— Дядя Вася! Ну, я побежал! Так сколько брать-то? Одну или две? — кричал, задрав голову Венька.
Стена недостроенного еще дома нависала над ним темной громадиной с провалами пока незастекленных окон. Несмотря на стоящую летнюю жару, от этой стены исходил какой-то потусторонний, даже могильный холод, усиливаемый сыростью запахов краски, штукатурки и раствора. Да и сама стена напоминала чем-то человеческий череп с пустыми глазницами, только что вытащенный из мрака земли.
Венька с ребятами как-то нашли такой череп в лесу, когда разрывали старый, оставшийся еще с войны окоп, в поисках сохранившегося оружия — порох от снарядов, например, можно было использовать в поджигах.
Сравнение стены с черепом еще больше усилилось тем, что в одном из окон третьего этажа показалась вдруг фигура человека — точно также тогда из черного глазного отверстия черепа ни с того, ни с сего выполз на белый свет большой жук-носорог.
Венька невольно вздрогнул, и сознание его на какое-то мгновение отключилось, изгоняя из памяти ту запомнившуюся ему неприятную картину. Поэтому он пропустил первые фразы дяди Васи, услышав только их окончание:
— ...мать! Чего ты орешь, Вениамин?! Ну, одарил Господь помощничком! — крыл полушепотом-полукриком дядя Вася, прижимая указательный палец правой руки к губам, а левой рукой размахивая, словно пытался остановить попутку на дороге. — Сергеич еще и пол-улицы не прошел, а ты несешь на всю Ивановскую — сколько брать, сколько брать!
Дядя Вася замолчал, затем высунул из окна свою лысую голову и осмотрелся по сторонам, выглядывая прораба Сергеича. Не обнаружив опасного присутствия начальства, он на всякий случай еще больше, теперь уже по пояс высунулся из окна и наклонился к стоящему внизу Веньке, будто хотел дотянуться губами до его уха с высоты своего третьего этажа:
— Тебе сколько денег дадено, ученый? Считать не умеешь, Архимед? Бери две и колбаски с хлебом, Пифагор без штанов! — все также полушепотом-полукриком произнес дядя Вася, прозрачно намекая в конце каждой фразы на высокую образованность только что закончившего девятый класс Веньки и работающего в летние каникулы у них на стройке.
Венька улыбнулся и, развернувшись, пошел в магазин. Он не обиделся на подначки дяди Васи, зная, что тот отпускал их не со зла, а больше от возбуждения, вызванного чувством опасности. Более того, Венька был уверен, что сейчас дядя Вася продолжает тревожно оглядывать улицу, и не отойдет от окна до тех пор, пока Венька не выйдет из дверей магазина. Но и тогда он может некоторое время следить за Венькой, пытаясь заметить за ним "хвост" в лице все того же Сергеича — прораб иногда устраивал такие проверки своим рабочим, чтобы поймать их на месте преступления: или в магазине, или по дороге из него.
Недавно и временно работающего Веньку потому и посылали за бутылкой, что ему, в принципе, ничего не грозило. В худшем случае Сергеич его просто отматерит.
Когда Венька вернулся с оттопыренными карманами куртки, мужики уже сидели вокруг заранее приготовленного ящика, аккуратно покрытого специально припасенной оберточной бумагой.
— Долго ходишь, Сусанин! — воскликнул еще не успокоившийся дядя Вася. — Сам знаешь, перерыв скоро кончится! Ладно, садись, мы тут тебе чайку сгоношили — Семен в термосе принес. Ребята колбаску порубают, вот и поешь.
Дядя Вася пить Веньке не разрешал и другим строго-настрого запретил соблазнять его выпивкой.
— Ты, Вениамин, еще малόй. Вина на твой век хватит, не торопись. И вообще лучше не пей, голова у тебя с мыслями, а от вина мысли разжижаются, — сказал он Веньке еще при первом общебригадном застолье, и с тех пор этот порядок соблюдался неукоснительно, ибо слово бригадира — закон.
