От редактора:
Это заключительная часть документальной книги "Вира якорь!", автор которой - мой папа, Егоров Владимир Николаевич - штурман дальнего плавания, капитан-лейтенант запаса, в советское время ходивший на Кубу, в Индию, Африку, Сирию и многие другие страны, переживший такие приключения, по которым можно снимать блокбастеры, спасший за годы своей работы множество жизней и неоднократно спасавшийся сам.
Средиземное море. Часть 11
Был у нас на «Красноводске» один печальный, почти мистический случай.
Дело было при заходе в Танжер (Марокко) к конце октября 1974 года.
Возвращаясь с прогулки по городу, по пути в порт, в одном из тихих переулков я заметил нашего донкермана Васю Винокура, который одиноко сидел в открытом кафе за столиком со стаканом вина. Вид его мне почему-то не понравился. Грустный какой-то. Одессит не должен грустить без причины. Подошёл к Васе, он оживился при моём появлении: «Владимир Николаевич, посиди со мной, а то мне что-то не по себе».
Я присел, заказал кофе. Смотрю, что-то Вася весь какой-то поникший, но, видимо, хочет о чём-то со мной поговорить. Спрашиваю: «Василий, ты чего такой? Из дома плохие вести?» — «Да нет, — говорит Вася, — дома всё хорошо».
Помолчал немного, потом объявил: «Ты знаешь, Николаич, у меня завтра день рождения. Сорок два года». Но как-то невесело у него это прозвучало. Я решил немного Винокура взбодрить: «Вася, так я тебя поздравляю! А чего ты грустишь? Сорок два — это не девяносто два!».
Вася вздохнул: «Это да. Только знаешь, тут такое дело… У меня был в Одессе двоюродный брат. Мы очень были похожи друг на друга. И очень дружили с детства, росли вместе. Он немного старше меня. И вот два года назад он умер внезапно. В свой день рождения. Сорок два ему исполнилось. А у меня завтра первого ноября тоже день рождения, и тоже сорок два. И что-то мне не по себе».
Я вижу, дело плохо. Нервы у человека от этой морской жизни ни к черту. Мнительный стал. Стал его уговаривать выбросить эти мысли из головы. Объяснил ему, что это просто усталость, в море это бывает. И вообще всем нам уже пора лечиться электричеством. Я вот тоже попал один раз в такой рейс, длиной с год. Здоровье еле выдержало. Тоже мистика всякая в голову лезла. К концу того рейса дошёл до такого состояния, что меня можно было запугать простым финским ножом.
Давай, говорю, лучше винца выпьем за твой день рождения и заказал по бокалу вина. Нарушил немного мораторий на распитие ради товарища.
Вася бокал только пригубил: «Не пьётся что-то…». Я предложил расплатиться и идти на пароход. Вася говорит: «Ты иди, Николаич, а я посижу ещё немного». Я ушёл.
К вечеру мы закончили все дела в Танжере и ночью вышли из порта, пошли в 61-ю точку, это севернее Марокко.
После выхода из порта я немного поспал и в 08.00 заступил на свою ходовую вахту.
Минут через 30 на мостик поднимается первый помощник и говорит нам: «Вася Винокур умер. Не вышел на завтрак. Пошли будить, а он мёртвый лежит в своей каюте. Во сне умер».
У меня сердце упало. Я даже не смог сразу что-нибудь сказать. Когда первый помощник ушёл, я рассказал Ивану Романовичу о нашем с Васей вчерашнем разговоре в кафе. Ваня тоже был поражён.
На следующий день, уже в 61-й точке, к нам борт прибыли два военврача, с эсминца и с подводной лодки. Написали медицинское заключение: смерть наступила примерно в 4 утра во сне от острой сердечной недостаточности.
Нам тут же пришло распоряжение из Штаба передать остатки топлива на танкер «Ашхабад» и следовать в Новороссийск. Васю до Новороссийска везли, завёрнутого в парусину, в морозильной камере. Через 10 дней в Новороссийске сдали его приехавшим родственникам. Все эти 10 дней шли, как положено, с приспущенным флагом, в команде настроение было подавленное. Ни одной шутки за все эти дни. Скажу честно: трудно по ночам стоять ходовую вахту на мостике, когда где-то за спиной в морозильной камере лежит твой мёртвый товарищ.
Только капитан Савин чувствовал себя, как всегда, хорошо. Вечно полупьяный, на мои замечания по поводу смерти Васи он, покуривая, ответил равнодушно: «Да что вы расстраиваетесь, Владимир Николаевич! Умер он лёгкой смертью. Нам бы всем так умереть».
Тогда меня этот ответ покоробил, показалось это цинизмом. Но сейчас уже так не кажется. Думаю, что капитан не так уж далёк был от истины.
До ноября 1974 мы безмятежно работали в эскадре. Капитан Савин, в основном, «отдыхал» в своей каюте, помощники работали самостоятельно, решения привыкли принимать сами. Уникальный такой случай в истории мореплавания — пароход без капитана. Даже подленький наш знаменитый 2-й помощник Федор Романович и тот, казалось, образумился и вел себя вполне прилично.
Я так вообще был почти что счастлив. Средиземное море с великолепной природой, частые заходы в хорошие порты. Со своей работой хорошо освоился. С моряками, особенно с молодыми матросами и мотористами, жил душа в душу. Меня избрали секретарем комсомольской организации из 12 человек. Постоянное общение с нашими лихими военморами и американцами хорошо разнообразило нашу морскую службу. А главное — капитан не мешал. Пароход наш четко выполнял поставленные задачи. И всех это устраивало, особенно капитана.
Но счастье не бывает долгим. В начале ноября мы вернулись в Новороссийск за топливом. Капитан наш Савин, обветренный как скалы, в сопровождении жены — красавицы сошел на берег в отпуск. Он жил в Туапсе. А нам прислали на подмену на один рейс нового капитана: симпатичный такой на вид старик 61 года от роду с внешностью Хемингуэя. Даже борода седая такая же. Капитанил он еще со времен Великой Отечественной войны.
Мы все вздохнули облегченно. Я тоже вздохнул. Ну, думаю, наконец-то нормальный капитан появился, возьмет управление экипажем в свои руки.
И он взял. Не хочется об этом вспоминать, но, как известно, из песни слов не выкинешь. Взялся говорить правду, значит ничего, кроме правды. Клятва, так сказать, на Лоции Средиземного моря.
Звали этого капитана Кузьмин Алексей Дмитриевич. Поначалу вёл себя прилично. С удивлением он обнаружил, что помощники не ждут его указаний, молча занимаются своими делами и все у них получается. А он в эскадре никогда не работал, ему еще предстояло у нас кое-чему научиться.
Приняв топливо в Новороссийске, мы пошли в Севастополь за снабжением для эскадры. Капитан вел себя скромно. Даже разрешил нам взять своих жен до Севастополя.
Через пару недель, уже в Средиземном море, новый капитан немного освоился, присмотрелся к работе в эскадре и, как я понял, ему тут так понравилось, что он решил остаться тут навсегда. К тому же узнал, что наш родной обветренный капитан — хронический пьяница, а значит не трудно будет его разоблачить и убрать.
Капитан собрал в кают-компании первое за этот рейс командирское совещание и произнес задушевную речь. Суть сводилась к тому, что некоторые молодые капитаны позволяют себе пьянствовать в море и даже спать раздетыми в своей каюте, когда судно на ходу. Мы все переглянулись, а старпом Трымбач спросил капитана: «А если переход будет в две недели, вы, что, все это время не будете раздеваться?».
Дальше Кузьмин нёс такую же ахинею. Но всё сводилось к тому, что нужно нам дружно осудить действия обветренного капитана и составить соответствующий протокол командирского совещания, а дальше уж Кузьмин сам позаботится, чтобы справедливость восторжествовала и на судне утвердился настоящий капитан — в его лице.
Капитан попросил всех командиров высказаться по этому поводу, начиная с младших помощников.
4-й помощник Володя Бутаков, умный парень, скромно сказал, что воздержится и сначала послушает мнение старших товарищей. Настала моя очередь осудить капитана Савина.
Савин мне, конечно, ничего хорошего не сделал, но поступать так, как это делал Хемингуэй — чистое свинство. Я сказал примерно так: «Вы, Алексей Дмитриевич, знаете ведь, что у нас существует Устав Морского флота. Я его внимательно изучал и заметил, что по Уставу подчиненные не вправе обсуждать действия капитана. Наша обязанность — исполнять его приказания. Если к капитану есть какие-то претензии — это дело Отдела Кадров пароходства. Если же поступать, как вы предлагаете, то так моряки могут снять с должности любого капитана».
Это был явный намёк старику, что и он под Богом ходит.
Командиры, в основном, выразили одобрение моей позиции. Только младшие механики, 4-й механик Вусатый и 3-й механик Маслов, почему-то переглядывались и молчали.
Командирское совещание кончилось ничем. Но с этого дня на судне начался кошмар, который продолжался 3 месяца.