ПРЕФЕКТУРА ПОЛИЦИИ.
Современные службы уголовной полиции занимают здесь новые здания, построенные вместо разрушенных в 1871. Вход с набережной Золотых дел мастеров, 36. (quai des Orfevres.)
Русский писатель (публицист и философ), Александр Герцен, описал свои приключения, связанные с Префектурой полиции в своей книге: «Былое и Думы».
Кому будет никак не обойтись без этого текста, сможет без труда его найти в части пятой этой книги, «Париж-Италия-Париж (1847-1852). Герцен оставил после себя много чего написанного, человек он был известный, знаком был с Джузеппе Гарибальди, издавал «Колокол», имущество его было заложено Николаем Первым банкиру Ротшильду, жил то в Швейцарии, то в Англии, то во Франции, и где, не победив воспаление легких умер в 1870 году, похоронен был сначала на Пер-Лашез в Париже, потом прах его перевезли в Ниццу. Так или иначе, к Герцену мы будем не раз еще возвращаться… Уж больно знаменитый эмигрант был, этот Герцен. Кстати, Ф.М Достоевский, со свойственной ему честностью, так писал о Герцене: «Герцен не эмигрировал, не полагал начало русской эмиграции; нет, он так уж и родился эмигрантом". Так то… Хотя многие так и считают его Началом русской эмиграции. Ну, в общем, похоже на то. )))
ДВОРЕЦ ПРАВОСУДИЯ.
Возвращаемся во Дворец Правосудия. Начиная с 19 века, русские не давали скучать французам ни дня. В ноябре 1861 года в Париже случился процесс, где князь Семен Воронцов судился с князем Петром Долгоруковом. Суть была в следующем: Петя Долгоруков, который по отзывам современников был нехорош собой, неказистый, маленький, хроменький, наглый, грубый, вспыльчивый, не останавливающийся ни перед клеветой, ни перед доносом, в достижении своих целей, занялся когда то генеалогическими изысканиями, для написания своего многотомного труда по родословию знатных семейств России. Так или иначе, но Петр Долгоруков написал записку князю Михаилу Семеновичу Воронцову следующего содержания: «Его светлость, Князь Воронцов имеет верное средство к тому, что бы его родословная была напечатана в Российской Родословной книге в том виде, как он желает. Это средство состоит в том, что бы подарить князю Долгорукову 50 тыс. рублей серебром. Тогда все будет сделано по его желанию. Но не надобно терять времени." Оттак. Не меньше. Естественно, что последовали разбирательства, но вскоре, в 1856 году князь скончался. Но в 1961 году, состоялся в Париже суд. Достоинство своего рода защищал Семен Воронцов, сын Михаила Семеновича. Адвокат Воронцова, на основании экспертизы доказал, что записку о 50 000 рублях писал именно П. Долго-руков, ну, и т.д. Проиграл Долгоруков во всех инстанциях… «Долгоруков нравственно погиб» : писал А.И Тургенев. И это было правдой. Ну, и прожив еще 7 лет, Петр Долгоруков умер в Швейцарии.
Пятого июня 1867 года Александр Второй, посещая Дворец Правосудия, был принят группой адвокатов, один из которых крикнул ему: « Да здравствует Польша, Мсье!». Это за подавление польского восстания…
Седьмого октября 1896 года император Николай Второй посещает Дворец Правосудия и Святую Часовню (Sainte-Chapelle).
В 1928 году дочь Григория Распутина, Мария Соловьева, предъявляет иск князю Юсупову и Великому герцогу Дмитрию Павловичу. Вот как это описывает сам Юсупов: «Не успели отца похоронить, телеграмма от Полунина вызвала меня в Париж: сославшись на опубликованную мной книгу, дочь Распутина Мария Соловьева вчинила мне и великому князю Дмитрию иск с требованием компенсации в двадцать пять миллионов «за нанесенный ей убийством
моральный ущерб». Пришлось все бросить и мчаться в Париж. Интересы Соловьевой защищал адвокат Морис Гарсон. Наши я поручил мэтру де Моро-Джаффери.
Но за давностью событий и в виду некомпетентности суда окончилось все постановлением о прекращении дела. Да и личность истицы суду доверия не внушала. Муж ее был тот самый двойной большевистско-германский агент Соловьев, который парализовал все попытки устроить бегство царской семьи из тобольского плена. Помогал дочери Распутина еврей Аарон Симанович, давнишний распутинский секретарь. Он и затеял тяжбу, и дал на нее деньги.»
( Князь Феликс Юсупов. Мемуары ). Получился пролет. Суд закончился ничем…
А вот об этом процессе, мне хотелось бы рассказать немного поподробней. В 1944 году, высокопоставленный советский чиновник, Виктор Кравченко, попросил политического убежища. Это его слова: «Я выбрал свободу.» До него никто практически никогда не делал такого шага, как прошение о политическом убежище. Он написал книгу «Я выбрал свободу!», где подробно описал жизнь в Советском Союзе. Во Франции, где компартия в то время пользовалась поддержкой почти трети населения, его разоблачения сталинского режима вызвали эффект разорвавшийся бомбы. И тогда, прокоммунистическая газета «Леттр франсэз»
(«Les Lettres Fransaises»), опубликовала статью некоего Сима Томаса, где автор обвиняет Кравченко во лжи. Задачей этой статьи было показать, что у Кравченко больное воображение, и что им манипулируют враги СССР. Следует сразу заметить, что редактор «Леттр франсэз», Клод Морган, спустя 30 лет напишет: « Кравченко, Вы были правы!». Но тогда, в 1949 году, Кравченко подал в суд на газету. Процесс начался 22 января, а закончился сокрушительной победой Кравченко, 22 марта 1949 года. Вот как описывает эти события Наталья Переверзева, которая родившись в Париже, в семье русских эмигрантов, была свидетелем этого выдающегося события:
« В 1949 году мне было восемнадцать лет, я жила в Париже, где родилась в семье русских эмигрантов так называемой первой волны, и была студенткой первого курса Сорбонны. В предыдущем году мне посчастливилось прочитать очень интересную книгу Виктора Кравченко, бывшего высокопоставленного советского чиновника, который в 1944 г., находясь в командировке в Вашингтоне, «выбрал свободу» – попросил политического убежища в Соединенных Штатах.
Газета обвинила В. Кравченко во лжи и вообще во всех земных пороках. Виктор Кравченко тут же подал в суд на редактора «Леттр франсэз» Клода Моргана и на его ведущего сотрудника Андре Вюрмсера.
Процесс Виктора Кравченко против «Леттр франсэз» был в центре внимания всего мира. Начался он 22 января, а закончился 22 марта 1949 года. В настоящее время существует мнение, что этот процесс явился своеобразным эквивалентом Нюрнбергского процесса, где были осуждены не только люди, совершившие чудовищные преступления против человечества, но и весь фашизм в целом. А на данном процессе был символически осужден коммунизм.
Я жаждала присутствовать на этом уникальном процессе, но как совместить лекции в Сорбонне и заседания в парижском Дворце Юстиции? И как быть уверенной, что у меня будет возможность попасть на эти заседания? Я посоветовалась с отцом, и мы вместе разработали нашу тактику. Естественно, он тоже очень хотел присутствовать на этом процессе, хотя бы на одном заседании, но он был обязан ходить на работу. Тогда мы распределили задачи: мой отец на первом поезде метро будет приезжать к шести часам утра к входу во Дворец Юстиции, а я буду его там заменять в девять часов, чтобы он мог успеть вовремя попасть в свою мастерскую. Заседания были открытыми. И хотя большинство мест уже были заняты видными лицами адвокатуры, прессы и другими, имеющими приглашения, но, согласно закону, нескольких человек из публики, например таких, как я, обязаны были пропускать, но лишь с часу дня, когда начинался суд. Первый же день процесса оказался решающим: мой выбор был сделан окончательно, я больше не колебалась. Будь, что будет, но я буду жертвовать лекциями три дня в неделю. Лучше провалиться на экзаменах, чем пропустить такой процесс – второго такого никогда не будет.