Насколько быстро гоняли Веньку в магазин, настолько пили мужики не спеша — чинно, не торопясь, основательно закусывали. До тех пор, пока не кончалась первая бутылка, разговоров не заводили. Венька помнил, как дядя Вася оборвал однажды его строгим взглядом, когда он ни к месту попытался нарушить хранимую всеми членами бригады тишину, а потом сделал Веньке внушение:
— У нас, Вениамин, свой устав, ни как у нынешних. Мы, парень, на работе выпиваем с толком, вино на работе на пользу должно идти и удовольствие вызывать спокойное. И разговор, он подготовки требует, чтоб с мыслями был и чувствами. А так словами трясти — и шимпанзе-попугаи могут! Смотришь передачу "В мире животных"? Ну, так вот мы не шимпанзе-попугаи какие-то, а люди-человеки.
Закончив с первой бутылкой и убрав ее, уже пустую с ящика ("Мертвяка со стола", — говаривал в таких случаях дядя Вася), мужики приступали к неспешной беседе. И тут дядя Вася оказывался совершенно незаменимым человеком. Он вообще был кладезем самых разнообразных знаний, фактов и сведений. Венька как-то поинтересовался:
— Дядя Вася, вот вы простой каменщик, сами говорили, что до войны успели только пять классов закончить, да ФЗУ. Откуда же вы столько всего знаете?
Дядя Вася поначалу даже немного обиделся.
— Ты, Вениамин, глаза мне моими пятью классами не коли. Это вы нынче, что сыр в масле катаетесь. Мы-то все больше горбом на хлеб себе зарабатывали, потом, вон, с фрицами воевали, для вас же паразитов молодых старались, а вам бы все вино пить, да по танцулькам бегать! И каменщик я не простой — мастер я, тут ты, пацан, не в точку попал. Тоже мне, "простой каменщик"! Да за такого "простого" пять "непростых" дают!
Дядя Вася замолчал и закурил беломорину. Но потом расщедрился:
— Ты, Вениамин, парень не дурной, сам много чего знаешь, к институтам вон готовишься, небось. Ладно, расскажу. Я, понимаешь, сам-то деревенский и в деревне до двенадцати лет прожил — у деда, пока отец на заработках в городе был. Это он потом уж нас с матерью к себе забрал. А я читать очень любил. И нашел я в дедовом доме, на чердаке две толстые книжки. До сих пор помню, что энциклопедии это были этих, как их чертей, Ефрема и... Нет, не Ефрема, а Ефрона и... Вот память стала, забываю фамилию! Не русская такая, на немецкий "блокхауз" похожая! Не знаешь, Вениамин?
— Вроде, Брокгауз, — подсказал Венька.
— Точно! Брокгауз! Точно! Немец! Они, немцы, горазды штуки разные придумывать!
— Дядя Вася, а откуда у деда вашего энциклопедии эти взялись?
— Дед рассказывал, что, когда они в семнадцатом году всей деревней усадьбу помещичью жгли, он заодно с другим скарбом из поместья и эти две книжки на всякий случай захватил — красивые больно были, да еще с картинками. Так я эти книжки чуть не наизусть выучил. Вот мне сейчас под шестьдесят, а я кой-чего из них по сию пору помню. Ну и потом, всю жизнь, когда время выпадало, почитать любил, особенно энциклопедии всякие...
И сегодня разговор начал дядя Вася.
— Хорошо, мужики, поговорить с приятными людьми. Был вот в Древней Греции ученый — Сократом звали. Вздорный, признаться, был этот самый Сократ мужик — денег домой не носил, о детях не заботился. Да и помер не по-людски как-то — дали ему чашку с ядом, а он выпил его, ну как мы с вами вино пьем, даже не поморщился, и скончался прямо на месте.
— А с какого лешего ему было яд пить? — спросил второй каменщик, Семен, парень лет двадцати пяти.
