговорка. Слышал ее когда-нибудь? Хорошее выражение. Хорошее».
Уверенно набирая скорость, он отъехал, оставив меня пялиться на пустое место, где только что было его ухмыляющееся лицо. Ненавижу такие ситуации. Они меня просто убивают. Когда начинают давить. Теряю способность ясно соображать. Мой мозг раскалывается на мелкие кусочки. Он словно в дурмане. От него никакой пользы. Совершенная путаница. Его Преподобие дал команду припарковаться у церкви, а я не смог даже придумать какой-нибудь предлог. Какую-нибудь правдоподобную отговорку. Мне нечего продавать. Только несколько четок. Я вез Мишель, и она была сзади в фургоне. Никакого товара там не было. Времени отвезти Мишель обратно в Слайго не было, а уж тем более вернуться домой, загрузить товар и успеть к службе. Совсем не было.
Стало бы легче, если бы я с ней поговорил об этом. Но как? Она бы не поняла. Все равно мои робкие попытки заговорить в лучшем случае были неуклюжими, а в подобных ситуациях я просто замолкал. Я был одинок в своем несчастье. Как обычно. И, как обычно, я наделал кучу глупостей.
Службы были основой моего бизнеса. Я не мог себе позволить просто свалить с них. Не мог позволить игнорировать Его хитрейшество. Поэтому я решил, что лучше будет сделать вид, что я паркуюсь около церкви, пока прихожане на службе, а затем до того, как они выйдут, уехать. Люди обратят внимание на мои маневры. К примеру, трактирщик, слоняющийся у двери своего пустого кабака. Мужчины, толпящиеся на крыльце церкви. Кто-нибудь да заметит меня. В этом я мог быть уверен. Когда верующие выйдут, шумно требуя волшебные образки, бутыли со святой водой и тому подобное, то им скажут, что я был здесь, но неожиданно уехал. Так я покажу, что заинтересован в миссии. А завтра я уже что-нибудь придумаю, чтобы объяснить свой внезапный отъезд. Таков был мой план.
Но явная глупость этого плана быстро дала о себе знать. Несмотря на то что служба все еще шла, Его Преподобие появился в дверях церкви, свеж как майская роза. Очевидно, его присутствие в алтаре, где обязанности были распределены, не требовалось.
«А, Томми, ты приехал. Для торговли все готово». Сейчас его ухмылка не только смущала —она вызывала у меня тревогу, особенно когда он направился прямиком к задней двери фургона. Охваченный паникой, почти парализованный ужасом, я судорожно пытался придумать, чем бы его отвлечь. Я с трудом выкарабкался из кабины и на свинцовых ногах побрел к задней двери.
«Полагаю, нам нужно осмотреть товары. Так сказать, санкционировать торговлю до того, как ты начнешь продавать их верующим. Что скажешь, Томми? А?»
Он открыл дверь и проворно запрыгнул в фургон. Перехватить его я не успел. Дверь за ним захлопнулась.
Прикованный к земле, я уставился на дверь, не зная, что делать. Моя челюсть, без сомнения, отвисла до колен. Под ручкой чернело маленькое пятнышко в форме сердца, видимо, краска на этом месте откололась.
В другое время я даже не заметил бы, если бы вдруг вся машина из красной превратилась в черную, но сейчас мои глаза неотрывно смотрели на эту точку, которая как будто была первым признаком грядущего разрушения всего этого устройства. Черт, это длилось так долго, что, казалось, ржавчина начала сочиться сквозь черную дыру.
Трудно сказать, как долго я там стоял, пялясь как дурак на пятно, чернеющее на задней двери фургона. Казалось, вечность. Если время останавливается, когда ты счастлив, то когда ты в черной дыре, оно, должно быть, идет вспять.
Я думал, Его Преподобие гневно распахнет двери фургона с громкими проклятиями или, что намного хуже, будет угрожать все рассказать моей матери. Ничего подобного. Я был озадачен. Может, он решил выбрать более мягкую стратегию? Поговорить с Мишель о порочности ее жизни. Обратить ее. Спасти ее душу. Но нет, он на стороне Творца. Скорее всего, он обличает ее, упиваясь своей праведностью, изливает гнев, безгранично унижая ее.
Представив, что Мишель промывает мозги человек, имеющий сан, я расслабился. Ужас стал отступать. Сознание стало постепенно проясняться. В моей душе закипели гнев и негодование, смывая остатки моего страха. Я подошел ближе, открыл дверь фургона и, слегка придерживая ее, стал вглядываться внутрь.
У меня перехватило дыхание, желудок покатился куда-то вниз, и неестественные гортанные звуки, вырвавшиеся из моего горла, заставили пастора резко поднять голову. Наши глаза встретились.
Лицо пастора выражало крайнее раздражение от такого вторжения, как будто у меня не было никакого права находиться там. Лица Мишель я не видел, но было очевидно, что она была причастна к происходящему.
И снова это чувство. Ощущение, что ты с какой-то чертовой другой планеты. Ощущение, что ты дебил. Что ты не имеешь даже малейшего представления о простейших принципах жизни на земле, жизни других людей.
Вот он, эта болонка Творца, это архидерьмо, делает в моем фургоне совершенно невообразимые вещи, смотрит на меня, как будто я должен понимать, что подглядывать за ним в замочную скважину не следует.
В одном теперь я был абсолютно уверен — как он узнал о Мишель. Это объясняло ухмылку на его лице. Выбор времени тоже слишком много значил, чтобы быть случайным совпадением.
Уж кто-кто, а я должен был догадаться. Нет никакого оправдания. Лучше, чем кто-либо другой, я знал расписание всех этих мероприятий в церкви. Я-то знал, как эти черные псы Творца кидаются на невинных грешников, как они вынюхивают все вокруг, кружат вокруг паствы, пока не собьют всех в кучу, не промоют мозги, чтобы превратить их в послушное стадо. Все они выстроились на исповедь. Естественно, они только и говорили, что о своих проступках, о Мишель, о фургоне, обо мне. Это было так же неизбежно, как неизбежно наступление ночи за днем, но я об этом даже не подумал.
Я проклинал себя. Проклинал низкопоклонство кающихся в исповедальнях, бьющих себя в грудь и вымаливающих прощение. Они могут получить прощение от Творца. И получат, без сомнения. Они ведь перешли на его сторону. Предатели. Все предатели.
Овцы и есть. И ими останутся. С черными псами Творца, стерегущими загон, чтобы никто не сбежал на свободу. Задумались ли они о том, что предают меня? Может быть. А может, теперь все они смеются надо мной за мой же счет. Может быть и так. Действительно, может быть и так.
