В лихорадочном забытьи к нему являлись какие-то черные лохматые чудища. Они душили его, отчего Миша сильно кашлял, мучили, дергали за руки и грозились утащить с собой. Он отмахивался от них, кричал, но чудища связывали его липкими полотнами, от этого становилось невыносимо жарко. Где-то далеко часто-часто билось сердце, удары которого больно отдавались висках... Словно сквозь туман он увидел, подошедшего к нему в рясе и с белой, от мороза, бородой отца. От счастья Миша хотел броситься к нему на шею, но встать с постели не было сил. Даже обнять батюшку не получалось, его тоненькие и горячие от сильного жара ручонки, не слушались мальчика.
- Ну как же ты сынок? Что же ты? - раздосадованный голос отца до Миши доносился откуда-то издалека и невнятно. Не дожидаясь ответа, батюшка надевал на сына, ослабевшего от сильной хвори, теплую рубаху… Ему это удавалось с трудом: мешались широкие рукава рясы, да и собственная тучность, не позволяла выполнить простое дело. - Ничего-ничего, милый. Матушка тебя поднимет. Дай только до Черкутино доехать - мигом поправишься – уже увереннее произнес отец. Укутал в кожух сына, подхватил его на руки и понес к саням, стоявшим во дворе семинарии. В крепких отцовых руках Мише было чуть-чуть полегче и не страшно, как некоторое время назад. Батюшка же ступал осторожно, боясь упасть и уронить больного мальчонку. Он, дородный, крепкий и сильный батюшка, и не подозревал, что способен на такие нежные чувства. Пришлось бы идти все пять десятков верст вот так, пешком, с сыном на руках, пошел бы, не задумываясь... Он бережно положил мальчика на сани. Попросил Ивана, правившего санями ехать «по-шибче и помягче».
- Принес бы ты Божий человек еще какой тулупчик, - обратился Мишин отец к старенькому дьячку, - Всенепременно возверну… сам привезу, али передам с кем… Ехать-то нам часа три, а то и больше. Мороз нынче, сам видишь какой. Не застудить бы мальчонку сильнее.
Дьячок скрылся на минуту за тяжелой дверью. Вернулся, держа в руках добротный хоть и потертый в некоторых местах овчинный тулуп. - Шуба-то, царская – грустно улыбнулся священник, укутывая сынишку так, что ни глаз, ни щек мальчика видно не было. На санях лежал чистый кокон. - Ты это… батюшка не вертай тулупчик-то… Пусть его… Не вертай. – голос дьячка дрожал не то от стужи, не то от какого-то волнения. - Мальчонку береги… Добрый у тебя мальчонка, смышленый. - Благодарствую… - едва слышно произнёс священник, кряхтя, с трудом уселся в сани, прижал к себе сына и покатил к воротам семинарии.