— Шут его знает, — ответил дядя Вася. — Вроде приговорили его к высшей мере...
— К расстрелу? За что же ученого-то? — опять поинтересовался Семен.
— К какому такому расстрелу! Тогда и пороха то еще не было. Ты, Семен, не встревай, мешаешь! Да... О чем это я?... А, ну да! Так вот Сократ этот тоже очень разговоры уважал. Ходил он по своей Древней Греции и целыми днями только разговоры и разговаривал. И, главное, не со всеми, а с тем, с кем сам захочет — потому как тоже приятную компанию любил. Бывало, спросит его кто-нибудь чего-то такое, а Сократу этот человек, который спрашивает, не нравится вовсе. Он и говорит так прямо — я, мол, не знаю ничего, и вообще знать тебя, паразита, не хочу. Может потому и отравили его — уж больно разборчивый был. А все почему? Потому что приятная компания для разговора — первое дело, Сократ он не дурак был, поумнее нас с вами, и правильно понимал.
Дядя Вася потянул из кармана спецовки свою любимую беломорину.
— Не, бригадир, — опять заговорил Семен, — насчет Сократа твоего не знаю, а вот порох в те времена точно был. Вон, у китайцев, к примеру, порох давным-давно уже был, а греки дурее китайцев что ли?
— Ну, ты даешь, Сёма! — встрял в это время Лёха-Кран, он же "подносчик снарядов", ибо Лёха таскал кирпичи для каменщиков. — Китайцы — это китайцы. Один ихний Мао Цзэдун чего стоит. Ты видал у греков Мао Цзэдуна? А раз греки до Мао Цзэдуна не додумались, то уж до пороха им тем более недотУмкать.
После Лёхиной тирады завязался общий спор о Мао Цзедуне, порохе, острове Даманском. Почему-то заодно вспомнили и японцев с их Фудзиямой. Только Семен все переводил разговор на то, почему греки не изобрели Мао Цзедуна.
Все это время дядя Вася молча покуривал свою папиросу, да поглядывал в окошко. Он вообще любил начать разговор, как бы задать общую тему, а потом уж дать поговорить другим, не вмешиваясь в их прения и мнения. Но право закончить разговор дядя Вася всегда оставлял за собой:
— Эх вы, тУмкалки! — сказал он сегодня. — Вино пить, да кирпичи складывать оно, конечно, дело не хитрое — здесь вы мастера. А про науки разговаривать — это вам не бутылку открывать. Вениамин, хоть ты им скажи, кто порох изобрел?
— По-моему, монах один средневековый, Бертольд Шварц, кажется, — спешно проглатывая недожеванный кусок колбасы, проговорил Венька.
— Молодец, Вениамин! — удовлетворенно произнес дядя Вася, как будто сам недавно научил Веньку всем наукам. — А они — китайцы, китайцы!
— Дядя Вася, — не удержался Венька, — вообще-то китайцы и в самом деле порох первыми придумали, давно еще, до нашей эры.
— Это, в каком смысле? — сразу же напрягся дядя Вася, очень нелюбивший, когда его опровергали, тем более на глазах всей бригады. — Может, они и ружья придумали?
— Да нет, у китайцев тогда порох только на фейерверки и использовался. Ружья, и все огнестрельное оружие уже потом, в Европе, в Средние века изобрели.
— А-а, ну это не считается, — успокоено протянул дядя Вася. — С того пороху толку — шиш. Раз ружей не было, то и стрелять было нельзя. А уж такого человека как Сократ расстрелять — и подавно. Зато монах этот, Бертольд Шварц, порох изобрел — все порохам порох. Вот с таким порохом стрелять любо-дорого.
К этому времени мужики уже допили вторую бутылку и начали убирать с ящика остатки своей трапезы.
— Ладно, Вениамин, и ты заканчивай. Пора за дело приниматься.
