Последний школьный звонок и бал приблизили многих выпускников к свершению заветной мечты. Дети, пережившие войну, и которым посчастливилось закончить среднюю школу, шли учиться в институты, но парни, большей частью, в военные училища. Это будущие офицеры Вооружённых сил СССР, как правило, одержимые авиацией, как Арсен Хачкинаев и Женька Хмелевич, морем, как Борис Бабин и Димка Моргунов, танками как Мишка Костяной, или артиллерией, как Борька Беспалов, и по остальным родам войск в училища заявлений было не мало.
Перед поступлением в военное авиационное училище лётчиков имени А.К. Серова Женька Хмелевич бродил по парку, в котором знал каждый кустик, это же был парк и его детства. Это в нём, ещё пацанами, облепливали, словно воробьи, ветви деревьев, и смотрели бесплатно кино в летнем кинотеатре «Искра», это в нём они были мушкетёрами,тарзанами лазали по деревьям и раскачивались на их ветвях, как на лианах, распевая песню:
« Где в горах зверьё да ветер, нанина, нанина,
Жил Тарзан двадцатилетний, нанина, нанина.
Свистнул Джен порой ночною, нани-на-ни-на,
Говорит: «Живи со мною», - деливо – дела...
И зажили они сладко, нани-нани-на,
Жизнь пошла как шоколадка, деливо – дела...
и наполняли парк и вселенную криками попугаев, обезьян и диких зверей джунглей.
А когда подросли, назначали девчонкам свидания и, сгорали от первой любви в кущах сирени и жасмина.
Шёл Женька и в санаторий на Темерник, что струится меж камышовых берегов, дивных куп деревьев, зарослей барбариса и прочей зелёной прелести. Это сейчас, в конце июня.
В памяти всплывали времена года, которые он любил, в которых ему всегда было хорошо, которые он чувствовал.
Вот он - январь, с которого начинался год и его день рождения.
Как всегда, стоит он морозный, но сухой; белым покрывалом толщиною с метр одеты парки, улицы в акациях, вишнях и яблонях. Под тяжестью инея гнутся и ломаются их ветви, днём на солнце снег слепит глаза, а ночью при свете луны словно искры пробегают по насту, под кипами снега стоят домишки с запушенными инеем и украшенными морозным узором оконцами. И, когда идёшь, под ногами тонко поёт дорога: взык-взык, взык-взык...
Вспомнился Женьке день ясный, морозный. Снег сверкал так, словно кто искрами сыпал, над белыми кровлями домишек, похожих на снежные сугробы, высокими столбами поднимался, алея, дым, он шёл со школы с Валей и Катенькой Пивень, сёстрами-двойнятами, учились вместе, в одном классе, да и жили неподалёку.
О Валентине в школе говорили, что она влюблена в Женьку; это была правда, да только наполовину, потому что не одна Валентина, а и Катенька была влюблена в него по уши. Они ему тоже очень нравились, и когда он былс Валентиной, то представлял нежные груди Катеньки, а когда встречался с Катенькой, то у него из головы не шли тугие бёдра Валентины.
Зима не вечна...
И в воспоминаниях Женьки ручьями забурлила, запела Весна, как и тогда, перед открытыми глазами и душой из-под снега и прошлогодних листьев выглядывают цветы – подснежники, крокусы, лиловые примулы, анютины глазки с золотыми сердечками в середине, алые маргаритки... И сердце будто поёт: «Пришла весна в мои края,... душа надеждой светится...»…..
А вот и лето.
- Идёшь, бывало, по родным с детства улицам, - проплывало в нём, - и видишь как пылает тихий алый вечер, и серп луны блестит янтарём на синем небе.
А то прогремит гром, словно глас Божий. И через несколько секунд хлынет ливень, струи которого туго ударят по крышам....А он с Валей под крону яблони укрывается, прижимает её к себе, чтоб не так холодно ей было. Она не вырывается из его сильных объятий. Он понимает, что её женское чутьё подсказывает ей чего он хочет и она от этого смотрит на него с большой ласковостью... А в голосе её звучит нежная мольба:
« Женечка, не надо..., Ну, что ты делаешь?!…. Жень, может не надо?!... Ах, ну какой же ты медведь!...».
И поцелуи под шум дождя, до изнеможения. Разве можно это забыть?! Не помнить?
Вот она и осень – «...очей очарование, приятна мне твоя прощальная краса»,-
- Боже, - думал он, - как и Пушкин, « люблю я пышное природы увяданье, в багрец и золото одетые леса...».
