Это был странный лес. Сначала я ходил за грибами. А потом грибы ходили за мной…
Анекдот.
Новую дачу (старую, после смерти Константина Степановича, скушали обстоятельства непреодолимой силы) бабушка выбирала по двум параметрам: чтобы можно было без особых хлопот добраться до Ясенева, где жили папа, мама и Степка, и чтоб было, где собирать грибы. Первое не очень удалось, зато второе превзошло всяческие ожидания: Киевское шоссе, а особенно станция Рассудово (где и находится Новофедоровское поселение) считается одним из самых грибных мест Подмосковья.
…Но каково же было бабушкино удивление, когда новые соседки на вопросы о грибах только руками махали, и отвечали сбивчиво и невнятно. Плюнув на эту странную бестолковость в простом, казалось бы, вопросе, бабушка первой же осенью побежала в ближайший лесок. Леса окружали поселок со всех сторон, на дальние бабушка не замахивалась пока, а вот ближний решила проверить. И притащила оттуда полную корзину польских, свинушек, рядовок и чешуйчаток. И тем более была поражена, когда чуть не на следующий день услышала от кого-то из местных сакраментальное «лес пустой нынче, гриба нету». То же повторилось и на следующий год, и потом ещё… Легкое оживление охватывало Новофедоровское поселение в пору опят, но и только.
- Ничего не понимаю, - говорила бабушка, показывая Олегу с Татьяной батареи грибных солений и маринадов в кладовке, - всё у них лес «пустой». Спрашиваю, как же так, я-то набрала? - смеются загадочно… Лара вообще одна в лес не ходит, боится. Вы такое вообразить можете - половину жизни тут прожила, и леса боится?
- Ну, и ладно, - пожимал плечами Олег, - нам больше достанется.
- Нет, но как же так, - не унималась бабушка, - Надя вообще родилась в Долгино, а про чего не спроси – ничего не знает, только всё ужасается, как это я не боюсь одна в лес… Можно подумать, в здешних лесах саблезубые тигры водятся!
- Тигры вряд ли, - развеселился Олег, - а вот дюдючки…
- А это что ещё за ерунда?!
- Ничего не ерунда, а помесь зонтика с пылесосом, под кроватью живет, мне Степка рассказывал…
Степка с мамой тоже начали смеяться, вспомнив свою старую игру. Бабушка досадливо поморщилась, и продолжила:
- …рассказываю Светлане, как лису встретила, а та вдруг: ой, лисы переносчики бешенства, какой ужас, какой кошмар… Я ей – так лес же, чего ты, какой лес без зверья, радоваться надо! Ты в деревне родилась, в те времена не то что лисы – лоси водились, так много вас там через бешенство померло?! А она: нет, но зачем это… Ужас. В 60-и верстах от города живем, и жалеем все, что не дальше, так нет – надо ей, чтоб бетон, газон, и стерильность… Ох, боюсь, меня тоже скоро «белой смертью» звать станут - скоро тоже напишу над калиткой: «ненавижу дачников»!