В принципе, Венька мог уже идти домой — положенный ему четырехчасовой рабочий день закончился. Но сегодня дядя Вася попросил его остаться и после обеда. Был конец месяца, и если бригада не успеет выполнить свою норму, могли лишить премии.
Дядя Вася и Венька начали подниматься на свой пятый этаж, где они заканчивали кладку дома. Пока они по сходням добирались наверх, дом опять показался Веньке каким-то мертвым и холодным чудовищем. Казалось, что только он, Венька, да дядя Вася в эти минуты несут в себе частицы жизни среди пустых кирпичных стен. А с другой стороны, создавалось впечатление, будто там, где в этот момент они проходили, холодные стены теплели и даже вроде как оживали. Чудно!
Тут дядя Вася, шедший впереди, обернулся к Веньке и сказал с укором:
— Вениамин, ты меня перед бригадой дураком-то не выставляй. Мне на пенсию скоро, а там и помирать пора подойдет. И хочу я, чтобы мужики обо мне память хорошую сохранили. Ты, вот, не замечал, а уже в пятый раз меня осаживаешь. Этак мужики про меня как про балаболку пустую думать будут. А память, Вениамин, — это великое дело. Не надо, парень, лады?
Венька кивнул головой и с удивлением стал вспоминать, когда это он мог "осадить" дядю Васю. Но вспомнить так и не смог, а тот, гляди-ка, все помнит, посчитал даже — пять раз.
С этими мыслями Венька и начал свою послеобеденную трудовую деятельность. Деятельность эта была простая — подавать дяде Васе кирпичи, да раствор замешивать. Поэтому Венька имел возможность наблюдать за тем, как работает дядя Вася.
Каменщик он был и в самом деле классный. Он не то, чтобы просто складывал кирпичи один к другому, они у дяди Васи жили как бы своей собственной жизнью — сами прыгали ему в ладонь, сами укладывались на уготовленное им место, туда, где уже сам по себе оказывался раствор. Причем оттого, что кирпич придавливал густую массу раствора, сам раствор не растекался, как это бывало у других каменщиков, а как бы устраивал кирпичу удобное ложе, тепло охватывая его по всему периметру нижней стороны. Казалось, что дядя Вася одной своей мыслью руководит кирпичами, раствором, своим мастерком, и все они полностью повинуются его желаниям. Ему же оставалось только пару раз легонько пристукнуть каждый кирпич деревянной ручкой мастерка, чтобы лишь удостовериться в точности исполнения предначертанной дядей Васей этому кирпичу судьбы.
Работал дядя Вася легко и по ходу работы тоже любил поговорить. Вот и сейчас, он не мог долго молчать:
— Ты, Вениамин, на меня не обижайся. Пойми, парень, мне ж о смерти думать пора. Ее, смертушку, не обманешь.
— Дядя Вася, а вы смерти боитесь?
— А чего ее бояться? Я, знаешь, на фронте сколько ее повидал. Она все рядом со мной — шасть, шасть. Вроде, как и привык к ней. После войны, правда, разошлись мы с ней — живой как-никак остался, вот и страшился ее одно время. А потом, с годами, опять привыкать к ней стал — будто и не разлучались.
— И что, совсем-совсем не страшно?
— Смерть, Вениамин, сама по себе штука не страшная. А вот страх у меня от другого — боюсь, что забудут меня. Понимаешь, если забудут, значит, в жизни моей смысла никакого не было. Ведь для чего живет человек, для чего вкалывает с утра до ночи, бегает туда-сюда, суетится, как кошка по весне? Смерть, она все кончики разом обрывает. Был человек — и нету его. И если памяти после тебя не осталось...
— Дядя Вася, так вы столько домов за свою жизнь построили — не пересчитать! Вот и память.
— Верно, Вениамин, верно. Многим домам я путевочку в жизнь выписал. Только вот на домах-то моих не написано крупными буквами — "строил дядя Вася". И мелкими буквами тоже не написано. Да если и написать — кто там через пару лет знать будет дядю Васю какого-то. Стало быть, не в домах дело.