Когда 9 лет назад Миша появился на свет, его назвали так же как и его отца, Черкутинского волостного батюшку, Михаила Васильевича. И хоть за глаза черкутяне прозвали отца Михаила «Омёт», все же любили его чрезвычайно, за человеколюбие и доброту. Бывало, разбранятся соседки меж собой из-за какой пустой безделицы, лаются на все Черкутино - народ веселят. А батюшка Михаил мимо пройдет, скажет ласковое слово обеим, да так, что расплачутся соседушки, обнимутся, да и простят друг дружку. Дел у батюшки всегда было невпроворот, а когда его назначили благочинным то времени в сутках и вовсе ни на что не хватало. Супруга подобралась ему добрая и незлобивая. Слова худого от нее на селе никто не слыхал. Первая помощница мужу на приходе и хозяйственная в доме. И если отец Михаил был мужчиной крупным, то матушка - Прасковья Федоровна, напротив - тоненькая, что былиночка. Казалось откуда в этой маленькой женщине такой крепкий характер. Уж ежели что обещает, то и исполнит непременно. Мише только годок был, когда матушка его пешком пошла из Черкутино в Ростов Великий, поклониться мощам святого Димитрия и поблагодарить за рождения сына, которого долго ждала, любила и чувствовала на расстоянии. Вот и в этот раз, когда за неделю до Рождества по приходским делам отец Михаил засобирался во Владимир, Прасковья Федоровна упросила мужа проведать сына, ибо «на душе не покойно, не случилось ли чего». Заезжать в семинарию батюшке было некогда, потому, как на приходе перед праздником было много хлопот. Но под натиском материнских чувств любезной своей Прасковьюшки, батюшка сдался. А заехав в семинарию, узнал, что сын его, Михайло Михайлович уже два дня бьется в сильной горячке, да нутрец одолел совсем и ни какие лечебные средства, действия не имеют. А как хворь по-всему похожа на мокрую чахотку, и не приведи Господи, мальчик помрет, то сегодня уже собирались ехать в Черкутино за родными… Обычно, родители Мишу держали в строгости, как и других своих ребятишек. Но сейчас всё вертелось вокруг болящего. Его бабушка, сухонькая высокая старушка по имени Мария, и без того проводившая все дни в молитве, сейчас еще усерднее просила Бога о здоровье внука. Кладя земные поклоны пред иконой Спасителя, она иногда замирала и оглядываясь на сундук, где лежал мальчик, прислушивалась к его тяжелому дыханию. Матушка, поила отварами из ромашки и мать-и-мачехи, делала обертывания из печеного лука. И ночи напролёт она стояла на коленях, молясь за сына. Все привычные для этого времени года дела, она отложила. Ее место за прялкой подле окна заняла старшая дочь Машутка, которая не меньше бабушки да родителей переживала за Мишу, украдкой смахивая слезинки. Младшим - Марфе и Косьме, возившимся в углу избы с деревянными лошадками приказано было говорить и играть тихо, чтобы не беспокоить братика. А отец, приходя домой со службы в храме, окроплял сына святой водой. Все в доме было обращено на то, чтобы выходить, поставить ребенка на ноги. Но мальчик все еще бился в горячке и задыхался от удушливого кашля. До Рождества оставалось три дня, когда в дом Черкутинского батюшки вошел старый Мишин приятель Николка, Андрея кузнеца сын.
Как мальчики-одногодки сдружились, одному Богу ведомо, ибо являлись они полной друг другу противоположностью. Миша был послушным, рассудительным, вежливым, боялся огорчить родителей и много времени проводил с книгой из небогатой отцовской библиотеки. Любил наблюдать за окружающим его миром, пытаясь понять, почему солнце садиться за горизонт, отчего звезды на небе светят и не падают на землю, да отчего радуга появляется непременно после дождя. Много времени проводил в храме, где служил его батюшка. Держа в руках восковую свечу, немного запинаясь, больше от волнения, чем от не умения, читал Апостол. С ранних лет знал на память не один псалом. Черкутинские старушки в умилении называли его чистым ангелом. Николка же, напротив, слыл отъявленным разбойником. Не страшась отцовского гнева, он легко мог стащить у него из под носу несколько кованых гвоздей, и соорудить нехитрый плот «чтоб на ём уплыти в Ефиёпию» или разогнать палицей соседских кур, да так, что те возвращались на своё подворье через неделю. А уж драка с сельскими мальчишками была обыденным делом. Родитель его, силы не дюжинной, не раз охаживал розгами своего недорослого наследника. Но тому, все было ни почем. Проплачется, потирая битые места и ну по новой разбойничать. Правда и помощник по хозяйству из него был отменный. Вороша в поле сено за весь день ни словечка ни пикнет, и кадки водой наполнит без напоминаний, и поле, ежели пахать, сам к отцу на помощь поспешает. Николай вошел в переднюю в старом, видавшем виды кожушке и в дубовиках, обутых на коричневые суконные онучи. Держа перед собой туес, поздоровался с хозяйкой. Дома в этот час была только Прасковья Федоровна. В который уже раз, она растирала в кашу печеный лук, старинное лекарство, помогавшее от грудных болезней. Матушка взглянула на мальчика, присела на скамью и тяжело вздохнув, поздоровалась с ним. По хозяйски оглядываясь по сторонам, Николка задержался у двери, а когда взгляд его остановился на сундуке, где дыша с хрипотцой, спал верный друг, сделал несколько шагов в его сторону. Остановился и заглянул ему в лицо.
- С чего это ты Мишка свалился?! – и не дожидаясь ответа, продолжил свой рассказ обращаясь теперь к женщине. - Маманя сказывала, что когда я совсем дитёй был, снегу объелся. Пёрхал и в горячке метался потом, почитай дён двадцать, уж думали конец мне. А я вона живёхонек.
Прасковья Федоровна устало наблюдала за гостем и не очень понимала для чего он пришел. Между тем, подойдя к столу, Николай поставил туес на дубовый стол, снял шапку и бросив ее на лавку, произнес:
- Молоко тута. Козлиное. Тятька на слободе купил у Бобылихи. Маманя хотела свойского передать, дык тятька говорит, что козлиное при этих хворях шибче помогает. А тута масло, сам утром сбивал, а тута мёд. - С этими словами он поставил на стол ещё два, небольших туеска, вынутых из-за пазухи. – Насилу принёс!
Прасковья Федоровна забыла о своей усталости. Сердце в груди радостно забилось. Она была несказанно тронута заботой сторонних людей. Она была счастлива, от того что о ее сыне думали и желали ему выздоровления. Встав со своего места, на ватных ногах подошла она к Николке, крепко обняла и поцеловала его вихрастую макушку.
- Спаси тебя Господь, Николушка! Добрый ты мой мальчик! И родителям твои поклон от нас!- на глазах женщины появились слезинки. - Вот поправиться Миша, непременно скажу ему про твои Христовы подарочки.
Николка услышал дрожь в голосе Прасковьи Фёдоровны и понял, она плачет. Ему совсем не хотелось чтобы добрая Мишкина мама плакала, ему хотелось ее утешить, успокоить и заверить что все будет хорошо. Выскользнув из её объятий, он повернулся к ней лицом и глядя прямо в печально улыбающиеся глаза произнес.
- Не плачьте матушка! Я выходился и Мишка выходится. – Николай произнес это с такой уверенностью, что допустить хотя бы тень сомнения было невозможно. И чтобы уж окончательно заверить Прасковью Федоровну в Мишином исцелении, словно открывая самую великую тайну на свете, шепотом и очень серьезно, добавил – Маманя сегодня в церкву ходила! маслица тоже снесла! Да за Мишкино здравии ПАНИХИДУ заказала!
При слове «панихида» Прасковья Федоровна вздрогнула… напряглась… глаза её широко открылись и… через секунду по дому раздался звонкий женский смех. Николай смотрел на нее и не мог понять, что произошло.
- Молебен, НИколушка, молебен! – исправила она мальчика, продолжая весело и заразительно смеяться.- Теперь-то Мишенька точно поправиться. С этим искренним веселым смехом, Прасковья Федоровна почувствовала, что вот сейчас, в эту самую минуту случилось что-то очень хорошее, очень важное. Быть может добрую весть, вложили в уста, этого маленького разбойника, любящего её сына. Ничего не понимая, Николка, стал хохотать вместе с Прасковьей Федоровной. - Матушка! Николка! От чего вы смеетесь!
На большом сундуке, свесив босые ноги, сидел бледный и худенький Миша.
Через четверть часа, из глиняной кружки он пил теплое козье молоко с мёдом и сливочным маслом, сбитым рукой его верного друга. Не известно, что больше помогло: матушкин уход, молитвы родных, Николкино «козлиное» молоко или все вместе, но через три дня, на праздничной литургии в честь Христова Рождества вместе с другими певчими, поправившийся Михайло старательно выводил Херувимскую.
Четвертый Международный конкурс "Невзрослые книги".
Инна Щегорцева
Владимирская область, Собинский район, село Черкутино