Вспомнился изумительный кружевной отделкой домик Пивней, в котором Женька частенько бывал, навещая своих подруг, их сад во дворе, с пионами – цветами любви, душистые прохладные лепестки которого обладают волшебной тайной притяжения. Вечно копощащяясяя баба Нюра в цветах, у которой повсюду сушатся ягоды, корешки и пучки каких-то трав, а сама она что-то бормочет себе под нос. Она для своих внучек собирала в майские утренние зори росу с пионов, жасмина, роз, медуницы, яблонь, других цветов и деревьев своего сада. Хранила эту чудодейственную влагу в банках стеклянных. Знал и то, что она учила внучек своей премудрости. Как не знать, если девчонки сами ему об этом таинстве рассказывали?!
Перед глазами всплыло и то волшебство, которое он однажды подсмотрел в праздник Ивана Купала двадцать четвёртого июня - день рождения Иоанна Крестителя и младшей из трёх сестёр Пивень – Аллочки.
От того зримого волшебства красоты, когда среди пионов стояла обнажённая, как юная Венера, Аллочка, которую старшие омывали живой водой собранной майской росы и приговаривали: «О, Матерь Божья, пусть свет луны, солнца лучи, зоревая роса, девичья краса войдут в тебя, чтоб смогла ты, раба Божья, Алла, сердца мужчин разжечь, растопить, жажду любви утолить и насладиться!».
После того чудного моленья Аллочка в сердце Женьки заняла какой-то укромный уголок чувством, которому он не мог дать определения.
Три сестры, как три занозы, вонзились в его сердце. А как быть в этом случае, он не представлял и всё шло, как шло – само по себе.
И вспоминалось то, как рассказывала Катенька: «Это поистине благодать, о таком можно только мечтать, когда становится уютно и тихо, лишь вечерний покой прислушивается к твоей спальне, а ты лежишь в постели, едва прикрытая белоснежной простынёй и думаешь о тебе.... Ждёшь, засыпая, и хочешь чтобы ты пришёл во сне...».
Милым было и это воспоминание о Катеньке, которая изгибалась - то ли от силы его рук, то ли от блаженства, обвив его шею руками, как нежными стеблями лотоса.
Были у неё сладчайшие в мире губы. Женька вспоминал тяжкое томление юных тел, от которого они клонили на плечо друг другу головы, и её губы уже горели, как в жару, когда он расстёгивал её кофточку и целовал млечную девичью грудь, торчащую и упругую.
Не зная, что ждёт его впереди, он словно прощался с дорогой сердцу малой Родиной. Бродил по улицам и переулкам, обнимал душой всех, кого знал с детских лет, и прощался. Знал же, на долгие годы, а может навсегда, покидает страну детства и юности. Щемило сердце. Понимал, что пришло время исполнить свою мечту – летать! И был полон гордости быть защитником всех, кто остаётся здесь и надеющихся на таких парней, как он – Евгений Хмелевич.
Вспоминалось и то, как вот здесь гонял он в поднебесье голубей, а вот на этом перекрёстке сколько свиданий было?!
Да разве перечислишь всё, чем жизнь была наполнена, как чаша - молодостью?!
Старшие сёстры, Валентина и Катерина, были влюблены в Женьку какой-то странною любовью, которую не скрывали друг перед другом, и умудрялись ходить поочерёдно к нему на свидания, чего Аллочка понять никак не могла в свои двенадцать лет.
Аллочка знала, что Женька поступает в военное лётное училище. Об этом говорили её сёстры, да и все девчонки на улице, и когда, в очередной раз, заметила его пристальный взгляд на себе, приняла игру, и стала делать кокетливые жесты руками, ногами, своими пухленькими губками, строить ему глазки, а потом, подойдя как фея, и опаляя его лёгким дыханием, спросила:
- А кого ты, Женечка, больше любишь Валечку, Катеньку или меня?
То был гром с ясного неба. Он лишился на какое-то время дара речи, а она залилась колокольчиком, и вся пунцовая, не отводила своих глаз с растерявшегося Женьки.
- Кого люблю? Да тебя! Тебя! Я с твоим именем и в небо взлечу, так и знай!
Женька с такой нежною силою прижал её к себе, что у неё перехватило дыхание, а когда его жаркие губы коснулись её губ, она потеряла сознание, на миг умерла в его могучих руках.
А когда очнулась, прошептала:
- А как же Валечка и Катенька?
- Я их люблю. А тебя больше всего на свете.
Через несколько лет Алла, доверила мне, Юлии, подруге её сестёр, печальную историю своей любви с Женей Хмелевичем, с чего, собственно, и написан этот минироман:
- За неделю до поступления Жени в училище, стало ясно, что влипла я в него по уши, как муха в мёд. В тайне, которую было очень трудно скрыть, у нас с ним начались «непростые отношения»: он говорил, а я слушала, я любила, а он разрешал себя любить. Женя закружил меня в своём сумасшедшем вихре. Мне было с ним просто и легко. Он стал необходим мне как воздух. Женя был весь устремлён в будущее, он как-то сразу взял инициативу в свои руки и действовал, даже не выясняя, согласна ли я на то или иное его действие. Ему хотелось, чтобы все были счастливы от жизни, как он. Он излучал ту бесшабашную энергию молодости, которой ничто не может противостоять.