Я же тебе о памяти толкую. О том, что в душах у людей, в сердцах у них остается. Вот и думаю я, что настоящая смертушка — это когда памяти по тебе не осталось. И выходит у меня, что настоящая жизнь человеческая в памяти только и сохраняется.
Гляди, к примеру, почему люди так о могилках заботятся? Вон, на Пасху, валом народ валит, до кладбища и добраться трудно. А все потому, что память туда людей ведет — помнят они о матерях своих, об отцах и дедах, братьях да сестрах. И к тому же, деткам своим показывают, как их самих помнить нужно. Наказ, будто бы, деткам оставляют — помру я, так ты меня не забывай, память храни. Захочешь, приходи ко мне, вина бутылочку возьми, помяни меня. Хочешь, просто приди у могилки моей посидеть. Помни только. Такая вот вещь заковыристая — память.
Ты, кстати, скажи мне, Вениамин, что там в науках у вас говорят, где эта самая память в человеке находится?
— Да я и не знаю, — Венька стал лихорадочно вспоминать уроки анатомии. — Кажется в мозге где-то, в затылке что ли?
— В затылке говоришь? — дядя Вася задумался. — А чего, может оно и так. Я сам, когда чего вспомнить хочу, в затылке почесываю. Получается, будто память свою ворошу.
Он замолчал и уже молча продолжал руководить кирпичами и раствором, иногда лишь потряхивая головой, словно пытаясь обнаружить в своей голове место, где находится память.
Венька в это время отошел к бадье с раствором и стал замешивать новую порцию. До его ушей доносились лишь какие-то отрывочные звуки, издаваемые дядей Васей, типа "хм", "в затылке", "во, удумали". Наконец, дядя Вася перестал бормотать и посмотрел в сторону Веньки. И тут же Венька услышал в свой адрес хорошо и многоэтажно выстроенную тираду, смысл которой сводился к тому, что у Веньки руки растут откуда-то не оттуда и не раствор он замешивает, а нечто совершенно иное, довольно гадкое на вкус и на цвет.
— Цéменту, цéменту добавь, работничек! И песок просеивай лучше, Кулибин! Кирпич не возьмется, во всей стенке вернотЫ не будет! — учил дядя Вася Веньку уму-разуму, добавляя в свою речь для большей ясности различные междометья и цветастые слова.
Венька, конечно же, мог ответить дяде Васе тем же. Он знал немало разных ругательств и, вообще, между ребятами у них было принято не стесняться в выражениях. Но когда Венька в самом начале своей карьеры строителя прилюдно выругался, дядя Вася посмотрел на него и сказал, не осуждающе, а как-то даже с сожалением:
— Вениамин, ты бы лучше не матерился. Ладно, мы, работяги, а тебе это не лѝчит.
С тех пор, при дяде Васе Венька ругаться стеснялся, наверное, боялся потерять его уважение, которым как-то сразу проникся бригадир каменщиков к своему молодому и, главное, "ученому" помощнику.
Вот и сейчас, Венька молча стал исполнять указания дяди Васи. Тот же, в ожидании, когда помощник приготовит раствор, оторвался от работы и сел перекурить.
Посматривая на то, как Венька ворочает лопатой и, потягивая папиросу, дядя Вася поделился с помощником результатами своих последних размышлений:
— Нет, Вениамин, не может память только в мозге у человека жить, тем более в затылке.
— Почему, дядя Вася?
— Ну, например, мы с тобой вместе помним о ком-нибудь, так? И еще кто-то о нем же помнит, Семен наш, скажем, так? И как же мы друг другу память нашу передаем?
— Как-как, словами, конечно.
