– Евдокия! – Отец, хлопнул рукой по столу. – Хватит дурью маяться, на стол неси!
Ох, страшен Тятенька в гневе. Оглаживает русую бороду, да пододвигает к себе миску. Маменька несёт горшок с щами. Ставит на стол, неловко касается стенки горшка, и обжигается.
– Эка ты какая криворукая! – Тятя тут же подмечает неловкость. – накладывай, давай, умаялся, мочи нет.
Мама молчит, достаёт хлеб. Коврига, еще тёплая, заполняет своим ароматом всю комнату. Отец, отрывает здоровенный ломоть, берёт у неё ложки.
Стёпка тянет свою тощую руку с зажатой в ней ложкой к горшку, и тут же получает от Отца, деревянной ложкой в лоб.
– Куда перед батькой? – Ревёт он.
Стёпка обиженно сопит, но руку убирает. Тятя обтирает ложку о рубаху, и зачерпывает из горшка. Теперь можно и нам.
Едим мы быстро, щи кислые, но вприкуску с хлебом, ничего. Скоро пост закончиться, может мамка приготовит рыбник. То-то будет праздник!
Отец доел, положил ложку на стол, утёр усы и бороду и тяжёлым взглядом осмотрел нас.
– Сенька! – Его взгляд остановился на мне.
– Да, тятя. – Я смотрю на него.
– Надо в лес сходить. – Хмуро смотрит он на меня. – Возьми топор, Брехуна, да прогуляйся до Ведьмовой ямы.
Ох, как боялся я этого места. Видит Бог, боялся. Туда-то и с взрослыми идти страшно, днём, а тут в ночь тятенька гонит.
– Никандр! – Маменька вскакивает, всплеснув руками. – Побойся Бога. – Бросает взгляд в красный угол.
– Лексей, давеча, рассказывал, мол в том месте подстрелили господа оленя. – Тятя был серьёзен. – Сходишь и посмотришь. – Он не обращал внимание на маму, осевшую на лавку.
Я встал, братья испуганно смотрели на меня. Если Лексей не соврал тяте, то нам повезёт. Маменька встала, бросилась ко мне и зашептав молитвы, стала крестить меня.
– Иди, Сенька, иди. – Отец махнул рукой. – Поторопишься, то темноты успеешь.
А ведь и правда. До ведьмовой ямы две версты всего. А пока светит солнце, мне нечего бояться.
Я вышел в сени, взял топор и повесил на пояс, на плечо закинул котомку. Брехун, уже ждал меня у калитки, весело виляя хвостом. Ох дружок, знал бы куда нас тятенька посылает, так бы не радовался. То место, даже днём дурное.
До леса мы дошли без проблем. Брехун бегал, перелаивался со всеми окрестными собаками, и вообще имел вид чрезвычайно довольной собаки.
Окрестный лес, густой и дремучий, я знал, как свои пять пальцев. Ещё несмышленышами, мы облазили его, да и потом, когда я стал старше, тятя стал брать меня на промысел. Продираясь сквозь колючие кусты, едва не ободрав рубаху, я заметил, как стало темнее. Брехун забеспокоился, и чем ближе мы подходили к ведьмовой яме, тем беспокойнее становился он. Внезапно, он сорвался, и куда-то побежал.
– Эй, – крикнул я – Брехун, дружок, куда ты?
Тишина была мне ответом.
Темнота сгущалась, и оживала причудливыми тенями. Мне показалось, что кто-то на меня внимательно смотрит.
– Чур меня. – Прошептал я, идя за собакой.
Где-то вдалеке, у ведьмовой ямы, послышался скулёж. Я вынул топор, и подбадривая себя пошёл вперёд.
– Брехун! – Крикнул я, и тут же осёкся. Кричать в вечернем лесу, особенно рядом с проклятым местом, было опасно. Могут и ответить.
И назад не повернёшь, отец сердиться будет. Как же это, Лексея сын домой кусок мяса приволок, а его, Никандра, сын –испугался. Хоть бы днём послал, где же это я ночью ему убитого зверя найду?
Вот и яма – огромный овраг, поросший колючим кустарником. Раньше, мы на спор лазали в него. Днём. Ночью лезть в него было страшно. Да и вообще, помню, как дед Беляй, строго наказывал нам в лес ночью не ходить. Эх, дед, твои слова да отцу бы в уши. Ладно, надо Брехуна найти, пустое теперь переживать.
Скуление доносилось из оврага. Спуск был крутой, но была тут тропинка. Её, деревенские называли чёртовой, говорили, что ночами по этой тропе черти из ада на землю, поднимаются. Я стал спускаться по ней. Скулёж становился всё ближе и ближе, пока я не нашёл Брехуна, лежащим подле мёртвого оленя. На собаке были следы когтей, и меня бросило в жар. Брехун проскулил в последний раз, дёрнулся и затих.
Я молчал. Хотелось кричать, но я понимал, что так только привлеку к себе внимание. Сзади раздалось рычание, я и думать забыл и про Брехуна, и мёртвого оленя, и побежал вперёд. Котомка осталась возле собаки, тятя конечно ругаться будет, но лучше пусть он мне вожжами всю спину исполосует, чем вернуться туда. Темно стало, хоть глаз выколи.
Я бежал, не разбирая дороги. Овраг казался бесконечным. Рычание сзади, преходящее в азартный вой, то приближалось, то отдалялось. Я перебежал через мост, перекинутый через небольшой ручеёк. Сразу же рядом, я увидел небольшую избушку. Дверь была едва приоткрыта. Я забежал в неё, и закрыл дверь.
– Простите, бога ради. – Затараторил я, оглянувшись. – За мной гонятся.
– Ну, коли так, проходи. – Раздался скрипучий голос.
В углу за столом сидел скрюченный дед. Голова его, седая, качалась из стороны в сторону, он смотрел на меня, хитро улыбаясь. Что-то было не то.
На широком столе, сбитым из старых досок, стояла стопка блинов, а также небольшая тарелочка с кашей, которую старик ел руками, облизывая пальцы.
– Чего смотришь? – Подмигнул он мне. – Тебе не предлагаю. – Он зачерпнул пшеничную кашу, и закинул щепоть себе в рот. – Рано тебе ещё.
Я ошалело кивнул. Старик, обтёр о себя липкие пальцы, и опустив руку куда-то под стол, достал бутылку с мутной жидкостью.
– Будешь? – С хитрым прищуром посмотрел он на меня.
– Пост ведь. – Припомнил я слова Маменьки. Они вырвались сами собой, и до меня вдруг дошло.
В избе не было ни одного окна, а в красном углу, в котором должны были стоять иконы, было пусто. Я отшатнулся, и только поднял руку, перекреститься, как старик заревел!
– Не сметь! – крик его был невероятно громким.
От страха я застыл, а старик хитро усмехаясь, встал с лавки.
– Ты, мил человек, в мой дом сам зашёл, от угощения отказался. – Он покачал головой. – Нехорошо.
– Отче наш. – Стал шептать я, старик отшатнулся.
– Вон! – Заревел он.
Ноги сами внесли меня из его избы. На улице было тихо. Светало. Я не узнавал окрестности, поэтому побежал через мост обратно. Меня преследовал крик старика.
– Вон! – Звучало у меня в ушах.
– Вон! – Кричали птицы, летающие поверху.
– Вон! – Стонала земля, по которой я бежал.
Расстояние до моста не менялось, несмотря на то, что я бежал изо всех сил. По пути я стал повторять про себя те молитвы, которые слышал от маменьки.
Наконец, я добежал до моста. Ноги налились тяжестью, и каждый шаг давался с трудом. Стоило перейти через мост, как шум, пропал. Словно наваждение, а с ним ушла и тяжесть. Каждый шаг давался легче.
До Брехуна я добежал быстро. Котомка моя, лежала рядом с собакой. Она словно была растерзана диким зверем. Оленя тоже покромсали, но большой кусок мяса, я всё же несколькими ударами топора отрубил.
Мясо порченым не было, так что я завернул его в найденную в котомке тряпку, и убрал. Накинув котомку, я отправился домой. Брехуна жалко, но он отдал свою жизнь за мою. Как бы не он, лежать мне на том самом месте.
Тяти дома не было. А мама, едва увидев меня, стала плакать. Не было меня четыре дня