У талантливых дилетантов есть начало и продолжение.
Есть выбор места и судьбы.
Одни – добровольно и навсегда остаются в «собственной сфере»,
другие – настойчиво стремятся к вершинам профессионализма.
Дилетант – он же любитель (от общего, не словесного, а смыслового корня «любви») – пограничен и родственен профессионализму. Сравнивать и сопоставлять их интересно, но в практическом смысле – бесполезно, так же как и укорять друг другом, ставить на первое или на второе место.
В большинстве же случаев соседство и соединение опасно для тех и других, ибо обнажает недостатки обоих сторон.
Дилетант непосредственней, наивней профессионала;
на сцене в нем виднее, «прозрачней» человек.
Творчество еще не стало для него привычкой.
Он ощущает его как наслаждение и радость.
Робость дилетанта, недосказанность, незавершенность в искусстве – обаятельны, тогда как у профессионала они неуместны.
Дилетант по природе своей не циничен.
В нем нет инерции, «наката», «гладкости», есть прелестная неограниченность, шероховатость, угловатость игры.
В идеях и пробах он подчас смелее, неожиданней, свободней.
Чужое мнение, чужой опыт, оглядка на авторитеты не давят его.
О некоторых он и понятия не имеет.
У профессионалов – другие ценности,
другие, неоспоримые достоинства и преимущества.
Но мне нравится, когда в уверенном, блестящем профессионале не до конца умер любитель-дилетант.
В клубе старого МГУ на Моховой
под руководством студента факультета журналистики Марка Розовского чудесно расцвел самодеятельный сатирический театрик – «Наш дом» - талантливый и бесстрашный, не только остроязычный, но замечательный своими поисками форм – гротеска, маски, балагана, к тому времени изгнанных с советской сцены, полузабытых.
Многое потом случится в жизни знаменитого режиссера.
Он давно стал профессионалом.
Тогда Розовский работал с опережением времени, свободней, чем многие из его сверстников, постепенно и долго, «по правилам» и по «программе», со ступеньки на ступеньку проходивших этапы ученичества.
Творчески он взрослел быстрее, чем они; рывками, бросками невероятных проектов и «безумных» идей двигался в профессию.
Кому бы, кроме него, пуганого, но неиспуганного, - пришла мысль поставить «Бедную Лизу» по повести Карамзина как хорал, как нежный и ироничный мюзикл, в прозрачности голосовых созвучий воскресить век и стиль русского сентиментализма, дать ощущение невесомости и воздушности его (подобной дымковым платьям, что носили наши прабабушки).
Без Розовского – романтика и фантазера – не было бы на сцене Ленинградского БДТ и товстоноговского «Холстомера», где исповедальная проза Толстого, божественное его многословие были переведены на язык условного – знакового театра, музыкального и пластического зрелища, где представление чудесно уживалось с переживанием, а звук и движение значили столько же, сколько и слово.
Бывший дилетант Розовский с вечной своей молодостью «любителя» дал дерзкую радикальную идею Товстоногову,
а великий режиссер, освободив стихию импровизационности в актерах, довел замысел своего младшего коллеги до идеального воплощения и завершения.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Отчего теперь талантливые дилетанты-гуманитарии почти исчезли из нашей жизни?
Оттого ли, что мы сверхзаняты и замкнуты в одной профессии, сосредоточены на единственном деле, которое забирает все силы от начала до конца? Или из-за непомерных перегрузок, спешки и суеты современной жизни? Из-за того, что не хватает свободного времени, «счастливой праздности», для «строительства души»? Оттого, что жизнь бедна и требует повседневных забот о хлебе насущном? Или проза быта нами овладела, а поэзия от нас отлетела, и мы стали рассудочнее, трезвее, живем под неусыпным самоконтролем, боимся выглядеть чудными и нелепыми, чего не боялись истинные дилетанты – мечтатели с их наивной верой в чудо, окрыленностью прекрасным?
Сегодня способному актеру-любителю, чтобы прорваться на профессиональную сцену, не миновать школы. Все усложнилось, «разрослось», в том числе и препятствия на их пути в «профессию»…
А вообще-то все же дилетантизм, сколько его ни ругай, – поэзия театроведения, его романтика, его пушкинское «Лукоморье», его миражный лермонтовский «Парус», его туманная блоковская вьюжность, его булгаковские Иешуа и Воланд – гениальные фантомы фантазии, потому и ставшие реальнее самой реальности.
И быть может, не случайно заметил Мейерхольд,