— Словами... Словами — это правильно. Ну, а если я, к примеру, на картину какую гляжу или на фотографию? Слов-то оттуда никаких не происходит, а память у меня работать начинает. Я вот фронтовые фотографии свои смотрю и не только людей вспоминаю, которых вижу, но и то, чего с ними и со мной происходило — и на войне, и после войны. И вообще, истории разные. Так что слова здесь уже не причем.
— Значит, вы в памяти своей восстанавливаете то, что раньше помнили.
— Это ты снова верно говоришь. Да только какая же голова быть должна у человека, чтоб все в ней хранить? И потом, читал я недавно в газете "Труд" про женщину, которая заснула чуть ли не на полжизни, а когда проснулась, заговорила на каком-то иностранном языке. А язык этот она и не учила никогда. Откуда же он у нее в голове взялся? Нет, как хочешь, Вениамин, а не в голове тут дело и не в словах.
— А в чем же? — разогнув спину и вытерев пот со лба, спросил Венька, решив тоже устроить себе небольшой перерыв.
— Видишь, как я мыслю. Есть, должно быть, такая штука, которая в воздухе как будто носится. Ее вроде не видно и не слышно, но мы ее сердцем своим, а может и головой своей, как ты говоришь, ощущаем и улавливаем. И вполне может быть, как твои ученые пишут, именно затылком. Только сама память в этой штуке невидимой и неслышимой обретается.
— Дядя Вася, я что-то не понял, какая "штука", воздух что ли?
— Воздух не воздух, а вроде как электричество или радиоволны. Ты ведь телевизор смотришь? Волны телевизионные по воздуху передаются, и мы сами их не видим и не слышим, но через антенну они в телевизор попадают, и на тебе, пожалуйста, — то "Кавказская пленница", то концерт Аркадия Райкина. Так и мы устроены. Мы сердцем там, или головой своей чего-то в воздухе улавливаем, как антенны телевизоров. Так память у нас и появляется.
Дом если этот взять, который мы с тобой строим. Поселятся в нем люди, и, если хорошо все мы с тобой сделаем, все стеночки как следует выведем, то бишь, если душу свою в работу вложим, кирпичикам вот этим душу свою передадим, то и вспоминать нас люди будут добрым словом. Значит, и память мы в доме по себе поселили хорошую, добрую память. И живет она в нем как бы сама по себе. Ведь мы с тобой уйдем гораздо раньше, чем жильцы сюда заедут, а память, она уже живет здесь, носится в воздухе, ждет, когда люди придут, чтобы в сердца и головы к ним войти.
— Подождите, дядя Вася, — задумался Венька. — Вы же сами говорили, что на домах, которые построили, ваше имя не написано. И как люди, которые в них живут, о вас-то помнить могут? В лучшем случае подумают как-нибудь, что хороший каменщик дом строил — и все.
— О! — коротко воскликнул дядя Вася. Потом, оставив дымящуюся папиросу в левом уголке сомкнутых губ, многозначительно поднял палец и произнес, четко разделяя слова:
— Вот в этом... главный... вопрос!
Дядя Вася опять взял папиросу в руку и продолжил:
— По моему разумению, память эта воздушная, она как бы безымянная. И для того, чтобы тебя, Вениамин, помнили или меня, дядю Васю, тут уже не обойтись без слов. Ведь имя человеческое — это слово и есть. А слова люди говорят. Значит и нужно, чтобы люди, с которыми ты живешь, работаешь, разговариваешь каждый день, имя твое запомнили. Имя человеку для того и дадено, чтобы его по имени помнили.
Ты, вот, например, пройдешь возле этого дома лет через пять, и память твоя заработает, оживет будто. Это твоя голова, как телевизор, память воздушную принимать начала. И вспомнишь ты, как работал здесь, как кирпич таскал, раствор замешивал. Тут тебе слова начнут на память приходить и имена, конечно. А по имени ты и человека самого вспомнишь. Нужно только, чтобы имя тебе запомнилось хорошее, доброе какое-нибудь. Меня, к примеру, взять. Если меня будут помнить, как каменщика Мухачёва — уже хорошо. Но мне больше хочется, чтобы меня как дядю Васю запомнили. Есть тут чего-то теплое, родное такое — дядя Вася. Не твоему забору восьмиюродный плетень, а дядя, — вроде как родственник...