Дворец Юстиции находится на острове Сите. Процесс проходил на втором этаже здания на набережной, в двух шагах от моста Сен-Мишель. И ещё теперь, когда я бываю в этом квартале зимой к концу дня и, переходя или переезжая через Сену, вижу, как горит свет в том зале с высокими окнами, выходящими на реку, я всегда вспоминаю захватывающие часы, которые провела там, в течение тех двух месяцев 1949 года. Но тогда, прежде чем попасть внутрь здания, надо было выдержать многочасовое испытание ожиданием снаружи! Когда я приходила в 9 часов утра «сменять караул», мой отец был готов выпить хорошую чашку горячего кофе! Конечно, парижские зимы не московские, но в это время года ветры, дующие с набережной Сены, часто сопровождаются ледяными дождями. Легко представить сколь некомфортабельными были те условия, в которых простые смертные часами стояли перед маленькой герметически запертой дверью, открывавшейся лишь в час дня и впускавшей на территорию Дворца Юстиции всего нескольких счастливых избранников. Неизбежность этих испытаний объясняется очень просто: количество мест для широкой публики было очень ограничено, лишь первые пять человек могли быть уверены, что они смогут попасть на заседание. Мой отец чаще всего был первым, но иногда его опережал «соперник», живший на другой стороне Сены, как раз напротив Дворца Юстиции. А за ними еще скапливалась очередь, к открытию человек в двадцать, из мужчин и женщин, французов и русских, у которых, практически, как я уже говорила, было мало надежды, что их терпение будет вознаграждено. Некоторые приходили регулярно, другие исчезали после первого раза. Насколько помню, я была гораздо моложе всех остальных. Когда думаю об этом теперь, меня удивляет и даже поражает, как мало мы разговаривали друг с другом, несмотря на долгие часы, проведённые вместе. Все были погружены в чтение или в собственные мысли. Что это: бережное отношение к собственному времени или недоверие к окружающим, так часто проявлявшееся в то время в среде эмигрантов и их французского окружения?
В час дня нас наконец пускали в небольшой зал, где происходил процесс. Зал был набит так, что почти всегда приходилось стоять, иногда до самого конца заседания, т. е. до 7-8 часов вечера, а иногда и позже. Но нам всё это было безразлично: главное — быть здесь! В аудитории уже чувствовалось скрытое возбуждение ожидания страстных дебатов. Оно ещё больше накаляло и без того напряжённую атмосферу.
Участники драмы – а это была действительно драма, разыгрываемая перед нами в течение всех этих захватывающих дней, – делали её ещё более ощутимой, и напряжение в зале заседаний почти никогда не спадало.
«Леттр франсэз» и её адвокаты вызвали в качестве свидетелей бывших французских министров, лауреата Нобелевской премии Фредерика Жолио-Кюри, профессоров, известных писателей, генералов и даже настоятеля Кентерберийского собора – «Красного декана», как его звали в Англии, приходившего на заседания суда в одеянии, используемом обычно в торжественных церемониях. Этих талантливых профессионалов объединяла фанатичная верность коммунистической партии, при полном незнании, так, по крайней мере, казалось, реальностей советского мира. Только этим можно было себе объяснить часто звучавшие в их устах свидетельства, суждения и заявления, противоречащие понятию о чести и достоинстве. А привезённые по этому случаю из Москвы инженеры и военные говорили лишь то, что им было приказано властями; их трафаретные высказывания были до того нелепы, что аудитория начинала смеяться. Советские «свидетели», мало привыкшие к такому неуважению, терялись и в замешательстве удивлённо смотрели на зал. «С каким ужасом они смотрят на капиталистических акул!», — прошептал мне мой сосед во время одного такого эпизода. Но на самом деле эти «свидетели» представляли собой одновременно и возмутительное и жалкое зрелище.
Что касается свидетелей В. Кравченко, то они были совсем другого рода: все, или почти все, никому неизвестные, обыкновенные люди, в основном, из лагерей для перемещенных лиц, жившие до угона их в Германию в Советском Союзе. Это были живые представители того народа, который стал жертвой сталинского режима. Многие из них пострадали лично. Руководство «Леттр франсэз» и их адвокаты без стеснения издевались над этими несчастными, пока не предстала перед судом вдова бывшего лидера немецкой коммунистической партии Маргарет Бубер-Нойман. Она прошла и нацистские, и советские тюрьмы и лагеря. Её показания полностью подтверждали то, что говорили Виктор Кравченко и его свидетели. Противникам автора «Я выбрал свободу!» больше не хотелось смеяться…
Но и сама личность Виктора Кравченко тоже сыграла очень большую роль в этом процессе. Он обладал поистине огненным темпераментом. Если «Леттр франсэз» представляла Кравченко своим читателям как марионетку, дурака, пьяницу, не способного написать свою книгу, то ему не понадобилось много времени, чтобы убедить суд в обратном. Он легко доказал, что портрет, нарисованный его противниками был основан только на их злобной фантазии. Кравченко говорил легко и свободно, его пламенные речи ясно показывали, что он доподлинно знал тему, о которой писал. Он всегда был готов ответить атакой на атаку, а, при необходимости, дать обстоятельные объяснения. И делал это с большим чувством юмора, что нравилось залу и злило клеветников. Иногда коммунисты прибегали к оскорблениям и даже к прямой грубости, тогда Кравченко кричал им: «Мерзавцы, не хамите!». Прения переходили в бурную перепалку, Кравченко вскакивал с места, все вставали, адвокаты обеих сторон кричали… Председатель суда, всегда вежливый, но непоколебимый, с трудом восстанавливал порядок в зале. Я помню, как Вюрмсер был задет за живое каким-то ироническим замечанием не то Кравченко, не то одного из его блестящих адвокатов — метра Изара либо его помощника метра Гейцмана. Весь красный он стал орать необыкновенно высоким от гнева голосом, а Кравченко, подсмеиваясь, сказал: «Морган, дайте Вюрмсеру холодной воды!» Помню также реплику Кравченко, которая вызвала хохот одних и яростные вопли других, — речь зашла о его авторстве книги «Я выбрал свободу!»: «Я предъявил суду свою рукопись только для того, чтобы показать, как врёт этот Зоологический сад!» Короче говоря, эти заседания были какими угодно, но только не скучными.
К тому же, необычность этого процесса заключалась ещё и в том, что он вёлся на нескольких языках: на французском и русском, а также, смотря по обстоятельствам, и на английском, немецком, украинском. Именно поэтому переводчики в нем играли важнейшую роль. Они это сознавали и беспрестанно контролировали друг друга, исправляли, спорили при возникновении разногласий. Один из них, Константин Андроников (переводчик Трибунала), впервые участвовавший в процессе такого масштаба, впоследствии стал постоянным переводчиком Президента де Голля и даже его другом. Потом К. Андроников продолжил свою карьеру переводчика и при других президентах Франции.
Я читала в газетах отчеты о процессе, спорила о нем с друзьями, особенно с одной подругой, которая была коммунисткой (позже осознавшей своё заблуждение), и ждала начала следующей недели. Единственное, о чем постоянно жалела, так это о том, что рядом не было моего дедушки, скончавшегося в 1944 г. Мне так хотелось бы поделиться и с ним своими переживаниями!
Кравченко, конечно, свой процесс выиграл. Иначе и быть не могло. А я выдержала мои экзамены – это было просто чудо! Но в том году в душном судебном зале Дворца Юстиции я научилась гораздо большему, чем на скамьях Сорбонны. Самое сильное впечатление на меня произвело, то, что я увидела, до какой степени идеология способна искажать человеческий разум, до какого ослепления она может довести талантливых в своей профессии людей, как она истребляет всякое критическое мышление даже у выдающихся ученых, т. е. тех, у кого его должно быть больше всего; и как она способна породить в достойном, казалось бы, интеллигентном человеке такую непростительную неискренность. В мои 18 лет этот урок меня так потряс, что я его запомнила навсегда.»
7 февраля 1984 года во Дворце правосудия, судом присяжных осужден на 10 лет, Вальдемар Золоторенко, сын эмигранта, за передачу документов НАТО, резидентуре КГБ СССР… Вот как об этом пишет Роман Шлейнов в одной из своих статей: «Были случаи, когда потомки эмигрантов становились ценными источниками информации. Так, советский разведчик Андрей Зыков, работавший под журналистским прикрытием ТАСС, завербовал сына русских эмигрантов Вальдемара Золотаренко, который копировал для него документы НАТО.»