Сегодня господство английского языка в науке, культуре и политике выглядит поистине подавляющим. И причин этому можно назвать множество — вплоть до толерантности беседующих по-английски.
В мюзикле «Моя прекрасная леди» профессор Генри Хиггинс крепко возмущается «хладнокровным убийством английского языка». А виноваты в этом шотландцы, ирландцы, валлийцы и лондонская цветочница Элиза, в которую влюбился поборник девственно чистого языка. А американцы счастливо избежали сурового приговора профессора лишь потому, что там, по его мнению, «уже давно не разговаривают на английском».
Но что бы сказал профессор Хиггинс сегодня? Ведь даже на БиБиСи, этой сокровищнице английской королевы, из уст дикторов и дикторш сплошь и рядом вырываются идиомы, которые явно рождены в США, Австралии, Южной Африке, Индии, Кении или же в культурных пустошах Северной Англии и в общеобразовательных школах Южного Лондона. И в говорах ирландцев, шотландцев и валлийцев, само собой.
Когда в швейцарском горнолыжном Давосе встречаются менеджеры и политики со всего мира, то повсюду — на подиумах, в гостиничных барах и в чужих кроватях — говорят, лопочут, бормочут и стонут в основном на английском.
«Они говорят по-английски так, как им удобней», — жалуется профессор Хиггинс в мюзикле, кстати, написанном двумя американскими евреями, из-за чего многие слова в мюзикле никак не рифмуются, если их произносить правильно.
Вот так и развивается мировой язык. А причин тому, чтобы английским стал именно таковым, как уже говорилось, немало: наследие Британской империи, над которой когда-то «никогда не заходило солнце»; экономическое превосходство США после мировых войн, устранивших заодно и немецкую конкуренцию; Микки Маус Мэрилин Монро, Элвис Пресли и Макдональдс.
А главными причинами являются всё же эластичность английского языка и толерантность его пользователей. Английская грамматика пребывает в зачаточном состоянии, представляя собой лингвистический эквивалент рок-н-ролла, зато словарный запас английского поистине огромен. Существует очень мало вещей, которые нельзя выразить на английском языке. И когда это происходит, он попросту ворует необходимое слово. Как это, например, произошло с немецким словом «Kindergarten», что означает «детский сад». Русским языком это понятие тоже было позаимствовано, однако здесь оно хотя бы было переведено, в английский же слово перешло в первозданном состоянии. А вот когда речь идёт о таком понятии, как «общность судьбы», которое тоже может быть выражено на немецком языке одним словом, английский пасует, ибо оно оказывается чуждым по-английски сформированному мышлению.
Во времена Христа в Палестине латынь была языком военных и чиновников, однако чтобы слыть образованным человеком, нужно было владеть ещё и греческим. Кроме того, евреи должны были знать иврит, а языком широких народных масс в это же самое время был арамейский язык.
В Европе позднего Средневековья латынь была языком учёных, а итальянский — языком торговли, в то время как всё более расцветающая светская культура использовала родные местные языки.
Однако уже в 1848 году в «Коммунистическом манифесте» Карл Маркс предвидел: «Национальные односторонность и ограниченность становятся всё более невозможными, и из многих национальных и локальных литератур образуется одна мировая литература».
Возможно, английский язык вовсе и не обязательно должен был стать общемировым. В своём утопическом романе «Комета» Ханнес Штайн изображает мир, в котором не произошло печально знаменитого покушения в Сараеве. И соответственно, не случились Первая и Вторая мировые войны, революция в России и Холокост. Поэтому Австро-Венгрия стала культурным центром, а Германская империя — ведущей экономической и научной силой мира. Американские учёные публиковали свои работы, разумеется, на немецком языке, на котором, кстати, разговаривали и пребывающие в турецкой провинции Палестина еврейские поселенцы. Утопия Штайна сильно озадачивает именно потому, что выглядит не такой уж и невероятной.
И всё же, наверное, это счастье для человечества, что именно английский, эта лингвистика лёгкого поведения среди языков, стал общемировой lingua franca. Уже во время своего становления этот язык продемонстрировал мультикультурную гибкость и открытость, которые и стали секретом его успеха.
Первоначально являясь скандинавско-нижненемецким диалектом, он после завоевания Англии франкоговорящими норманнами радикально обогатился романской лексикой, и теперь почти для каждого предмета в английском имеется по крайней мере два обозначения.
Кроме того, германские окончания и прочие подобные «глупости» были выхолощены в английском, и теперь, как это знает каждый переводчик, то же самое, что написано, например, на немецком или русском, на английском можно выразить на треть короче. Да и рифмы в стихах без этих громоздких окончаний получаются проще, что немаловажно и для сонетов Шекспира, и для современной попмузыки.
И поэтому триумфальное шествие английского языка, наверное, всё же не случайно. Родившийся в Ливане, проживающий в Америке и говорящий на английском языке финансовый гуру и философ Нассим Талеб уверен, что живучесть любой институции зависит от свойства, которое он называет «антихрупкостью». Антихрупкими являются вещи, которые под большим напряжением не ломаются, а приспосабливаются к нему.
И английский как раз и можно назвать антихрупким. У него исключительно конъюнктурный характер. Он не состоит, как французский, имевший когда-то поползновение тоже стать мировым языком, из сплошных правил и требований к корректному произношению. Он прост, демократичен и доступен практически для любого. «Твоя моя нет понимать» — так, ясное дело, говорить намного проще, чем путаться в склонениях, падежах и окончаниях.
Ещё кое-что на эту тему можно прочесть здесь.