Большой загубленный талант Арагона и его плачевная, в общем, судьба придают какую-то не вполне ясную тональность его творчеству. Арагон – неотъемлемая часть литературы уходящего века. Но, пожалуй, нельзя сказать, что ее честь.
Коммунистическая вера Арагона.
Как и любой даровитый художник, сделавший ложный выбор, Арагон расплатился за свою коммунистическую угодливость деградацией писательского дара. Самое крупное произведение Арагона, роман «Коммунисты», написанный по шаблонам соцреалистических эпопей, просто нельзя читать. Теперь только специалистам интересно разбираться, насколько искренней была коммунистическая вера Арагона, точнее, в какой мере она сочеталась с расчетом, который тоже, разумеется, был.
Подобно великому сюрреалисту Дали, построившему здание своего благополучия, эксплуатируя снобизм и мазохистские комплексы крупной буржуазии, Арагон работал с оглядкой (может быть, правда, не вполне осознанной) на комплекс неполноценности того же буржуа перед «страной победившего социализма».
Все это более или менее ясно. И об этом не стоило бы вспоминать, не будь Арагон фигурой, без которой непредставима великая эпоха французского сюрреализма. На фотографии Ман Рея, снятой в 1923 году, он запечатлен рядом с А. Бретоном, лидером сюрреалистов. Молодой Арагон был заряжен электричеством отрицания. Его ранняя проза «Защита бесконечности» начинается воплем агрессивной слабости. В ней чувствуется та же тяга, что и в стихах Ходасевича того же времени.
Оскорбительно двусмысленное детство.
Раннее творчество Арагона – это хрестоматийный жест юношеской мести за травму рождения и обиды существования. Романтический жест неприятия социального поведения, языка, религии и прочих Твердынь Цивилизации. Эти темы, носившиеся в европейском воздухе двадцатых годов, имели у него прямую биографическую подоплеку.
Арагон родился в буржуазной семье и лет до пятнадцати не знал, что та, кого он считал своей старшей сестрой, в действительности была его матерью, прижившей его в скандальной незаконной связи. Детство Арагона оказалось оскорбительно двусмысленным: он рос, ощущая себя сиротой, не будучи им на самом деле. И будучи незаконнорожденным, не подозревал об этом.
Лет в двадцать он сформулировал, что является «заложником запретных вещей». Разоблачение буржуазной лжи стало его глубоко личной потребностью. И как своеобразный биографический контрапункт – много поздней, уже в семидесятых, этот былой «срыватель» всех и всяческих масок вел телепередачи о поэзии, появляясь на экране в маске меланхолического Пьеро.
Непростая Эльза.
В жизни многих сюрреалистов, несмотря на их культ тотальной – в том числе эротической – свободы (или, наоборот, благодаря ему), власть одной-единственной женщины часто была определяющей. Взять того же Дали с его полубезумным рыцарским преклонением перед Гала. В жизни Арагона сходную роль сыграла Эльза Триоле.
Как и Гала, Эльза была непростой и едва ли хорошей женщиной. Скверная писательница, но сильная натура, она закабалила слабого поэта-неврастеника, подчинила его своей воле. Примерно так же, как ее сестра, Лиля Брик, подчинила себе Маяковского. Очень вероятно, что именно Эльза, являвшаяся, так сказать, советским агентом влияния среди парижской культурной элиты, заполучила Арагона в коммунистический стан.
Персональное заклятье.
Если так, то его самозабвенное подчинение сталинской воле имело что-то вроде эротической основы. Сталин был для него как бы эманацией Эльзы. Он импонировал ему как сила – слабости, как олицетворенная власть – запутавшемуся анархисту. Это, конечно, не исчерпывающее объяснение, но, что называется, одно из возможных. Во всяком случае, частичное прозрение Арагона относительно Советской страны совпало со смертью Сталина. Как будто прекратилось действие персонального заклятья над его душой. Распались какие-то черные чары.
Поздний Арагон, бывало, выражал несогласия и подписывал протесты. Однако так и не стал в ряд нескольких бывших коммунистов, именуемых «ренегатами» на языке передовой идеологии, которым, как, например, Артуру Кестлеру, их былая коммунистическая принадлежность позволила понять коммунизм изнутри глубже, чем понимали те, кто никогда с ним не соприкасался. Арагон обходился до конца общими либерально-демократическими местами. Видимо, так и не осмелился пристально вглядеться в свою жизнь.