И только много позже баба Надя объяснила бабушке:
- Лизавета, ты чудная, ей-Богу. Что ж, что я деревенская – думаешь, у нас в деревне время было по грибы ходить, как ты, гуляючи? – счас! То поле, то скотина... В детстве в школу вон, каждый день 5 километров туда, пять обратно… За грибом ходили с мешками, чтоб уж за один раз набрать на весь год – когда опята валом валят. Вот это гриб, и не пилить за три леса, вокруг деревни пройди, и вот мешок тебе…
- Я поняла, - говорила потом бабушка со вздохом, - местные грибов не собирают, они гриб заготавливают. И потому объявляют «пустым» любой год, в который, удалившись на расстояние крика от дома, не встретили палой березы, с которой можно набрать сразу пару-тройку ведер опят. И тут же засолить, и больше ни о чем не беспокоиться – до следующей осени…
В этот году с грибами дело обстояло особенно хорошо. Оно и понятно: в прошлом сезоне донимала жара, отбившая у них всякую охоту появляться на свет, и бабушкиной добычей были только поздние опята да чернушки. А сейчас, накопив за год силы, грибы явили себя во всей красе – под каждым кустиком, под каждым деревом, повсеместно, кругами, куртинами, полянами, россыпями, немерено. Взятые папой и Степкой из дому корзины заполнились моментально, и дальше пришлось перегружать из них добычу в папин рюкзак. Большую часть трассы вообще шли на четвереньках, потому что со всех сторон их окружали монументальных размеров белые; крепенькие, в ладонь, вдвое и втрое сросшиеся польские – без единой червоточины, кокетливо прикрывшиеся палым листом, или озорно выглядывающие из корней елей и сосен, из-под ощетинившегося частоколом бурелома… Или - совсем вдохновенно – свинушки и сыроежки, пробившие бодливой головой ковер уже розовеющего зеленчука, или мхов, или болотноватой длинной травы во влажном изножье березовой аркады…
Степка с Олегом всё же не слишком жадничали. Им нравился именно процесс: бродить по лесу, лениво перекликаясь, обращать внимание на каждый яркий листик, или коряжку, или молодую осинку, каким-то непонятным образом закрутившуюся вокруг кривой березы… Неожиданно ослепительный проблеск солнца хмурым днем взблескивал в глухой чаще - вспыхивали крутые кудри осины, старым изумрудом мерцала еловая лапа; крошечные китайские фонарики бересклета, лучистый хвощ, предчувствие близких перемен в багрянце рябиновой кисти, легкие оттенки будущей осени на круглой палитре опушки…
- Знаешь, - говорил Степке папа, - я иногда на работе, после выходных, рассказываю, как в лес хожу. Как вот встаю с утра, пока вы все ещё спите, и еду куда подальше – к Гуляевым хуторам, к Сохне, или Игнатову… Бросаю машину, и – в лес, часа на два. Ребята, чудаки, спрашивают: а чего ты там, в лесу этом, делаешь-то? А я им: да так, ничего - сяду на бревно, и книжку читаю. Пехова, Толкиена, Бушкова… Они смеются, плечами пожимают, только что пальцем у виска не крутят… А я вот думаю – ну и шут с ними, а, Степ?
- Да, - ответил Степка, - они просто не знают…
Выйдя из леса на бетонку, по которой ещё предстояло протопать с километр до дома, они остановились, пережидая проезжавшую машину. Не то чтобы они ей мешали, дорога в том месте была достаточно широка, просто Степке требовался небольшой передых перед штурмом подъема на западный берег Ладырки за мостиком, не крутой, но вполне заметный для человека, груженого целой корзинкой «лесной говядинки».
Оказалось, что машин две: первой просвистела, обдав пылью, заносчивая иномарка с новых дач на Алымовке; за ней следовала баклажанного цвета копейка, с клёпаным прицепом на велосипедных колесах. Копейка притормозила с угловатой грацией печального ковбоя, из неё высунулся вполне моложавый дед, и весело закричал:
- От, дачники, бумеры фиговы! Навороченный мужик – пыли много, толка с фиг… Садись, сельчане, что ж мы, не русские - своих не подвезти?!
- Спасибо, отец! – сказал папа, и они со Степкой с удовольствием полезли в машину.
Ну и, конечно же, пока ехали, зашел душевный разговор. Дедок, с уважением глянув в полные корзины, деловито поинтересовался:
- Где собирали?
- Да тут вот, - охотно объяснила папа, - за дачи новые, к Рудневу через лес…
- И-и-и, - протянул дедок, - вы там ходили бы с опаской.
- Ай, ладно, - не поверил Олег, - я там не первый год хожу. Бурелом, конечно, болотинки попадаются – это да. Но чтоб водило…
- А-а, понял, стало быть, про что я, - засмеялся дедок, - ходить-то ты ходил, верю… Но тут уж везуха. Там и впрямь есть парочка мест… нехороших, так скажу. Я здесь 70 лет живу, знаю. Мы пацанами той тропочкой с Кузнецова в Руднево к девчонкам бегали, на танцы – клуб там был поселковый… Так Боже спаси в сторону податься, с тропки сойти – оглянуться не успеешь, а уж ты вовсе в Юрьеве. А давеча, слушай… - дедок лихо крутанул руль, объезжая промоину, - на Кривульки я ходил, к стройкам-помойкам там, труб набрать железных в металлолом, трубы там бесхозные навалом валяются… Ну, таскаю трубы, а тут мужик вышел, я было пуганулся – а ну, сейчас выяснится, что трубы его, и брать не смей! Но у него другое на уме было, и давай он мне плести, что-де его дом самый большой из новых, и что другого такого нету, и что он тут, типа, самый новый русский изо всех новых и есть… Я поглядел-послушал, да и говорю ему: какой, говоришь, твой дом, этот? – ну, так, мил-человек, скоро ты его продашь. Тот вроде даже заробел: почему такое, ты чего, дед, ясновидящий?!