У него не было никаких сомнений в том, что он будет летать. И в самую счастливую пору нашей любви он сдал экзамены в училище, и в первое же увольнение примчался к нам. Да, я не оговорилась, к нам. Ведь не я одна его любила, а мы- три сестры.
Это было мило и жутко, но то так было.
На стук в окно, нетерпеливый, настойчивый, мы, не зная кто пришёл, ринулись к калитке, а когда её распахнули, то оказались в шоковом состоянии. Перед нами стоял навытяжку высокий, широкоплечий, с дружелюбной открытой улыбкой, как мне показалось, принц в мундире лётчика с голубыми погонами. Не знаю, как у меня не разорвалось сердце, когда услышала:
- Курсант Евгений Хмелевич прибыл в увольнение! - И, обнимая нас вместе своими могучими руками, произнёс: - Я люблю вас. Вы – зори моей жизни».
Было так счастливо принимать его у нас дома. А ещё больше хотелось мне пройтись, с ним по улицам, чтоб все видели, чтоб все завидовали, чтоб все знали, что Женька-лётчик мой! Мой! И только мой! Мне даже своих сестёр не жалко было. Этих «старых перечниц» передо мной – юной и красивой, в чём я не сомневалась.
Конечно же я умудрилась увести из-под носа Валентины и Катерины своего, как я считала, любимого. И кущи парка укрыли нас от посторонних взоров...
Переливая в руках мягкие струи душистых моих волос, Женя шептал:
«Ты моя зоренька...Ты моё солнышко... Ты моя жизнь... Как ты нежна и прекрасна!..Я не представляю своей жизни без тебя!
А я, тая в его объятиях, смеялась обворожительно, обещающе, зазывно..., отчего мой лётчик бросался меня целовать, а я слабо отбивалась и говорила:
- Ну, хватит, хватит...Ты ещё только курсант... Вот как станешь лётчиком, тогда в награду получишь всю меня...
Мне казалось, что ничто не может разрушить нашу любовь, но я ошиблась.
Приходя в увольнение в следующие разы Женя брал гитару и вокруг него собиралась вся наша уличная братия из девчонок и парней. Он, перебрав аккорды, начинал петь:
«...Клён ты мой зелёный, клён заиндевелый, что стоишь понурясь под метелью белой...». Виртуозно пройдясь по девчоночьим сердцам, как по струнам, он читал:
«...Иду я разросшимся садом, лицо задевает сирень,
Так мил моим вспыхнувшим взглядам состарившийся плетень.
Когда-то у той вон калитки мне было семнадцать лет
И девушка в белой накидке сказала мне ласково: «Нет!».
Каждая из девчонок дарила ему, словно из-за туманного облака, свои глаза, и то одна то другая вскрикивали: «Ах, Женечка, я из-за тебя ночь спать не буду!».
А я была в него влюблённая, от счастья глупая была. На протяжении целых трёх лет, как оказалось, я мучила его. Я видела, как Женя всё больше и больше нервничает, раздражается, отдаляется, покидает в душе такую целомудренную, неподатливую девчонку, как я. Я постепенно в его глазах лишалась всякой прелести. Ему стали невыносимы мои губы, плечи, бёдра, ноги, всё то, что он обожал, почти боготворил, поскольку, как я понимаю теперь, был сластолюбив. Я всё больше убеждалась, что он жаждет не меня, а моего тела. И чем больше он его добивался, тем я становилась строже с ним.
- Аллочка, - спрашиваю я, - чем же он тебя так прельстил, что ты, видя его похотливость, всё же встречалась с ним?
- Женя имел такой дар, что стоит ему только взглянуть на девицу, и та готова за ним в огонь и воду, я мало чем отличалась от них, единственно что берегла свою девичью честь.
Учился он в училище хорошо, а когда у них началась лётная практика, Женя возомнил из себя чуть –ли не Валерия Чкалова. Он и мысли не допускал, что он одурманен своими пороками, своими удовольствиями, своим здоровьем и, порой, - своими ласками. Я оказалась для него как очередной объект – красивый, белокурый, голубоглазый, длинноногий объект, которого сразу стали домогаться, как можно домогаться первого приза, парни старших классов. И победителем оказался он, Женька Хмелевич, одержимый небом. Он-то и получил этот первый приз – мою юную любовь.