С последними словами он снова многозначительно поднял руку, только теперь папироса была зажата у него между двумя вытянутыми вверх пальцами.
— Я уж постараюсь, дядя Вася, запомню, — несколько успокаивающе сказал Венька.
— Это ты, Вениамин, сейчас так говоришь, пока молодой. А как годы покатятся, так много чего забудешь, уж поверь мне. Я и сам-то многого не помню, что в жизни моей было. Так и ты, того по имени из нас вспомнишь, кто у тебя в сердце отложился. Сердце-то и подскажет имена голове твоей и ты — раз, и вспомнил Сергеича, Семена или Лёху, не знаю, кто тебе из них по сердцу больше пришелся. А там, глядишь, и меня, бригадира своего, дядю Васю, вспомнишь.
— А почему сердцем, дядя Вася? Думаем то мы головой. Человек от обезьяны, например, тем и отличается, что у него объем мозга больше.
— А потому, ученый ты наш, что память бывает добрая и злая. А доброту и злобу человек в сердце носит. Ты ведь, что, прежде всего о человеке вспоминаешь? Добрый он был или злой. И говоришь ты тогда об этом человеке по-доброму или по-злому. Ты, например, Гитлера в жизни не видал, а по-доброму его, паразита, никогда не помянешь — сам говорил, что у тебя деда на войне убило. А сколько он других душ невинных загубил? Тридцать лет, как война кончилась, а до сих пор помним. И память эту в сердце своем носим. Вот почему, парень, важно, чтобы люди о тебе по-доброму помнили. Ты им хорошее делаешь, и они по тебе в сердце доброту хранят.
А голова — это дело второе. Не в затылке же ты все, что в тебе хорошее и доброе есть содержишь. Затылок — это так, приемный механизм.
— Дядя Вася, да у вас прямо религия какая-то получается — память воздушная, души в кирпичах. На дворе 1975-й год, а вы так еще и до Бога договоритесь, скажете, что есть Он, — саркастически заметил Венька, свято придерживающийся атеистических убеждений, приобретенных в школе.
— Насчет Бога, Вениамин, не знаю, врать не буду, не уверен. Но хотя я и человек партийный, и политику партии понимающий, а в церковь все-таки нет-нет, да и захаживаю. Ведь сколько народу в Бога верит и сколько веков уже. Может и не правы они, ошибаются по необразованности своей, только все равно есть в этом что-то такое... как тебе сказать,.. серьезное что-то. Вот чувствую, что есть, а объяснить затрудняюсь.
Дядя Вася бросил окурок, встал, и снова замелькали в его руках кирпичи, складываясь в стенку, довольную своей вернотОй.
Разговор их в этот день так и не продолжился — уж слишком было много работы, да еще прораб Сергеич упросил бригаду остаться сверхурочно. Венька работал наравне со всеми и к концу дня смертельно устал.
Когда работу закончили и Венька, переодевшись, отправился домой, уже начало смеркаться. Венька шел к автобусной остановке, еле волоча ноги. Мысли были какими-то ватными, неясными и сумбурными. Неожиданно, он остановился, как будто что-то вспомнил, и оглянулся. На фоне не спеша заходящего солнца стоял недостроенный дом, почти доведенный до последнего, пятого, этажа и смотрел на мир пустыми глазницами незастекленных окон.
На память ни с того, ни с сего, прямо-таки ниоткуда пришла строчка: "Дом, который построил..."
— Дядя Вася, — вслух закончил эту строчку Венька. Потом подумал, чему-то усмехнулся, покачал головой и добавил: — А я?..
Автор: Сергей Перевезенцев
Другие рассказы можно почитать здесь: