Глава 16
Сашенька Рачков, раскрутив без видимых последствий, отпущенный ему гуманным советским судом оригинальный срок, непреодолимо окунулся, в созданную им же, лет десять назад, щелочную среду противоречий. В сверх толерантное болото, жидкого, сыпучего и твердого зелья.
Зерна, заложенные молодым ученым в озимые борозды непаханного поля, дали жирные всходы. Он же, по сути, зачинатель всего этого дела, творивший под прикрытием лабораторного стола и сверхточных весов времени. Этим парнем, можно заряжать ракеты на Калифорнию. Он, одним из первых поставил эксперимент над собой, над женой, над дочерью, над папой, над мамой. Над страной, которая уже не сторона, а странная территория, населенная двумя подвидами яйцеголовых лунатиков. Богатыми, сытыми и наглыми, и бедными, растерянными, разуверившимися. В угоду жирным собакам зловонного империализма.
Классифицировать и открыть консервную банку скрытого под покровом века знания, священный долг каждого ученого. Если у него еще осталась экспериментаторская гордость. Если он не карьерист, не полез в большую и мелкую политику, не предал дело Дарвина и Кюри. Саша потерял все, но приобрел гораздо больше, - знание. Настоящее, не академическое, а житейское, исконно – посконное, коренное. Теперь ему понятно, кто есть кто в советском роке.
Теперь он спокойно, без надрыва, как высшей пробы отшельник, может вечно спать, отстранившись от всего земного, под лестницей в ободранном подъезде, на ссаном матрасе. Жизнь его упорядочилась настолько, что каждая мелочь: осуждающий взгляд приличных, опрятно одетых дам, издевательства злых подростков, тотальное безденежье, воспринимается, как манна небесная. Не наказание за перебор в работе, требующее, как раньше немедленного изменения сознания, любыми способами. А небесной чистоты линия отступления от всего сущего, что держит обычного человека на земле: здоровые и нездоровые амбиции, материальные накопления, любимые вещи, семья. Привычки, интерес, любопытство, спортивные успехи.
Лишенный, судом чести и рядом правды, привычного лабораторного уклада жизни, Саша поневоле, как Александр Исаевич Солженицын, просветился местами лишения свободы. Почуял свет, среди мерзкой тьмы лагерного бытования. Через каждодневное унижение и подавление личности – к бледно-сверкающим звездам обличительства. К пятиугольникам новогоднего застолья, звезда на форменной куртке зэка, на рукаве активиста, звезда на груди октябренка.
Блатари, пригрели способного малого Сашеньку, варщика от лукавого, сурового шамана своего дела. Раздобыть производные для блатаря, в дачных условиях перекованных колоний СССР – не проблема. Плюс гений Саши Рачкова. Он нашел занятие по душе, блатари в его лице и руках - бесперебойное снабжение топливом для ублажения истерзанных, бывалых душ.
Советская колония не сломала Александра Рачкова, не перековала, не произвела в почетные педерасты. Не приблизила ни на йоту к миру блатных, общение - только по делу. Никаких сношений в нерабочее время. А после тяжелого труда - отдых, чтение полезных для работы книг и журналов, шахматы. Соарестанты Сенечка или Венечка, почесывая волосатое пузо, подходят, бывало, интересуются: «Ну, когда же, Сашенька, милок, готово будет?» А Саша, и отказать может, и гонор показать безнаказанно: «Иди-ка, Сеня, отдохни, в буру, в стос. Как готово будет, дам знать через Колю - тузика. Всем хватит, не кипишуй. Так и передай братве, ежели что». Все - то у них, злодеев окаянных манерно, вежливо, картинно. Они даже наказывают со слезой в прищуренном глазу. Карают больно, иногда наглухо пакуют, не всегда за дело, но, как правило по существу. Невиноватых совсем, кроме ангелов и архангелов не бывает. Пойди, докажи, что ты не карась.
Сашке что, штымпу порченному, он не убийца, не разбойник лютый, не насильник. Не политический. Вся его политика, это засадить в бренное тело, свое, чужое – не важно, как можно больше зелья приворотного. Ну, травить, травил учеников Кришны и Дона Хуана, бывало такое, но и себя не жалел. Работал на износ. Честный, битый фраерок, а в блатари лезть – не дело приличного ученого, бывшего интеллигентного человека. Все равно обманут, наколют, подставят - хозяева жизни лагерной. Отнимут талант, страсть, фотокарточку невинной жены, из светлого прошлого. Что для них человек, что для них государство? Свершения, великие открытия, сверхчеловеческие порывы освобожденного духа? Человек - какой-то писающий комар, а государство - машина для узаконенных убийств.
Когда весь народ в кровавой пене, надрывается при построении светлого будущего. Общества веры, правды и братства. Справедливого, равноправного - для всех людей на земле. Блатари жрут дармовой паек, работать настоящего блатаря сроду не заставишь, прикрываясь решетками, обдирая всех остальных арестантов дочиста. Используя колючих насельников, не только материально, но и забирая с потрохами их чертовы души. Волю сопротивляться злу и насилию, совесть разбираться по совести, а не по понятиям.
Почему же мы, все мы, бедовые насельники великой страны - профукали Союз Советских Социалистических Республик? Саша Рачков задавал себе этот вопрос неоднократно. И всегда из души его, как из колодца живой воды, доносилось: «потому, что отрава блатарской психологии, пропитала все советской общество до нитки, от мала до велика». От сумы и тюрьмы – не зарекайся. Кому тюрьма – кому мать родна. Вор ворует, а мир горюет.
Ты мне, я тебе. Рука руку моет, трет. Ты мне дубленку по чекам в «Березке», я тебе – гвоздей с коммунистической стройки. Я тебе японскую стереосистему, ты мне очередь на «запорожец». Частная собственность неприкосновенна. Как же, накопил своим собственным, честным трудом. По лимиту, по разнарядке. Имею право, заслужил, не диссидент или перебежчик, чай, а ты, долбаное государство, должно мое добро охранять. Зорко. Самоотверженно. Я работал, работаю, и буду работать, пока не упаду. Мы находимся на социальной лестнице негодяев, обчистят, глазом моргнуть не успеешь. Кругом негодяи, это не социальный лифт, раз – и ты на крыше мира, а проворное следование блатарской логике. Ты заработал, честно, нечестно, не волнует – я украду. Я буду тебя учить с младых ногтей, как только ты, малыш, вышел на крыльцо своего дома. Улица – наша. Школа, тоже наша. Учитель труда и физкультуры, обязательно приблатненный. Пионервожатый ботает по фене, как заправский колымчанин. Октябренок – и тот уже посвящен в тайны блатарского ордена, не говоря уже о пионере. В политбюро заседали, паханы, сверхблатари. Они решали. Роняли сопли на столы, но твердо стояли на своем. Пока не развалились на куски от неминуемой старости и собственного величия.
В МВД, При Николае Анисимовиче Щелокове, и надо отдать должное, задолго до него, произошла конкретная сростка людей, призванных на службу, чтобы закон блюсти. И, вороваек всех мастей, призванных этот самый закон обходить: ловлю – убегаю, но вор будет сидеть в тюрьме, обязательно пойман и стреножен. На - ловлю, но не поймаю, потому что с вором в доле. Общемилицейский воровской общак – как звучит, не правда ли?
По израильским визам лихие злодеи, толпой повалили в Америку, там объяснили ЦРУ и ФБР севшему на хвост, что в СССР все такие вороватые. Все хотят ничего не делать и деньги получать. И желательно в долларах. Лентяев-антисоветчиков, расплодилось великое множество. А от лени и безделья – прямой путь на криминальную дорожку. Интеллигенты, лепящие ракеты, как пельмени, вдруг поголовно запели псевдоблатные песни. У костров Кавказа, в приволжских степях, во льдах Арктики, затренькали серебряные струны ленинградских акустических гитар. Шалава, перо, «нинка как картинка», фраер, мокруха. Лексикон инженеров, ученых, учителей, врачей с невероятной скоростью пополнялся ядовитыми словами блатной музыки. Ребята из арбатских и патриарших двориков надели кепки с козырями, отрастили хаера, обзавелись пугачами, выкидухами, кастетами. Они уже не были объектами насмешек шпаны, они – суть кореша, плоть от плоти, дворовые бакланы. Некоторые заигрались настолько, что реально уехали играть в мурку дальше, за Уральские горы.
Государственные дела, уже мало кого волновали в те, недалекие времена. Застой, новое направление, перестройка, андроповщина. Наглый голливудский зомби Рейган. Абсолютно естественным считалась полная и бесповоротная, зацикленность на себе. Самолюбование, самокопание, самобичевание. И на фирме. Все, весь кэш, должен был, обязательно привезен с запада, или как минимум с соцлагеря. Но привезен, притаранен. И точка.
А что это у тебя за пазухой, друг? Пластинка Валеры Леонтьева: ну ты и совок. Вот, что надо слушать. И, как по мановению волшебной палки, кудрявый балбес, доставал из портфеля «дипломат», виниловую заезженную пластинку, на сорок пять оборотов. С начертанными на обложке волшебными скрижалями, «Битлз» или «дип парпл» приговаривая: «пятьдесят рублей, чувак, свежий завоз, не пожалеешь». Нетопырь ушастый, прибегал домой, закрывался в комнате от всего мира, трясущимися руками ставил пласт на проигрыватель и вкушал скрипящие звуки западного рока. Вот так надо жить, ребята. Все разрешено, телки, слава, море долларов, безумные гастроли с наполненными до краев стадионами. Блестящая мишура неведомой, райской жизни за бугром манила советского парня необычайно. Лучше бы Моцарта слушал с Сальери, здоровее бы стал.
А что давал конкретному пацану, по их дурацким понятиям «совок»? Школа, затем ПТУ. Распределение на завод, стройотряды за кашу и романтику бардовских костров. Потом - всенепременная женитьба, на какой-нибудь деревенской дуре. Надо же шифроваться под примерного семьянина. Орущие, даже во сне сопливые дети, гиблое существование от получки до получки. Портвейн по субботам с друзьями во дворе, футбол-хоккей, анекдотики про дряхлеющего генсека.
Человеку, если он не полный идиот, обязательно требуется праздник. У некоторых, особо одаренных веселиться, он не прекращался никогда. А у обычных, среднестатистических людей, праздник должен быть, ну хотя бы малюсенький, жалкий осколок холидея. Хотя бы по субботам. Демонстрации, пионерские слеты, безалкогольные свадьбы, это все конечно хорошо, но балдеют от них, только закоренелые маньяки. Фальшивая беготня и натянутые улыбки. Не курнуть, не выпить.
У генсеков и их прихвостней, какие развлечения? Охота на ручного безобидного зверка, под присмотром опытных егерей. Порешать на кремлевских сходняках судьбу мира, а все ли медвежьи уголки, обернулись в коммунистическую веру? Некоторые из руководителей писали стихи, Щелоков, например, неплохо рисовал. Но это скорее исключения. А так – баня, обязательные девки, у тех, кто помоложе и в состоянии хотеть. Как правило, у комсомольцев. Крым, Болгария, Кавказ, санатории – профилактории. И все, все. Основную, рутинную работу проводили, плохо ли, хорошо, не суть - управленцы среднего и низшего звена. Но как все они, до последнего председателя колхоза, были далеки от народа. Голова ходила и заливала в кривой рот мегалитры алкоголя, без рук и ног. Печень давно растворилась в ацетоне, сердце бьется где-то за бугром. Желудочно-кишечный тракт переминает докторскую колбасу. И разговоры поддерживаются на уровне: что я съел на обед, что мы поели, попили, достали в муках очередей. Сплошная биологически-пищевая цепочка.
Да клубы, танцы под вокально-инструментальный ансамбль, филармония, оперный театр и так далее, и тому подобное. Все было и ничего за это не было. Балет. Ну, какой, рабочему, или мелиоратору, после жаркой смены балет? Баловство одно. А кому неинтересен хоккей или футбол? Работай, как лошадь, пей, как слон и не жужжи. Получишь памятную грамоту, денежную премию и путевку в санаторий. Все бы ничего, стерпели, как всегда, главное, чтобы не было войны. Но тут, как черт из табакерки выскочил мишган - меченый, и исполнил не по нотам, великую и ужасную, своими разрушительными последствиями песню: «перемен, мы ждем перемен». Вот, что такое сила настоящего искусства. Одна песенка, написанная даже не про то, о чем вожди подумали, перевернула судьбы миллионов, если не миллиардов людей на планете.
Хотим всего и сразу, чтобы не угнетали, чтобы не работать, а спекулировать, вырывая из родной земли черное золото. Чтобы забрать заводы и фабрики у рабочих и отдать буржуям, причем не доморощенным, а пришлым. Под контроль англосаксам всучить атомное оружие. Палочку-выручалочку при любых геополитических раскладах. У вас же гласность, перестройка и интернационализм. А вдруг где-нибудь, не дай бог, взлетит. Да в нашу тихую заводь. Есениным прикрылись, как всегда шито, крыто. Сначала портрет генсека на стене, потом первого поэта деревни. Родина, березка, хулиган. Мы любим родину, и в школе, и в колхозе и на трибуне, а волосатики, интеллигенты хреновы не любят. Они Пастернака читают. Ослы упрямые.
Волосатая, кожаная, молодежь вдруг заходила по улицам, без напоминаний, без октября, взявшись за руки. Пацифисты, анархисты, коммунисты, нигилисты. Защищали победы демократии. Народ не ошибается, стадо пасется упорно. Роль личности в истории? Где надо было с корнем вырывать проявления абсолютизма и имперских замашек со стороны бывших союзных республик, объявили парад суверенитетов. Бери, неси, отрывай, сколько можешь. Только не лезь, не до тебя. Свобода, понимаешь. Хорошо еще, и это основополагающий факт, вывели все атомное оружие с окончательно обезумивших от суверенитетов, территорий. Освободившийся от всего личного, самоликвидирующийся прединфарктный орган, агонизирующий вакуум, быстро освоили нечистые на руку, западные монополии. Вечные предвестники прямого военного вторжения. Бывшие братья и сестры запели по-другому. Под веселый аккомпанемент зеленого ничто.
А что оставалось Сашке Рачкову, выброшенному на помойку истории, рядовому бойцу любовного фронта? Ни жены, не семьи, ни государства. Ни поддержки, ни сочувствия. Ничего. Творить в одиночку? Изобретать перпетуум-мобиле. Нобелевскую премию за прошлые проделки не дают. А истерзанному сердцу, так хочется любви, а там, хоть трава не расти. Окунуться в высокие чувства с головой, как с похмелья, в ведро с колодезной водой. Навсегда, навечно, до конца.
«Освободился я друг, в никуда. А зачем? Лучше бы не выбегал, сидел бы себе как прыщ, хозяином кайфовой кухни. Тепло, светло и комары не кусают. А теперь – мерзни, мёрзни волчий хвост, в гнилой подворотне, без папы, без грантов, без подруг в белых халатах. Летом еще хорошо, всегда приодеться можно, перекусить просрочкой, только нужно знать, во сколько выносят с задних дворов магазинов подпорченное добро, но с этим не заржавеет. Времени-то свободного, завались. Пытался как-то намедни, к бывшей жене воротиться, помыться, хоть недельку пожить, как человек. Но не пускает, куда такого нелюдя косматого, в приличный дом. Да и муж ее, новый, из-за двери недобро поглядывает. Начнешь права качать, придется резать. А очень не хочется людям жизнь портить. Да и дочери нечего знать, какой у нее папа нарядный. Остается одно, как всегда, к Ленке на станцию, только напиваться нельзя ни в коем случае. Очень она этого не любит, говорит, чтобы трезвый всегда приходил, как стеклотара, иначе не примет. Принципиальная, блин, деревенская закваска. Вот, думаю как-то на досуге: пойду сейчас, палатку коммерческую ограблю, или пьяного прохожего. Ан нет, ноги сами к Лене ведут. Вот она – сила любви. Ничего не могу с собой поделать. И попроситься к ней на постой, как-то стыдно, что ли. Милиционер все-таки. Если сослуживцы узнают, не поймут, выговор влепят с занесением. А в органах с этим строго. Она говорила как-то, что замужем, но муженек давно не появляется. Место, получается свободно. Раньше приезжал, колбасу привозил, умолял вернуться, грозил, безмолвствовал. Да все напрасно – нет пути назад. Разбитую вазу не склеишь. Разные они оказались. Живет себе теперь, в пыльном городишке, в Москву не просится. Только попивать начал, не так, чтобы алкоголик, но любитель знатный. Дегустатор. Таксистом его пристроили, Ленины родители, как братца на станции стоять, бомбить, машинёнку подержанную прикупили, «жигулёнка». Возит любезных старушек за продуктами в областной центр, не тужит. Правда, пришлось закодировать наглухо, куда пьяному за руль, неприятностей не оберешься.
А интересно мне вдруг стало - сможет ли Лена переступить через все условности современного мира и выйти за меня замуж. Взять – и выйти. Вот так вот, отказаться от предрассудков общества, презрительно относящегося к нашему брату, считающего его неполноценным. Источником заразы. Да, так оно и есть на самом деле. Сможет, или нет? Без паспорта, с одной справкой об освобождении. Ведь как посудить. Если кто-то из бичей или бомжей, по своей воле материалку с себя спустил. Отдал жилье нечистым на руку людям. Или безумной жене по собственной воле, детям. Или подписал дарственную под давлением, не заметил, что подписывает, в агонии страха и безнадеги, подсказать было некому, один остался. Так что ж? Хорошо, что в живых еще оставили. Злые нехристи. А то бы еще, огненный пузырь в жало и в пруд. Да, пил человек, или еще что похлеще, нарушал общественный порядок, травился. Так лечите его, экспериментируйте теперь над ним принудительно. О па.… Здесь конечно надо разбираться отдельно, по каждому случаю. Копать, что называется, как Анискин и фантомас, на деревне. Если товарищ хороший, от безделья и жизни праздной всего лишился, стал бомжем – это одно. Но всегда есть обстоятельства, которые сильнее человека, если он не тибетский монах, которому все по херу. Вот эксперимент, к примеру, человек решил поставить, над собой и окружающими, а не быть подопытной крысой для чужих экспириенсов. Я себя не оправдываю, не обеляю. Копается он, например, в самых дальних уголках своей души, разгребает сор и хлам нижнего мира. Исторически подкован, опрятен, чист перед господом, как котенок на пешеходном переходе. Так не трожьте его. Оставьте в покое. Он выйдет в народ, обязательно. И тогда, воспользуйтесь плодами его труда. Заберите все, даже жизнь, но только после открытия. А оно всенепременно произойдет. Если не трогать творца, не теребить, не учить, не лечить. Дайте миру шанс получить бессмертие задарма».
продолжение следует подписывайтесь