Но ему этого оказалось мало. Ему надо было уложить меня в постель и насладиться не словами любви, а криком и кровью моей плоти.
- Ты должна мне быть благодарна, - говорил он.
- За что? – недоумевала я.
- За то, что я с тобой, малолеткой, ношусь, как дурень с писанной торбой, и ничего взамен не получаю.
- Разве я тебя не люблю, Женечка?
- Это не любовь, а взаимный онанизм, - отвечал он. – Я тебе оказываю такую услугу, за которую платить надо, а ты выпендриваешься.
- Какую же ты услугу мне оказываешь, да ещё я и платить должна?
- А кто красуется, ведя меня под ручку, как красивого пёсика на поводочке? Я? Или ты? Почему другие девчонки могут меня благодарить собою, а ты, что из другого теста слеплена?
Меня это коробило.
Я всё больше убеждалась в том, что он сам не был уверен в собственном постоянстве. Совесть говорила ему, что в нём самом любовь вспыхивает вдруг, как солома, но и гасла, как солома.
К окончанию училища мой милый и славный парень, весёлый и отзывчивый, превращающий каждый день в праздник, превратился в самодовольного, самовлюблённого человека, которому все должны были угождать. Постепенно оказалось, что с нашим взрослением атмосфера праздника ушла от нас, а в этой новой, взрослой жизни мы стали совсем не нужны друг другу и ждали от неё разного...
Несколько раз Женя приезжал в увольнение и не являлся ко мне, как ранее, а всё больше с другими девчонками общался. К тому времени Валентина и Катерина замуж повыходили, но так как их мужья были курсанты артиллерийского училища и домой приходили только по выходным, они жили дома. Но с ними Женя поддерживал по прежнему дружественные, как я думала, отношения. Но и в этом случае я глубоко заблуждалась. И когда он чуть ли не официально сказал мне:
- Я приглашаю тебя на выпускной вечер в училище, но при одном условии...
- Каком же? – насторожилась я.
- Если ты станешь моей.
- Женя, я должна закончить десятый класс, я должна поступить в университет. Я не могу уехать с тобой в дальний гарнизон. Разве ты не понимаешь этого?
- А я тебя и не зову в дальний гарнизон! С чего это ты взяла?
- Так как же я могу не быть твоей женой и быть твоей?
- Не корчи из себя дурочку. Ты хорошо понимаешь о чём я говорю. Так что, согласна?
- Я подумаю. А сейчас я пойду домой. Ответ получишь в день перед выпуском.
Я заперлась в комнате, и совершенно спокойно, но с болью в душе, написала Жене письмо:
«Я тогда ещё не знала, что ты мне изменяешь, так, догадывалась... Но когда в тот вечер я пришла домой, поняла, что ты любовник Валентины и Катерины. Их мужей дома, как и наших родителей, не было, и ты поочерёдно любил близняшек, чего я простить тебе не могу. Прощай».
Вот так и закончилась наша любовь с Женей Хмелевичем. Знаю, что получил он назначение в Бакинский Округ ПВО и счастлив в небе. А вот будет ли он счастлив на земле, не уверена. С его-то неуёмной гордыней.
…........................................................................
С малых лет, болевший авиацией Евгений Хмелевич, в 1959 году был на вершине осуществлённой мечты.
Окончив успешно Батайское лётное училище, лейтенант прибыл в полк истребителей-перехватчиков Бакинского округа ПВО. Истребитель МиГ-15 стал его крыльями в небесную синь, а вскоре, срочно переучившегося Евгения, СУ-9 поднял в заоблачный высотный перехват. Первые герои заоблачных высот капитан Игорь Ментюков, который прервал полёт Пауэрса над позициями ракетно-зенитных комплексов в зоне Аральского моря, и его боевые товарищи Сергей Сафронов и Самвел Айвазян были Евгению Хмелевичу образцом и примером в выполнении воинского долга перед Родиной, любимую, как и небо над нею.
Трагическая гибель Сергея Сафронова, о которой по решению партийно-государственной верхушки во главе с Никитой Хрущёвым никто из рядовых граждан Страны Советов не должен был ничего знать, легла глубоким рубцом на сердце Евгения. Но...
«Так надо» - был убеждён он.
Старший лейтенант Хмелевич и слышать не хотел болтовню о том, что лично Никита Сергеевич Хрущёв высказал такую глупость: –
«При наличии ракет, авиация нам не нужна вовсе... А если нужна, то лишь для парадов и почётных эскортов».
И, когда, как гром с ясного неба, пришёл приказ о расформировании их полка истребительной авиации, сломавший судьбы многих офицеров и их семей, Женя «закусил удила», и отбросил возможность летать на гражданских «тихоходах» Аэрофлота, как оскорбление чести и достоинства.
