Почти всю войну я прослужила в одной части. Менялись названия: эвакогоспиталь, полевой подвижной, терапевтический полевой подвижной, но номер оставался тот же: 2031. И цель была одна: как можно быстрее возвращать здоровье нашим воинам.
Тысячи раненых и больных, тысячи километров фронтовых дорог, сотни бессонных ночей. И труд, работа до седьмого, двадцатого пота, работа будничная, без отпусков, без выходных. Госпиталь был нашим домом, нашей семьей.
Война многого нас, 18-летних, лишила, но многое дала, многому научила. Мы не были обделены ни полноценной духовной жизнью, ни своей долей человеческого счастья. Удачная операция, спасение еще одной жизни, весточка от родных, первое слово и первая улыбка бойца, потерявшего было и речь и память, и такая любовь, такая верность, перед которыми, убеждена, снял бы шляпу автор "Ромео и Джульетты".
И была еще одна радость: радость узнавания настоящих людей.
О тех давних, но незабываемых днях странички моего дневника.
Декабрь 1942 года, село Асламбековское.
Получили приказ санотдела армии развернуть госпиталь в здании чеченской школы-семилетки. Чистим, приводим помещение в порядок.
Поздним вечером машины автосанвзвода доставили около 100 раненых. В кромешной тьме (светомаскировка!) санитары осторожно снимают с машин тяжелораненых и переносят их на носилках в приемно-сортировочную.
Там тесно, душно. Ходячие раненые стоят, кое-кто сидит - на скамейках, на полу.
У многих забинтованы и взяты в шины руки, ноги. Повязки потемнели, набухли, пропитались кровью. У некоторых раненых лица искажены болью. Один парень с культяшкой все твердит: "Как же так получилось..." Видно, как трудно ему смириться с насильственным переходом от здоровья к страданиям.
Наши военврачи - Вера Андреевна Попова и Тамара Ивановна Деева (совсем молоденькие, только накануне войны окончили мединституты) - осматривают раненых и больных, распределяя их по отделениям. Медсестра Засекан регистрирует, заполняет истории болезни. Гольдштейн принимает личные вещи, я - документы, ценности, награды. Помогаем переносить раненых (санитары не успевают). В санпропускнике девочки их моют, переодевают в чистое белье, поят горячим чаем и отправляют в отделения.
Вот привезли четырех девушек. Девчата к нам редко попадают. Может, поэтому к ним особое внимание. У двоих ампутированы ноги, у третьей - рука, а четвертая молоденькая, курносая, с пышной каштановой косой (как это ей волосы до сих пор не отрезали!), ранена в бедро.
В приемную внесли обожженного танкиста. Прикрыт простыней. Тело сплошь в ожогах. Но лицо огонь не тронул: оно прекрасно. Почти мальчик.
Сестры потом рассказывали: в палате в бреду звал мать. Ночью пришел в себя. И первые слова:
- Я не стонал?
На следующий день - новая партия раненых. Ежедневно почти столько же эвакуируем в тыл. На железнодорожную станцию Серноводск, в нескольких километрах от Асламбековского, каждый день прибывают с фронта санлетучки.
Замполит в 8:00 собирает нас, агитаторов, инструктирует. По радио записываем сводку Совинформбюро (упорные бои в районе Сталинграда и Моздока) и тотчас расходимся по отделениям. Я бываю в трех палатах 2-го отделения - командирской и двух красноармейских. Читаю сводку, рассказываю новости, отвечаю, как могу, на вопросы, раздаю библиотечные книги, по просьбе бойцов пишу письма.
В командирской палате - контуженый капитан Гришин. Он потерял речь. Когда ни зайдешь - рисует, он художник. Я рассказываю новости, а он рисует мой портрет. Когда с ним разговариваешь (он слышит), оживляется, кивает головой, что-то силится сказать, и, видя, что его не понимают, беспомощно разводит руками. Успокаиваю его: еще будете говорить, врачи делают все возможное.
Гришину никто не пишет. О жене он знает только, что она не успела эвакуироваться, осталась на оккупированной территории.
Почту связной сначала привозит ко мне в штаб. Я разбираю её, сортирую письма и вдруг читаю: Гришину. Ну конечно, это же нашему капитану. Но что в письме: радость или горе?..
В палате раздала все письма.
- А это вам, товарищ капитан, - и осторожно кладу письмо на тумбочку.
Гришин минуту - мне она кажется вечностью - с недоумением, недоверием смотрит на меня, на свою фамилию, выписанную четким, круглым почерком.
- Же-е-н-на! - В наступившей тишине голос его звучит непривычно громко. - Же-на! - кричит он, сам еще не веря своему счастью. Читает, заикаясь. Смеется и плачет, не стыдясь слез.
Оказывается, его жена ушла в партизаны, выполняла боевые задания, была ранена и её переправили на Большую землю. Написала в часть, где служил муж, и оттуда ей сообщили адрес госпиталя.
Гришин смеялся тихим смехом счастливого человека. Только тогда до меня дошло: он же заговорил!
В одной из палат лежит пожилой казак. Он весь, как лялька, обмотан бинтами - голова, грудь: осколками покорежило. Вспоминает Кубань, садок свой, жену, детей. Спрашивает о Сталинграде:
- Выстояли наши? Не пропустили Гитлера?
Просит написать письмо домой. А рядим с ним лежат еще совсем юные азербайджанцы, узбеки, грузины.
Меня позвали к начальнику госпиталя. В кабинете незнакомая старенькая женщина в цветастом платке. Рядом со стулом корзина. Пахнет яблоками и еще чем-то вкусным, домашним, давно забытым. Женщина объясняет: получила от сына весточку. Из нашего госпиталя. Правда, написано чужой рукой. Вот приехала проведать, гостинцев привезла.
Меня для этого и вызвали - узнать, в каком отделении лежит раненый Иванов.
- Как его зовут? - обратилась я к матери. Сердце мое замерло: вдруг Алексей? Только вчера отправила похоронную его родным.
- Алеша. Алексей Петрович. - Женщина пристально посмотрела на меня: видно, я побледнела. - Говорите поскорее, что с ним.
Молчу. Язык не поворачивается, словно сама в чем-то виновата. Все поняла по моим глазам мать.
- Не может быть! Не может быть! Ведите меня к нему, - ступила шаг и, потеряв сознание, рухнула на пол...
А потом пришла в себя. Попросила показать палату, где лежал её сын. Мы уже выходили из кабинета начальника, как она что-то вспомнила, возвратилась. Смотрю - тащит корзину. Все раздала в палате раненым - товарищам своего сына.
Низкий поклон тебе, мать! Кто измерит твою боль, твою доброту...
Январь 1943 года, Прохладная.
Развернули госпиталь в домиках, а затем перебрались в здание местной больницы. С ходу приняли раненых и больных бойцов. В приемно-сортировочной полным-полно народу. Посреди комнаты печка-буржуйка. Тепло от нее действует на раненых как наркоз. Люди отвыкли от жилища, много дней не раздевались, мерзли в окопах. Усталые, измученные бессонными ночами, они тут же засыпают, прислонившись к стенке.
Ночью налетели "юнкерсы". А утром привезли Наташу.
В пергаментном личике девочки ни кровинки. Без памяти.
Наташу ранило в ногу осколком той же бомбы, какой убило её мать. Несколько дней девочка лежала в большой палате, откуда почти ежедневно эвакуировали в тыл тяжелораненых. Вроде и несерьезная была рана, совсем неопасная для жизни, а состояние Наташи ухудшалось с каждым часом. Сказались голодные месяцы оккупации и все, что произошло в ночь вражеского налета. Наташа отказывалась от еды, молча глотала лекарства, звала мать во время болезненных перевязок и, как свечечка, таяла на глазах.
Я как раз дежурила по части, когда ко мне обратился чернявый лейтенант - разведчик из командирской палаты.
- Вы только уговорите доктора, мы Наташу заберем к себе, в свою палату. В общей все лежачие, а мы, вот смотрите, уже прыгаем на костылях. Времени у нас предостаточно. Ночью будем сидеть возле девочки по очереди.
Так у нас появилась "Наташина палата". Санитарка, которой выпадало дежурить в этой палате, обычно говорила:
- Не палата, а настоящий театр: то сказки хлопцы рассказывают, то "колыбельную" хором поют, то что-то рисуют.
Я тоже чаще, чем требовали служебные обязанности, наведывалась в "Наташину палату" и всегда удивлялась: откуда у этих безусых лейтенантов, вчерашних школьников, столько отцовского чувства, терпения, педагогического такта?..
И началось то, что потом уже наш хирург назвал чудом. На бледных щеках девочки появилось что-то наподобие румянца. Наташа перестала бредить. Ела с аппетитом. Рана, которая раньше никак не поддавалась лечению, стала заживать.
Однажды после тяжелого ночного дежурства я застала у дверей "Наташиной палаты" медсестру Ксению Савченко и санитарку Шуру Мирошниченко. Заметили меня, приложили пальцы к губам: дескать, слушай. Я подошла. Два голоса доносились из палаты: ломкий чернявого разведчик (видно, рассказывал что-то забавное) и звонкий смех девочки.
По дороге в санотдел на центральной улице встретила колонну пленных немцев. Впервые вижу пленных. Угрюмые, обросшие. Головы многих повязаны поверх пилоток платками, кусками какой-то материи. Гитлеровцы ежатся от холода, исподлобья, по-волчьи, поглядывают по сторонам. Вместе с двумя автоматчиками их сопровождает девушка-переводчица.
На тротуаре стоит моя квартирная хозяйка. Смотрит на пленных с тоской, презрением и ненавистью. Перед уходом из Прохладной немцы расстреляли несколько сот советских жителей за связь с партизанами. Среди расстрелянных была и дочь моей хозяйки. Старушка показывала мне её фотографию. В противотанковом рву среди других расстрелянных тело её дочери нашли по кофточке...
Март 1943 года, Кубань, станица Роговская.
Вечером начальник госпиталя поручил мне эвакуировать партию раненых на железнодорожную станцию Сосыка. Скрипят подводы, на них сидят и лежат раненые и больные. Я иду рядом с подводами, слушаю монотонную музыку колес. Ездовой тихо поет, кажется, азербайджанскую песню. Дождь. Сумрак ночи. Один из раненых застонал:
- Ох как больно, сестра!
Если б можно было облегчить эти страдания! На ходу поправляю сползающее одеяло:
- Скоро доедим, потерпите еще немного...
На станции разгрузили раненых. Потом пришла летучка, началась погрузка. Я передала документы, продаттестаты, помогла разместить раненых по вагонам. И только перед рассветом добралась в Роговскую, озябшая и усталая.
В 1-м отделении лежит санинструктор Валя Лаппо. После ранения у неё столбняк. Очень красивая девушка. Голубые, как озера, глаза, правильные черты лица. Но худенькая, буквально восковая. Я пришла к Вале вместе с медсестрой Надей Чекмез. Не раз замечала: стоит Наде появиться в палате - вроде светлее становится. Высокая, статная. В осанке и походке что-то величественное, царственное. Всегда приветливая, в снежно-белом халате, красиво повязанной косынке. Когда она заходит, больные - даже тяжелые - начинают улыбаться. И за что ни возьмется: поит ли микстурами, делает ли уколы, вливания, - все получается у нее как-то легко, ловко, уверенно. Каждого приободрит, пошутит:
- Не забудь, - говорит раненому в ногу бойцу, - что обещал на майские праздники первый вальс со мной танцевать.
Если нужно - ночь напролет будет сидеть у постели больного. Бойцы говорят:
- Сестра Надя рядом, смерть не страшна.
Она отшучивается:
- А разве это не ты называл нас, медиков, помощниками смерти?
Надя долго хлопочет около Вали, затем идет в другую палату.
Валя Лаппо - моя ровесница. Ей нет двадцати. Как облегчить Вале страдания? Хочется хоть чем-нибудь помочь. И я глажу её волосы, обмахиваю лицо платком.
Знаешь, - говорит она, - у тебя такие грубые ботинки. Наверное, они очень велики тебе... Скажи на складе, пусть отдадут тебе мои сапоги. Ведь они мне больше не понадобятся. А ты в них, может, и по Берлину походишь. Меня вспомнишь.
Валя очень мучается. Но держится. Когда ей очень плохо, до крови кусает губы. В глазах - не испуг, нет, а какое-то тяжкое предчувствие. Девочки - медсестры и санитарки не отходят от неё: вводят лекарства, кормят, поят. Если бы удалось её спасти!
Не спасли...
Декабрь 1943 года, Кременчуг.
Вчера налетели немецкие самолеты. Ухают зенитки. Мы в вагонах, лежим на нарах. Возле печки-буржуйки греется дневальный. Где-то рвутся бомбы. Одна, другая, третья... Над городом "рамы" навесили фонари. Светло как днем. Снова слышно прерывистое урчание самолета. Новый заход "юнкерсов".
Кременчуг совершенно разрушен. Целые кварталы - груды развалин. Негде госпиталь в городе развернуть.
Переехали на правую сторону Днепра - в Крюков. Госпиталь разместили в школе, - кажется, самом просторном здании города. Застеклили разбитые окна, вымели мусор, помыли полы. Девочки снова - в который уже раз! - наводят госпитальный уют.
В приемном отделении хозяйничает медсестра Ксеня Савченко, лучшая подруга Нади Чекмез. Вновь прибывшие принимают её за врача. Она на все руки мастер: заполняет историю болезни, переодевает больных (наш госпиталь теперь терапевтический полевой), моет их, делает уколы, оказывает первую помощь.
Но бомбят и в Крюкове. Рядом с нами бойцы мостостроительной бригады возводят мост через Днепр. Видно, этот мост немцы и взяли на прицел.
Привезли сержанта. Сопровождающий передал мне его документы. Рассказал, что сержант - герой. Со своей группой первым в их полку переплыл Днепр. Хлопцы промокли до нитки в ледяной воде, выбрались на берег и бросились в бой. Бутылками с горючей смесью сержант подбил два немецких танка. Тогда, в пылу боя, он ничего не замечал. А как только пришла подмога, свалился с высокой температурой. И теперь ему плохо. Пересохшими губами что-то шепчет в бреду. Наш главный терапевт, Михаил Павлович Степанов, поставил диагноз: крупозное воспаление легких. И он, и его ординатор, Антонина Назаровна Давыдова, часто наведываются в палату, где лежит сержант...
Сестры и санитары сегодня получили значки "Отличник санитарной службы". Наиболее отличившиеся представлены к правительственным наградам. Приходил фотограф, сделал снимки представленных. Замполит распорядился поместить их в стенгазету (я - редактор)...
******************************************************************************************
Вот лишь некоторые записи из моего дневника, который я вела в свободные минуты. А они выдавались не так уж часто. Перечитывая дневник сейчас, я вижу, что кое о чем написала бы по-другому. Но мне дороги именно те давние страницы.