Водитель мелко засмеялся, легко лавируя между колдобин.
- Ага, как же… Тоже мне, придумал дедку-гадалку… Да нет, говорю, сроду ничего такого за собой не замечал, только дом ты продашь, вот тебе и весь сказ… И пошел себе… А спросите, почему…
- Спросим! – тут же откликнулся заинтригованный Стёпка, - дедушка, ты же расскажешь?..
- А как же, внучок, всё как есть обскажу. Там церковь была, у Пахры самой, да с чего-то в землю ушла. Вот прямо так и ушла, и следа не осталось… Только потом иногда кресты из воды выходили, серебряные…
- Да ладно! – удивился Олег.
- Верно говорю, сам видел.
- Как церковь в воду ушла?!
- Не, церковь не видел. Только с чего бы там крестам выходить, а? При мне – давненько, правда, - соседская бабка за участковым бегала, времена-то строгие стояли, когда её зять с рыбалки метровый крест приволок, мы все смотреть бегали… По виду и не скажешь, что серебряный, но участковый забрал в Москву…
- Где же этот рыбак рыбачил?
- А против Французского кладбища. Так что вы попомните. И аккуратно ходите, особо по лесу за Алымовкой!
…И вот они уже сидят дома, чистят грибы, обсуждая то, что рассказал дедок.
- Слушайте, вот ведь нам со Степаном приключение настоящее! Дед-то местный, мам, а я как есть дурак - имени не узнал, даже номер машины не запомнил… А то ведь расспросить, он же наверняка столько знает про местные легенды!
- Эх ты, - поддразнила Татьяна, - а там кресты серебряные…
- Вот!
- Слушайте, я так и не поняла толком, где кресты-то эти выходили? – спросила бабушка.
- Ну, - сказал папа, почесав в затылке, - как тот дед объяснял, так это как раз против того места, где Ладырка впадает в Пахру.
- А, - сказала бабушка, - значит, где-то чуть выше Капустинки…
И тут Степку как ударило:
- Капустинка?.. Бабушка! Ты сказала - Капустинка?!
- Ну да, - ответила удивленная бабушка, и нахмурилась: - Степ, ты чего?.. Тебе нехорошо?..
Да, Степке было нехорошо.
Потому что вдруг – как пронзительными звездами клюнула в глаза знакомым именем тронутая память, и покатилось, покатилось из её привычной уже темноты наружу, выдавливая слезы из глаз: Дом, нахохлившийся ржавым навесом крыльца, щербатая завалинка, луга с хороводами берез…
- Бабушка!..
…Печка-злодейка, Пустомеля, лестница на гостевой этаж… Бобровый овраг…
- Мама!!
Окно с небывалой горой, бабушка Та, собаки…
Красные сполохи на синих сугробах. Тени собак на беленой стене, звонкий шорох разбитого стекла, шершавый запах гари, и «…беги, с нами-то ничего не будет…»
- Папа!!! Они одни там, и пожар, а я только сейчас вспомнил, что они там, папа… - и зарыдал, отчаянно и безутешно.
Все замерли. Только мама тут же схватила Степку в охапку, прижала к себе, и заговорила тихо, покачивая его, как маленького:
- Степа, сынок, слышишь меня… Погоди плакать, погоди… Ты сейчас что-то важное сказал, а мы ничего понять не успели, ты сразу плакать взялся. Мы поняли, что это важно очень! Ты нам сейчас всё объяснишь, и мы станем вместе думать, что можно сделать… Ты только расскажи нам все, ладно? Мы все тут, с тобой…
- Надо бежать! – опять крикнул Степка…
И осекся.
Перед глазами все ещё бликовали алые сполохи на сугробах, но…
Но сейчас вокруг бушевало лето - в «попугайнике» орали воробьи, на заборе заливалась славка; ветер трепал зеленые космы берез в «лесу», пылали на клумбах разноцветные шапки флоксов, и над ними, словно какой-нибудь кактус в пампасах, возвышалась плюшевая штанга коровяка, опушенная сверху мелкими и тусклыми желтыми цветками… Степка перестал вырываться из маминых рук, и затих.
- Приснилось что-то, - шепотом сказала бабушка. Папа встревоженно пожал плечами.
- …Капустинка, - всхлипнул Степка, - я там жил…
- Когда? - быстро спросила мама. Степка смотрел на всех, хлопая мокрыми ресницами, и наконец сказал растерянно:
- Не знаю… а что, не жил? А как же бабушка Та?..
- У нас только Эта, - сказал папа, - вот она, тут.
- Я не понимаю, - жалобно сказал Степка, в голове которого толкались, толпились и мешали хоть что-то увидеть ясно воспоминания, нахлынувшие так внезапно, – не может быть, что ничего не было!
- Чего не было-то, ты расскажи, - попросил папа, - в самом деле, надо же разобраться.
И Степка, яростно вытерев глаза подсунутым мамой платком, рассказал.
…Оказалось, что помнит он всё на удивление подробно – стрекозьи глаза веранды, гостевую комнату с окном на гору; Бобровый овраг, Котю и герцога Бульонского, простуженные листья осени и кружевные салфетки зимы, и собачьи следы на снегу, и про землю, которую надо любить, и тогда она будет огромной-преогромной, а если не любить, она сделается маленькой, так что никому не будет её хватать, и тогда придут всякие кузнецовы и станут отнимать, а бабушка Та никуда не уйдет, потому что нельзя, и Котя слабенькая совсем, она и не ушла, а Степка ушел, и теперь станет тенью сдавшегося замка, хотя они его сами выпроводили!
И опять заплакал.
- …М-да, - сказала бабушка Эта, - как говорится, мерили тут черт да Тарас, да у них веревка оборвалась. Тарас говорит: «Давай свяжем», а черт говорит: «Так скажем»…
- А где эта Капустинка? – спросил папа.
- Да за Пахрой хуторок маленький, заброшенный, как раз против телефонной билайновской вышки, - ответила бабушка, - не знаю, не знаю… Вроде бы там когда-то татары какие-то жили…
- Никакие не татары! – крикнул Степка, - там мы с бабушкой Той жили!
- Твоя бабушка – это я, и ещё одна в Москве, бабушка Люда, мамина мама…Тебе приснилось что-то, Степ.
- Нет, - упрямо помотал головой Степка, - была ещё другая бабушка. И ничего мне не приснилось… Не может быть, чтобы всё приснилось!
И тогда папа сказал очень спокойно:
- А что тут говорить - завтра же с утра идем на твою Капустинку, там и поглядим, что к чему.
…До вышки шли через Кривульки напрямки, петляя по недостроенным участкам. Где-то на полдороги, на Цветочной улице, к ним пристали два черно-белых щенка, сначала облаяли, потом обнюхали, а потом дали понять, что намерены разделить дорогу с новыми друзьями до самого конца. Причем один из них, видимо, наиболее основательный, тащил в пасти небольшую обглоданную кость. Но у крайнего, перед вышкой, участка сидел перед калиткой красивого дома крупный пес неопределяемой породы; увидев процессию, он залился лаем, и щенки сочли за лучшее ретироваться. За вышкой, окруженной железным заборчиком, повернули налево и оказались на луговине – лоскуте бывших полей, на которых, собственно, и построены были Кривульки с Лодырками.
Потом тропка нырнула вниз, под кроны старых ветел, густо поросших хмелем, а слева возник забор, про который папа тут же сказал с удовольствием:
- Настоящий рэд-нэковский!
- А что это? – спросил Степка.
- На английском red neck – «красная шея». Так в Америке прозвали фермеров-южан, таких, знаешь, честных работяг…
Забор был дощатый, редкозубый и некрашеный, и стоял, как подвыпивший мужик, всем телом навалясь на разросшиеся позади кусты буйной ежевики и шиповника.
А сразу после забора над их головами сомкнулся зеленый тинный бредень густых ивовых крон, и под ногами начало чавкать, и чавкало до самого русла Пахры, которая здесь только ещё набирала сил от истока, - для переправы речку заключили в огромную бетонную трубу, которая, собственно, и служила мостиком. Но речка к трубе отнеслась небрежно, и обтекала её то справа, то слева; по некоторым признакам можно было предположить, что по весне или сильными дождями Пахра и вовсе заливала весь овражек, от забора до тягуна на лугах. В остальное время русло её крутило и вертело по низинам и овражкам просто-таки старославянскими рунами.
Для Степки это место и было границей Капустинки, которую до сих пор он помнил только «оттуда»; впервые он видел привычные места с этой стороны речки. А точнее, не видел: сначала густой прибрежный ивняк загораживал всё, а потом – длинный тягун луга, за неприметным в ходу горбом которого скрывались даже верхушки садовых деревьев. Они с папой пересекли речку и начали подниматься к лесу. Мальчик внимательно приглядывался к окрестностям, и хмурился оттого, что они были мало узнаваемы. Юные березки, которые, как он хорошо помнил, водили кружевные хороводы по лугу, разрослись, вытянулись, и теперь превратились в настоящие рощи, солидно шумевшие на ветру. Правда, лес, гордо восстающий поодаль, был всё такой же – густой, огромный и манящий. Степка опустил глаза на тропинку, и сказал, приглядевшись:
- Вяжечка…
- Что? – обернулся папа.
- Вяжечка, травка такая – вот, смотри! Она от ревматизма…
- Вот как? – удивился папа.
- Ну да, мне бабушка Та рассказывала!.. А вон володушка, она для желудка, а вон – куколь…
- Стёп, да ты у меня прямо ведун-травник!
- Ой, пап, собачья петрушка! – не слыша, радовался Степка, - жабрица, смотри!.. А в лесу заячья капустка должна быть, и вороний глаз, и селезёночник… а в оврагах – таволога с жарками…
- Собачья петрушка, надо же, - улыбнулся папа, - а мы её кокорышем всегда называем.
Но вот впереди показались заросли сада, перепутанные и запущенные, сплошной стеной вставшие ровным, по исчезнувшему забору выверенным рядом. А за ними, щербатясь вывалившимся кирпичом, чернел обуглившийся фундамент Дома.
Степка остановился.
- Вот, - сказал он, ощущая гулкую пустоту в животе, - вот наш Дом, смотри…
Он сам смотрел на отца огромными глазами, из глубины которых начинал подниматься прибой слез. И пробился - Степка опустился на поваленное дерево, и заревел.
- Не сон это был! – рыдал Степка, - не сон никакой! Я их бросил, ушел… А они тут… - и не смог закончить, дыхание перехватило.
- Степ, да погоди ты убиваться, послушай. Слышишь меня?
- Слышу… - всё-таки у мальчика оставалась слабая надежда, что история с Капустинкой каким-то волшебным образом ещё может разъясниться. Что произойдет сейчас какое-то внезапное чудо, и тогда уйдет из груди беспросветное, бессильное, больное отчаяние. И окажется, что Котя с Булей, и бабушка Та действительно живы и здоровы, и ничего страшного не произошло, и он их вот-вот увидит…
Папа деловито присел на корточки. Всё же Олег не зря был опытным походником и почетным выживальщиком: он сколупнул корку с обгорелого кирпича, понюхал… Потрепал кустик, выросший в трещине уцелевшего цоколя, копнул саперной лопаткой внутри кирпичного периметра… Степка, сопя от едва сдерживаемых слез, уже стоял рядом.
- Ну, - сказал наконец папа, - вот что я тебе доложу, сын. Пожар, конечно, был… Но очень давно, гарью совсем не пахнет. И такой толстый мох на бревнах, и в трещинах – дернина… Такая дернина за один год не нарастет, нет… Кусту в разломе года 4, не меньше. А чтобы семечко проросло, надо, чтобы туда ещё земли нанесло, это не за один год… А ты у нас болел когда? – этой зимой. Не получается, сын, не складывается…
- Папа… Ты мне не веришь?
- Как же не верю – а вяжечка-то?! У нас в семье, кроме тебя, никто таких трав не знает, даже я… Я всё больше про съедобные, а лекарственные - так, первая помощь… И вот ещё: тут дорожка была, видишь, кирпичом выложена…
- Битым… - сказал Степка, шмыгая носом, - битым кирпичом, баба Та носила со строек, она рассказывала… и дорожку выкладывала…
- Битым, - согласился папа, цепко глянув на Степку, - а посмотри, какой слой дерна на ней. Это ж сколько лет прошло… Да и вообще, скажу тебе, дорожки кирпичом… да-да, битым, именно с окрестных строек, - выкладывали точно уж до того, как Кривульки начали строить. Потому что на Кривульках уже появилась нормальная плитка.
- …То есть, я что хочу сказать, - продолжил папа, поднимаясь с корточек, - всё-таки, похоже, это сон был, Степ.
- Ага, - мрачно ответил тот, - только вот эту рябину мы с бабушкой сажали. В лесу выкопали и посадили. И она совсем немного успела подрасти…
Папа задумчиво глянул на невысокое, по пояс ему, деревце, и сказал:
- Ну, это, ясное дело, молоденькая. Могла и сама вырасти – гляди, какая рядом рябина развесистая, сколько ягоды! Вот её-то наверное, вы с бабуш… - тут папа осекся, дико глянул на Степку, рябину и гомонящих в далекой её вершине дроздов, резко встряхнул головой и сказал:
- Называется – приплыли. Тихо шифером шурша, крыша едет не спеша… Ладно, разберемся… Выше нос - и давай-ка домой уже.
…Не верить папиным доводам Степка не мог. Запустение, царившее на Капустинке, вряд ли могло образоваться за такое короткое время. Без дома участок вообще стало не узнать, сад одичал, дорожек и тропок в нем больше не было; вместо компостной кучи отчего-то сделалась здоровенная яма, полная воды. Любимую бабушкину антоновку, которую так весело было осенью замачивать, перестилая соломой, а потом, зимой, доставать из гулкого деревянного бочонка с двумя железными перетяжками в глубокую эмалированную голубую кастрюлю, и грызть за обедом (а то и просто так) терпкую, пахнущую квасом и немножко сеном, брызжущую кисло-сладким соком яблочную плоть, - эту яблоню, стоящую совсем рядом с домом, видимо опалило пожаром; теперь кое-где из дичи крапивы и иван-чая виднелись бессильные горбы черных стволов. Остальные яблони – мельба, коричная и грушовка, - стали как будто ниже ростом от разросшейся под ними поросли вишни и терна; стволы их поросли мхом, они болели, им явно худо приходилось тут, в этом разоре… Крыжовник исчез вообще, а на курган, оставшийся от уличного погреба, взобралась малина, непроходимая, как лесной бурелом.
Но кое-что мальчик всё же узнавал: прибитую к сосне полочку уличного рукомойника, где они с бабушкой мыли руки после возни на огороде; в траве, совсем уже около леса, лежала резная спинка садовой скамейки – они с бабушкой любили сидеть на ней по вечерам, наблюдая, как вечер переходит речку вброд, и луга начинают наливаться туманом, а лес – темнотой.
В одном месте из травы вымахнул одинокий куст почти уже отцветшего борца, в другом из-под бузины выглядывал растрепанный кустик ржавой хризантемы… Ещё Степка узнал жесткие ладошки пионовых листьев, несколько разноцветных флоксов и целую куртину манарды, которую они с бабушкой заботливо растили, а потом собирали, сушили и заваривали в чай. И никакого намека на присутствие собак – ни следов, ничего…
- Я ничего не забыл! – сказал Степка, с удивлением понимая, что тоска его каким-то непонятным образом превращается в незлое какое-то, но готовое противостоять всему на свете упрямство, - я всё помню, всё!
- Хорошо-хорошо, - поспешно согласился папа, - давай-ка домой двигаться, и будем думать, как все разузнать.