Поселок Ушма, построенный в тайге свердловскими властями, чтобы переселить манси из дальних паулей и юрт, встречает тишиной. Кажется, все 10 домиков по обе стороны реки Лозьвы необитаемы. Но это не так. У мужчин – передышка между вылазками на охоту, они пекут хлеб и готовятся к очередному походу, женщины помогают. Кто-то занимается выделкой шкурок или шитьем унтов. Каждый день год кормит: чем больше их будет сшито за зиму, тем больше удастся заработать.
Текст: Максим Гусев, фото: Максим Гусев и Алексей Одиноков
Чтобы попасть к уральским манси, надо сильно постараться: от Екатеринбурга проехать 500 километров до Ивделя – это самый северный город области, а затем на автомобиле повышенной проходимости одолеть еще около 200 километров до Ушмы по старой лесовозной дороге, которая упирается в реки Северная Тошемка и Ушминка. Сейчас они замерзли, так что мы преодолеваем их почти без проблем.
Дома как дома, с ходу и не разберешься, что здесь живут манси. И, только оказавшись внутри, понимаешь, что попал к лесным людям. Весь мансийский уклад жизни ориентирован на добычу и выживание. Ведь после того, как уральские манси перестали держать оленей, им пришлось искать другие способы заработка.
ОЛЕНИ ПРОПАЛИ, СОБОЛЬ ОБЕСЦЕНИЛСЯ
«Олени давали манси все необходимое – еду, одежду и транспорт, – говорит председатель свердловской областной организации «Общество по выживанию и социально-экономическому развитию народа манси» Валерий Зеленковский. – Теперь им приходится много охотиться».
Родители манси Валерия Анямова до 1990-х годов держали стадо оленей голов на 150. Он рассказывает, что со временем начался падеж животных, да и волков в тайге стало много. Как и браконьеров.
По словам исследователя народа манси Алексея Слепухина, последнее объединенное стадо оленей у свердловских манси достигало 800 голов. Олени из этого стада пали почти все одновременно. Видимо, животные чем-то отравились на хребте, где их пасли месяцами. Чем? Есть версия, что ягелем, испорченным из-за полетов ракет: на него могли попасть выбросы топлива.
Лет десять назад администрация Ханты-Мансийского автономного округа передала 80 оленей роду Самбиндаловых в поселке Турват. Те были в шоке, оказались не готовы к подарку. «У них не было кораля, они стали строить его прямо зимой, не было упряжи... Об этом и власти, и манси надо было позаботиться заранее, – рассказывает Алексей Слепухин. – Но главное в другом. У них нет желания заниматься оленеводством. Лень и непродуманная финансовая операция обернулись провалом и потерей средств. Манси – люди практичные, если захотят, смогут вспомнить, как пасти оленей. Но для этого нужен сильный лидер, которого у них пока нет». Слепухин объехал весь север региона, знаком с каждым манси и знает, о чем говорит.
Оленеводство иссякло, но остался промысел. Все мужчины народа – охотники, большую часть зимы проводят в своих таежных избах. У Валерия Анямова и его брата Степана их по три, как и почти у всех односельчан. Эти зимовья достались манси еще от дедов, поделивших тайгу для охоты.
«В советские годы были леспромхозы, которые принимали у манси беличьи шкурки, соболей, лосятину, медвежатину, грибы-ягоды – все уходило по хорошей цене, – объясняет Степан Анямов, сидя на своей странной кровати в форме сундука. – А сейчас никто ничего брать не хочет, государству это не надо, сбыт мы ищем сами».
Из уст в уста передают мужики рассказы о том, как на Аляске охотники продают соболей по 200–300 долларов за шкурку. Им остается лишь грустно вздыхать: у нас розничная продажа пушнины обесценилась – стоимость одной шкурки не превышает 3 тысяч рублей. Но манси рады и этому, ведь соболь остался единственным «даром леса», который хоть как-то интересует скупщиков. Правда, в этом сезоне почти нет добычи. Засушливое лето было неурожайным – ни брусники, ни кедрача. Скорее всего, соболь ушел в поисках пищи. А вот медведей стало больше. Из соседнего ХМАО, пережившего сильные пожары летом 2020 года, косолапые пришли на Урал. Переворачивают вверх дном избы охотников, ищут еду. Один из шатунов в начале декабря пришел к Ушме: несколько ночей «ругались» собаки. Медведь разворошил мусор и подошел вплотную к жилью человека.
Старая опытная охотница Альбина Анямова живет на краю села с внуками – 22-летним Женей и 19-летним Сашей. Она знает: надо ставить точку, пока мишка не напал на людей первым. Евгений вышел в лес, нашел следы и по ним подобрался к косолапому. Уложил с двух выстрелов. Показывает шкуру двухгодовалого мишки и признается, что это уже второй медведь, которого он добыл. Первый раз он встретил медведя в мае 2020 года – это был шестилетний самец, который упал только после 14 выстрелов. О животных, которых привозят из тайги, манси никогда не говорят «убил» или «застрелил», только «добыл», подчеркивая свое уважение к лесному зверю.
Теперь Евгению можно делать на рукавицах особую вышивку, как у его соседа Валерия Анямова. «Когда медведя добудешь, кто-нибудь из женщин должен сшить тебе рукавицы с орнаментом. Вот я в свое время медведя добыл и варежки за это получил», – с гордостью демонстрирует Валерий свою «награду».
СУРОВАЯ РЕКА
Анямовы, Дунаевы, Куриковы, Пакины, Тасмановы, Бахтияровы – представители шести мансийских родов живут сегодня в Ушме. У каждого имеются ружье и снегоход – ими государство снабдило всех манси трудоспособного возраста. А вот патроны и топливо они должны покупать сами. Поэтому Евгений, как рачительный хозяин, прикидывает: желчь добытого медведя пойдет на лекарства, мясо соседи оценят, а шкуру можно продать. Поскольку бабушке, как и любой женщине, к медведю нельзя прикасаться, внук сам занимается разделкой. А Альбина Александровна тем временем печет хлеб – магазинов в тайге нет.
Рацион питания современных манси не сильно отличается от нашего: крупы, макароны, печенье, консервы. Две общественные организации время от времени завозят им эти продукты. Остальное манси покупают сами, исходя из доходов. Также помогают охота и рыбалка: на их столах появляются лосятина, куропатка, таймень и хариус. Семьи, где охотников нет, без мяса не остаются. Так заведено у манси: если добыл зверя, поделись с другими. Даже бывалый охотник Степан показывает ногу лося, которую принес ему кто-то из соседей – ее хватит, чтобы несколько раз сварить суп.
А вот Прокопий Бахтияров, несмотря на свои «чуть за шестьдесят», радости заниматься охотой лишен навсегда: в его прошлом был какой-то криминальный эпизод, о котором он не рассказывает, только говорит, что полицейские запретили ему иметь ружье. Для манси это равносильно приговору о пожизненном заключении.
Прокопий Тимофеевич живет в прокопченной избе зятя Миши – тот овдовел при трагических обстоятельствах 31 июля 2019 года. В полдень Михаил созвонился с женой Светланой. Она с детьми – 13-летней Ксюшей, 10-летним Васей и шестимесячным Антошей – возвращалась из города, где неделю провела в больнице, и была уже в поселке Вижай. Домой ее согласился довезти по реке на плоскодонке с мотором двоюродный брат Павел. Путь должен был занять часа три. Но и к десяти вечера они не вернулись. Михаил поплыл искать семью и в 15 километрах увидел перевернутую вверх дном лодку. Потом нашли тела Светы, Ксюши, Васи. А вот Антона и Павла нигде не было – река могла унести их далеко. Убитый горем Михаил обвинял всех, что не смогли съездить за его семьей на машине, глушил горе алкоголем. И даже подозревал, что Павел его семью утопил, а сам выжил и где-то прячется. Но в ноябре того же года тело Павла все-таки нашли...
«Этот случай показал, что деньги, потраченные на строительство дороги до Ушмы, как оказалось, были выброшены на ветер, – говорит Алексей Слепухин. – Дорогу не содержат, и манси плывут по реке – это быстрее, хотя и опаснее. Ведь Лозьва суровая река, даже летом. Селить манси в Ушме было стратегической ошибкой. Но никто не посоветовался с этнографами, где манси будет лучше».
Горе сблизило Михаила Пеликова и Прокопия Бахтиярова: один потерял жену и детей, второй – дочь и внуков. С тех пор они живут в одном доме...
«Я в Ушму недавно приехал. Я – пятое поколение юрты Бахтиярова, – с гордостью говорит Прокопий, когда мы сидим в темноватой, жарко натопленной и крепко пахнущей дымом избе. – Там в юрте – она же на всех старых картах есть! – у меня дом сгорел. Мы новый, конечно, построили, но там никого больше нет, поэтому меня родные сюда привезли».
Прокопий караулит избу, пока Миша прочесывает тайгу в поисках зверя. Любит вспомнить дед Прокопий, каким отменным охотником он был в молодости, волков и медведей добывал не счесть сколько, а уж лосей-то каждый год валил не по одному. А сейчас единственный источник его дохода это пенсия. Ее перечисляют на банковские карты, чтобы обналичить их, надо ехать в город.
Ушма для Прокопия Тимофеевича место вынужденное, не нравится ему здесь: народу живет много, около 30 человек, и делать нечего. Жалуется, что городские ученые разворовали мансийские вещи ради пополнения музейных коллекций. Только вот у хозяев не спросили – не против ли они?
ГУБИТЕЛЬНЫЙ ЗЕЛЕНЫЙ ЗМИЙ
Одна из самых больших проблем – алкоголь. Она усугубляется тем, что и ученые, и пришлые люди знают, что с помощью алкоголя с манси можно решить любые проблемы.
«Как-то я наблюдал такую сценку, – вспоминает Алексей Слепухин. – Прокопий Бахтияров в поселке Вижай закидывает в кузов холщовину, из которой торчит задняя нога лося. С нами едут двое мужчин – не знаю, кто они. Видно, что манси с большого бодуна и очень хотел бы выпить, но заговорить стесняется. Молчит. И эти мужики выменивают у манси заднюю ногу на бутылку водки. Я пытаюсь влезть в эту ситуацию, а мне эти мужики с угрозой говорят: мол, здесь тайга, и ты долго не проживешь, если будешь так себя вести. «Его же никто не заставлял, ему хотелось, а мы предложили честный обмен», – заявили они».
«Пьянка – проблема не только мужиков, женщины тоже прикладываются к бутылке, – разводит руками Валерий Анямов. В Ушме он вроде старосты, потому что один из молодых и переживающих за будущее своего народа мужчин. – Пытались нескольких наших кодировать. Два года назад меня и двух соседей отправили учиться управлять снегоходом в Екатеринбург. Кодировал соседей главный нарколог Свердловской области. И пока мы месяц там жили, они не пили. Но как только к Ивделю подъехали, оба раскодировались и упились до беспамятства».
Исключения, конечно, есть. Петр Пакин, например, пропил в свое время курс каких-то таблеток, которые ему прописали медики, и «завязал». Не пьет уже несколько лет.
По словам Валентины Пфлугфельдер, долгое время работавшей в администрации поселка Хорпия, к которому были прикреплены все мансийские поселения, алкоголь для манси – трагедия. Вторит ей и Валерий Зеленковский, отмечая, что ситуация практически безвыходная. Туристы везут водку, а сами манси, приезжая в город, первым делом идут в магазин отовариться. Даже сахар им в поселок стараются не доставлять: брагу ставят из всего, что есть под рукой.
Жили бы лозьвинские манси в своих паулях и юртах, может, и не было бы такой проблемы, ведь попасть туда сложнее. Но все они стали заложниками ситуации: они понимают, что вымирают, что средств к существованию не хватает. При этом с Ушмой их не связывает ничего. Но они живут здесь, поддавшись на уговоры власти помогать и поддерживать коренное население Уральского Севера.
ЭКЗОТИКА ДЛЯ ТУРИСТОВ
«Ушма – это резервация для манси, – не скрывает своего отношения Валерий Анямов. – Власть же испокон веков пытается согнать нас в одно место, но наш народ не привык так жить, поэтому разбегается – кто в Тресколье, кто в Леплю, кто на Пому, кто в юрты. У нас здесь два домика из десяти пустыми стоят – в любое время могут приехать те манси, кто пожелает. Но очереди нет».
