Там есть сцена, на которой я заплакал. У меня полились слезы, когда белая эмиграция уходит, это что-то душераздирающее. Потом финал спектакля – когда она среди зеркал множится, когда сознание расходится. Потрясающе...
– Николай, расскажите про еще одного русского хореографа. Борис Эйфман.
– Борис Яковлевич уникальный человек, создавший свою систему координат. Я очень часто не принимаю его спектакли однозначно. Но есть работы, которые на меня как на зрителя произвели ошеломляющее впечатление. Это «Красная Жизель». Я впервые смотрел этот спектакль в Большом театре, когда они гастролировали. И вот весь зал Большого, антураж – он этот спектакль еще приподнял.
Там есть сцена, на которой я заплакал. У меня полились слезы, когда белая эмиграция уходит, это что-то душераздирающее. Потом финал спектакля – когда она среди зеркал множится, когда сознание расходится. Потрясающе.
Есть у него спектакль «Евгений Онегин», он решен так же, как у Матса Эка «Жизель» – перенесено в современную жизнь. Но то, как там поставлено письмо Татьяны, и финал – письмо Онегина к Татьяне – это до дрожи. До дрожи!
Он еще и фантастический режиссер. Мне очень часто нравятся его режиссерские решения – больше, чем хореография. То, как сделана «Анна Каренина», как у него придуман поезд, что это общество превратилось в поезд – ее не конкретно поезд раздавил, а раздавило общество. Когда эта толпа людей вдруг превращается в поезд.
Я единственный артист в его биографии, который не является артистом его труппы и для которого он создал оригинальную хореографию, подарил и сказал – все, вот только ты и никто больше. Я недавно его уговаривал, чтобы он отдал это моему ученику, и он сказал – ну, Коля, если ты отдаешь, то я с удовольствием.
Я его долго уговаривал поставить мне «Демона» Лермонтова, но он категорически не хочет подходить к этой теме. Он мне сделал, придумал «Падшего ангела», и не представляете, как мне себя ломать надо было, чтобы научиться это делать. Но и то – я очень недоволен тем, как я это делал. Мне все время все не нравится, но это было безумно интересно и визуально есть что обсуждать.
– Человек, с которым вы работали. Начо Дуато.
– Знаете, мне интересно было, когда он появился. Я не помню, кому принадлежит фраза, что «у каждого графомана есть одно гениальное стихотворение». Но «Ремансо» – очень интересный балет и он был поставлен великолепно. Когда Вовочка Малахов это танцевал – это было прекрасно. 1997 год.
А сейчас я принял только один его спектакль. Он мне очень интересен, и то в определенном составе. Когда Анжелина Воронцова танцует с Леонидом Сарафановым «Ромео и Джульетта» – это очень интересно. Вот этот спектакль я принял, он мне безумно понравился, но от состава очень сильно зависит. Я смотрел других на премьере – это было крайне плохо, просто бездарно.
Понимаете, Анжелина моя ученица, но то, что она делает у Начо Дуато, – это не имеет ко мне вообще никакого отношения. Это ее талант и ее дар божий. И я пришел и сказал об этом и ей и ему.
То, что он сделал «Спящую» и «Баядерку» – это комические куплеты. Это знаете как, кто-то пришел и говорит – что, вы будете там петь? – нет, вы будете там слушать. Вот это из той серии. А так – не могу вам сказать. Ну ползают, нюхают друг друга. «Ромео» – интересный спектакль, но надо на хороший состав попасть. Если не повезет с составом – не кайфанете.
– Уильям Форсайт.
– Гений. Это последний человек, балетмейстер ХХ века, который сместил вектор. Вот после Баланчина только он. Знаете, русская поэзия и русская литература делятся до Пушкина, потом от Пушкина до Толстого, ну и далее. Вот так же в хореографии есть вехи. Люди, которые чуть-чуть повернули вектор. Вот последним был Уильям Форсайт, но больше никто.
Последние его работы мне не всегда нравились, но есть бесспорные шедевры, которые будут жить веками, и главное, что этому подражает гигантское количество людей. До сих пор, и не остановится еще очень долго, пока не родится какой-нибудь гений, который еще вектор повернет чуть-чуть.
– И последний человек, про которого я спрошу, из мира балета, это Джон Ноймайер.
– Ноймайер – это, понимаете, западный Григорович. В том плане, что просто он по сей день жив, он по сей день в действии, в строю. Есть спектакли, которые мне очень нравятся, есть спектакли, которые не очень. Просто другое дело, что он очень удачно попал в Гамбург, где он объявлен национальным достоянием, и они будут его пропагандировать в ближайшее время.
– Век.
– Да. Век будет школа его имени, потом все будет его имени и так далее. Но два-три спектакля в мире будут всегда пользоваться успехом. Бесспорный шедевр – «Сон в летнюю ночь». Это шедевр просто, когда, знаете, луч божественный упал, и человек это сделал... Много версий есть «Сна в летнюю ночь», но это удачное сочетание как раз и художника, и хореографа, и режиссерского решения.