Он принял увольнение из армии и любимой авиации, как трагедию своей жизни, и ушёл, как говорят лётчики «в штопор».
«В штопор» - это в запой. А запил – потерял смысл своей жизни во всём, кроме удовлетворения мимолётных влечений и желаний.
Так с бухты-барахты, по пьяной лавочке, познакомился с председателем колхоза им. Розы Люксембург, куда и забился, не зная что там будет делать. В беседе со случайным собутыльником пили они и за Розу и за Люксембург, за небо, Женьку-истребителя и многое другое. Хмелевич чистосердечно признался, что «быкам крутить хвосты» не умеет, так как быков никогда не видел, а когда тот предложил стать пасечником, Женька спросил:
- Венедиктович, а можно чтоб пасека была без пчёл? Они ж, как я понимаю, кусаются», - на что тот ответил, будучи в хорошем подпитии:
- Женя, ты меня уважаешь?
- Уважаю.
- Я тебя тоже уважаю. И оба мы уважаемые люди. Я тебя устрою по первому разряду, как трутень в меду будешь жить. Такая «пасека» у нас в школе. Там «пчёлок» много, но они не кусаются, - при этом он двусмысленно улыбался, подмаргивал и продолжал. - Парень ты хоть куда, физкультуру иди на ту «пасеку» вести. А сдашь экстерном в пединституте экзамены, директором той «пасеки» сделаю тебя».
И поражал Женька Хмелевич всю школу-«пасеку» своей спортивной подготовкой, мало того – охмурил не одну головушку девичью, на красоту силы падкую.
– Живи в своё удовольствие, - говорил его благодетель-председатель, - никаких « Боевых тревог», перегрузок, тягот и лишений. А природа вокруг какая! Так и шепчет: «Налей и выпей!», - что они и делали на лоне той природы.
Диплом учителя биологии, который он без труда получил в пединституте, сдав экстерном экзамены, не утешил его.
Ночи для Женьки превратились в кошмары, в которых он, устремив свои голубые глаза в цель, нёсся со скоростью света на перехват или на уничтожение противника, а днём, при виде сельской убогой жизни, его истерзанная душа топилась в водке.
Силён был Хмелевич, статен, а когда, травя душу свою, жестикулируя руками, выписывал красоту воздушного пилотажа и боя, он становился прекрасным.
Вот на том его и подцепила дочь председателя, Люба, сказавшая однажды:
- Ты настоящий лётчик!.
Это так тронуло его душу, что он, не раздумывая сказал ей:
- Если ты меня понимаешь, выходи за меня замуж. За лётчика, но не за колхозника. Мы уедем в самый дальний гарнизон пустыни или льдов, но вместе, и в авиацию Я в лепёшку разобьюсь, но летать буду. Нет мне жизни без этого.
Люба согласилась, а на следующий год родилась дочь. А потом оказалось, что ни в какой не то что дальний, но и ближний гарнизон ехать она не пожелала и говорила Женьке, что он «чокнутый на почве самолётов», что «от добра добра не ищут» и «чем тебе в колхозе плохо?».
Был Хмелевич горяч, и, бросив и колхоз, и Любу с дочкой, уехал в город, большой и шумный, откуда начинался его полёт к звездам, где бился, как рассказывал он мне, «лбом» во все инстанции за возможность вернуться в авиацию, но всюду получал ответ: «Вакансий не имеется. К тому же вы алиментщик».
На хлеб насущный надо было зарабатывать.
И подался учителем биологии в школу. А там такая же «пасека» только в городе.
Нашлась и благодетельница – завуч школы, учитель математики, которая сразу заимела на него виды. Хитроумная бестия строила ему глазки, всячески завлекая в заводи своих амурных волн и обещаний наслаждений, но говорила:
- Ты слишком ещё мальчик и слабак, а мне нужен сильный мужчина.
Чего-чего, а признать в себе нерешительного слабака Женька не мог, и на школьном застолье по случаю именин этой хитроумной женщины, он преподнёс ей в подарок свою решительность, поразив всех его нелепостью.
Будучи «под шафе», Женька, прыгнув спортивно на стол с питьём и закуской, попросил минуту тишины и внимания, и при общем вопрошающем взоре на него, заявил:
- Клянусь, что с сей минуты именинница - моя жена. Теперь она Нина Николаевна Хмелевич.
Все онемели от неожиданности, а Женька спрыгнув со стола, схватил новоявленную жену на руки и крепко поцеловал. Придя в себя, все стали кричать: «Горько!», и лилось шампанское с водкой.
А поутру, когда проснулся в разворошенной, словно ураганом, постели, и увидев помятую красу Нины, Женьку сморщило, как от уксуса. Но он не мог отступить от своего слова перед всеми коллегами по школе, и...остался сосуществовать с Ниной, которая не-то и вправду его полюбила, не-то надёжно списала все свои женские грехи этим, с Хмелевичем, замужеством.
Все учителя с сочувствием относились к Женечке Хмелевичу, красавцу, отчебучившем себе в жёны женщину далеко не первой свежести и репутации. Поэтому ничего странного не было в том, что незамужние учительницы всячески стремились почувствовать себя слабой в его могучих объятиях, что и случалось с первых же дней его женитьбы.
А когда наступали летние каникулы и шло комплектование персонала для работы в пионерских лагерях у самого синего в мире Чёрного моря, школьные дивы стремились попасть в лагерь, куда ехал Женя.
Конечно же, Нина ни на шаг не хотела отпускать привалившего ей мужского счастья в лице Женьки. И в пионерлагерь ехала вместе с ним. Но там, к своему ужасу, убеждалась, что удержать молодого мужа у своей юбки она не может и пришлось ей проглотить пилюлю молчания и ничегоневидения на всю их совместную жизнь.
Вот так и случилось – он дал обещание её любить, сделать её счастливой, а сам её презирал и сделал хуже чем несчастной: заставил её стыдиться самой себя на фоне его мужественной красоты и женского трепетания пред нею.
Первой в копилку любовных утех на черноморском побережье пала Тамара Сверчкова, учительница школы, где Женька был зам. директора по воспитательной работе.
Тамара, замужняя женщина, самостоятельная, хорошая учительница физики, к тому же прекрасна своим телом. Не откажешь ей и в эрудиции. Видя и слыша, что Евгений налево и направо флиртует с пионервожатыми, и, словно в морском зефире над лагерем струится слово «ЛЮБОВЬ», она, будучи, как и все женщины, любопытной Пандорой, втянулась в игру с Евгением вопросом:
- Вот вы, Евгений Андреевич, всё знаете про любовь... А теперь-ка скажите, что такое, по-твоему, для нас, женщин, хороший любовник?
- Не знаю, - жадными глазами пожирая улыбающуюся женщину, ответил он. - А ты, Тамара, знаешь?
- Это мужчина, который считает нас хорошими любовницами, вот и всё. И у которого то же самое настроение, что и у нас, когда мы вместе занимаемся любовью: грустное, когда нам грустно, весёлое, когда нам весело, и никак иначе. Мастера техники в любви – это легенда, - уверенно продолжила она.
После бокала прекрасного вина «Лидия» Тамара чувствовала, как у неё розовеют щёки, и в груди какое-то смятение, то-ли от женского предчувствия, то-ли от вида сияющих глаз Женьки, читающего:
« ...Сергей, что с вами случилось?
- Не знаю...
- Кому же знать?
- Наверно, в осеннюю сырость меня родила моя мать...
- Сергей, вы такой ведь хороший.
Мне жалко, обидно мне,
Что пьяные ваши дебоши известны по всей стране....».
Она, сама не ожидая того, жадно впитывала в себя его трогательные откровения, произносимые искренним голосом, и всё больше убеждалась в том, что правильно понимала его намерения. Она чувствовала, что всё больше тает, что у неё прям-таки дух перехватывает от предчувствия любовной услады...
Отбой. Притих лагерь. Но жизнь в нём продолжалась.
Женька и Тамара долго лежали на песке, чувствуя себя великолепно, несмотря на холод и неприятные ощущения от песчинок и несмотря на охватившую их дрожь, заставившую их прижаться друг к другу точно школьников. От неё веяло ароматом женского тела.
- Тамара, ты ведь, правда создана для этого? – спросил он тихим голосом.
- Создана для чего?
Она с улыбкой повернулась к нему, и он разглядел сверкание её зубов, очертания её головы и плеч на фоне ясного неба.
- Создана для того, чтобы распускать волосы, - проговорил он.
Она посмотрела на него долгим взглядом, размышляя: «...муж не узнает, семья не распадётся..., а с меня шкура не слезет...», и сказала:
- Женщина не создана ни для чего иного, кроме любви. Остальное – быт.
В любви Женька оказался торопливым, грубым и раздражительным солдафоном, во всяком случае, он почти не позаботился о том, чтобы она тоже получила удовольствие. Если бы он не был замдиректора, она бы высказала ему своё разочарование, но окружающий его ореол заставил её восхищаться его силой и трогательной поспешностью. Он же вскочил и оделся уже через две минуты их близости, довольный тем, что без труда добился у неё успеха.
Тамара захлопала ресницами, опустила глаза и промурлыкала:
- Это было божественно...Ничего подобного я никогда не испытывала...
Это была женская ложь, придававшая Женьке порочную силу и толкала его на ложные победы и восприятие женщин, как объект удовлетворения своей похоти.
Рассуждал Женька: «В конце-концов, она такая же женщина, как и другие: комедиантка по натуре. И почему бы мне не взять её, коль мне хочется?»
И когда в арсенал его страстей пошёл весь учительский персонал, затем пионервожатые, Женька «закусил удила»: погряз в пьянках, обещаниях, клятвах в вечной любви. Разгулявшись, читал стихи Маяковского :
«Я в Париже.
Живу, как денди.
Женщин имею
до ста.
Мой *...н,
как сюжет в легенде,
Переходит
из уст
в уста»
Потом его просили: «Евгений Андреевич, Есенина! Ну, пожалуйста, Евгений Андреевич!….
Женька, как-то весь ссутулившись, обмякнув своей мощью, грустно начинал:
«Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль,
То ли ветер шумит в чистом поле,
Толь в мозгу моём шумит алкоголь...».
Читал, аккомпанируя себе на гитаре, так много, что невольно проникались к нему симпатией все, от мала до велика в лагерной иерархии, от учителей до пионервожатых.
А он, нагнав есенинскую тоску, или создав любовную ауру, вдруг, откинув гриву своих волнистых волос, ударялся в озорные частушки:
«Утащу тебя за ноги
На обочину в кусты,
Не ....ь же на дороге
Королеву красоты!
Вся мужская братия, почему-то, хохотала, взрослые женщины, чуть смущаясь, улыбались, а девчонки покрывались румянцем и прикусывали губки. А он, сидя у костра, улетавшего огненными языками пламени в южную черноту ночи к звёздам, изрекал строки древних мудрецов, как свои:
« Ради разрешённых постылых радостей не отрекайтесь от запретных наслаждений. ...Того человека, которого когда-то называли скромным, непорочным и воздержанным, теперь называют ослиным задом, злополучным и злосчастным».
Женька - это энциклопедия эротических мыслей, стихов, повестей и рассказов, трогал женские души, как струны своей гитары. Какая ж дива останется равнодушной, когда он читает:
«Май приходит в зелёном и белом.
Я соберу букет, играя,
Как сотни юных дев,
Я буду королевой мая,
Красивейшей из королев».
И, как бы подводя итог вечера, и наводя на размышления перед отбоем, он с каким-то интимным оттенком произносил:
«Невинность – слово, которое не к чему применить».
Он говорил это нарочно. Знал, что в одиночестве и этой ночью он не останется воющим на луну. Не одна пара глаз дарила ему тёплые лучи, а губы улыбку. И после отбоя, избранной обладательнице самых обещающих глаз и губ, он говорил:
- Сегодня ты будешь моей королевой, желаннейшей из королев.
Рубаха парень и поэт в душе, Женька мог укатить «королеву» на ночь хоть к чёрту в зубы, хоть в тар-тарары, хоть на заброшенную речку, с её таинством и лотосами, о которых он говорил своей «королеве», как паж, преподнося их ей на коленях:
- Ты моя «Нимфа нелюмбо», блистательная красавица, для которой во всём свете нет соперниц, ты законная владычица всех цветов, которые перед тобой то же, что мерцающие звёзды перед этой луной в полном сиянии.
На что та лепетала:
- А вы не будете раскаиваться? Или вам лишь бы скорее удовлетворить желание, получить то, чего вы хотите давно? Я ведь чувствовала и видела с тех пор, как вы взглянули на меня тогда, в школе, чего вы хотите.
- Любви, моя королева, свойственна тайна. Разве мы не сможем так?
И юная «Нимфа нелюмбо-королева цветов» с бойкими глазами и румянцем во всю щеку, приобретала опыт сладкий неги.
И сколько их, «королев» за пионерское лето?!
Даже Нина, страдающая от ревности очевидных супружеских измен, не знала сколько.
Кончался курортный сезон на Черноморских водах, но не кончалась Женькина жажда любовных приключений по возвращению в школу.
Кое-кто, кто был обойдён мужским вниманием организатора по внеклассной работе, информировал Районный отдел народного образования о «неэтичном поведении товарища Хмелевича во время пребывания в должности начальника пионерского лагеря».
Разумеется, ещё в первую поездку, его вызвала «на ковёр» Роза Григорьевна, курирующая соблюдение «Морального Кодексы строителей коммунизма» среди учительского персонала школ района.
Войдя в кабинет, Женька по-военному представился:
- Роза Григорьевна, по вашему приглашению Евгений Хмелевич прибыл!».
- Евгений Андреевич, вы не в армии. Садитесь. И, чтобы вы поняли зачем я вас вызвала, почитайте, что о вас пишут коллеги по пионерскому лагерю, – она протянула ему исписанный лист бумаги.
То, что читал Женька, настолько соответствовало истине, что он счёл излишним отпираться. Его стремительный мозг моментально, как в кабине истребителя, принял решение – «Атаковать!».
- Роза Григорьевна, голубушка, - заговорил Женька, - то, что здесь написано не всё. Здесь только обида обделённых дам, а было и другое. Его не могло не быть, потому что, как говорили древние:
«Взгляни, ведь любовью наполнена юность любая,
А старости игры любовные не подобают.
Ведь если ты смолоду счастье любви не познала,
Твоя быстротечная юность напрасно пропала».
Роза Григорьевна, эта прекрасная дочь рода Израилева, которой уже давно не надо было заботиться о сохранении «девичьей чести» и «чистоты», посмотрела на Женьку своими влажными чёрными глазами, встала, прошлась молча по кабинету, и, будто от палящих лучей Женькиных глаз повернулась к нему спиной.
Стан её покачивался, как тростник над водой. Шея изгибом напоминала белоснежную лилию. От неё исходил лёгкий запах жасмина. Она выгнула спину, закрыла глаза и поднятыми высоко обеими руками стала разглаживать волосы. Она, словно, говорила:
«Посмотри на меня. Посмотри на моё лицо. Оно безупречно. Взгляни на моё тело. Оно совершенно. Бог создал всё это для нашего удовольствия. Для тебя, Евгений, я - это приглашение в рай».
Женьке всё стало ясно.
Он решительно подошёл к Розе, сжал её так, что она едва прошептала: «Дверь. Закрой дверь», - и тут же обвила шею Женьки лианами своих рук....
С того чудного мгновения Женька приобрёл в лице Розы Григорьевны высокую покровительницу и все его любовные похождения проходили безнаказанно.
Когда в минуты свиданий Роза спрашивала:
- Женечка, тебя что Нинка присушила к себе? Или привязала? Она же на двенадцать лет старше тебя! Какого хрена ты держишься за неё? Ни детей, ни плетей, а ты носишься с ней, как дурень с писанной торбой.
- Пожалуй, привязан. Но – ты сама знаешь – не люблю её как женщину...
Роза, горячая любовница Евгения, как-то недоумевающе смотрела своими умными влажными, как у тёлочки, глазами, и усмешка сожаления скользила по её прекрасному лицу.
- Тяжело тебе, голубчик, - с чувством говорила она, и нежно целовала.
Небо у Женьки отняли.
Вторая страсть его - Женщины, к которым он чувствовал слабость. Их отнять было невозможно. Перед ними он был ловеласом. Когда он разговаривал с ними, особенно молоденькими и красивыми, он словно преображался: был необыкновенно галантен, весел и разговорчив и очаровывал вниманием и любезностью.
Он всецело переключился на молодых. С мастерством охотника затравливал кроткое, доверчивое создание, играя на струнах её отзывчивого, благородного сердца и будя в страстной девушке чувственные инстинкты. Всё это было. И эти горячие речи, и о служении ближним. И это возмущение людской подлостью и игра в благородство... Это тонкое, ловкое ухаживание, разговоры о родстве душ!….
Сколько бы это продолжалось? – одному Богу известно.
Надо же было такому случиться – Женька влюбился! Да в кого?! – в девятиклассницу, Светочку Сикорскую!
Не умея сдерживать свои страсти, он преследовал её повсюду. И, когда она согласилась прийти к нему на свидание и пришла, он сказал ей:
- Светочка, разве ты не понимаешь?
- Чего не понимаю?
- Что я безумно люблю тебя! – медленно, с трудом выговаривая слова, произнёс он.
Прошло несколько мгновений, показавшиеся ему бесконечными.
И, наконец, точно поддразнивая его, Светочка сказала:
- Вы слишком впечатлительны, Евгений Андреевич. Вы немножко увлеклись мною... Это я знаю и этому верю... А вам кажется, будто уже вы безумно любите... Это мираж... Лучше останемся по-прежнему добрыми друзьями.
Женька не верил своим ушам. Ему, которому никогда отказа не было, получил его от девчонки!
На него было жалко смотреть, так он сник, запил без меры, закурился сигаретным дымом, ходил, как в воду опущенный.
И когда его друг как-то сказал Женьке: "Ты, Жека, нашёл своё место в жизни. Живи и радуйся!", он с какой-то грустью посмотрел на него, и сказал последнее, как оказалось, в своей жизни:
- И это моё место в жизни? После того, как я был выброшен на помойку и отвергнут в любви?
На следующий день страшная весть постигла всех, кто знал его, - Евгений Андреевич Хмелевич, сложив руки, как орёл крылья, бросился с Высоты к Земле.