«Все этнографы знают, что один берег Лозьвы священный, а второй – бытовой, – говорит Слепухин. – На левом берегу все поселения, а на правом – ни одного. А Ушму власти строят на двух берегах, убивая традицию и не догадываясь об этом. Кто из манси был хитрее и трезвее в момент заселения, те заняли нужный берег. Кстати, когда Ушму только построили, но никто еще не переехал, я разговаривал с одним из представителей рода Пакиных. Спросил, что они решили насчет переселения, и услышал: «Зачем туда идти, мы что, из одного места охотиться будем?»
Сегодня Ушма практически проходной двор – из-за туристов, которые едут по единственной дороге к таким популярным местам, как «перевал Дятлова», гора Отортен и плато Маньпупунёр в Печоро-Илычском заповеднике. Кое-кто из манси, перебравшихся в Ушму, готовы сбежать куда угодно, лишь бы не слышать и не видеть туристов.
Правда, туристическое нашествие помогает заработать. Летом Степан работает сторожем на одной из баз недалеко от «перевала Дятлова», а Женя Анямов гордится фотографиями с московскими телевизионщиками, которые приехали сюда в экспедицию и наняли его и других манси, чтобы те доставили их в горы на снегоходах. Валерий Анямов несколько лет назад согласился поехать в Москву, чтобы поучаствовать в скандальном шоу, где говорили о причинах трагедии 1959 года. Когда в эфире посыпались обвинения в адрес манси, он растерялся. Ладно, хоть гонорар получил…
А сегодня Валерий мечтает организовать в Ушме музей манси – скромный и аутентичный. Надеется профессионально записывать мансийский фольклор, не зря же получил образование в Санкт-Петербургском университете кино и телевидения. Он записал несколько рассказов и песен матери, а потом вдруг быт заел. Не получается сосредоточиться на деле, о котором мечтает. Забот много. Когда обращаются общественники, готовые помочь, подсказывает, кому и чем в первую очередь, помогает манси выезжать в город, если требуется – у него есть подходящая техника. И он единственный, кто всегда на связи: рядом с его домом стоит спутниковый таксофон, по которому манси могут сейчас звонить бесплатно в любую точку России.
Поздним вечером в комнате у Валерия Анямова горит свет и даже работает телевизор. Электричество здесь – от генераторов. И хотя источники питания есть у всех, не все могут себе позволить жечь бензин. На том берегу генератор раз в неделю включают только внуки Альбины Александровны, чтобы зарядить телефоны и ноутбуки.
НА ВЕРТОЛЕТЕ ЗА НЕВЕСТОЙ
«После алкоголизма интернат – это второе страшное для нас зло, – говорит Валерий Анямов. – А поскольку пить люди все-таки начинают позже, то, пожалуй, и первое. Я считаю, что интернат приучает к тунеядству: там живут на всем готовом, педагоги за тебя всё решают, дети оторваны от традиционной мансийской жизни».
Дело в том, что для получения среднего образования детей манси отправляют в интернат в поселке Полуночное, что в 150 километрах от Ушмы. В родные места детишки возвращаются только на каникулы. Малышам тяжело расставаться с родителями, но права на отказ у манси нет: приедут с полицией и заберут ребенка. А после учебы ребята уже не хотят возвращаться домой: в городе жить легче и интереснее. Ну, и гаджеты, конечно. Даже летом, когда дети приезжают на каникулы и с родителями ездят в горы и в лес, они думают не о сохранении культуры, быта и традиций, а о том, чтобы смартфон не разрядился. Конечно, у некоторых детишек стремление к родной культуре сохраняется, но таких меньшинство. И если парни после школы часто возвращаются в тайгу, то девушки обычно продолжают учебу в городе – получают среднее специальное или высшее образование, за которым из Ивделя едут в Екатеринбург.
Женя Анямов после армии вернулся на родину. Говорит, подходит время для поиска жены, а с этим здесь проблема. Скорее всего, придется ему ехать в ХМАО, где много знакомых. «Хотелось бы такую невесту, которая будет жить в тайге, помогать во всем, – признается он. – Чтобы когда с охоты возвращаюсь, дома кто-то ждал».
Когда-то эту проблему пыталась решить уполномоченный по правам человека в Свердловской области Татьяна Мерзлякова. Она организовала межрегиональную экспедицию: несколько свердловских манси, в том числе Степана Анямова, на вертолете отправили в один из поселков ХМАО, где жили потенциальные невесты, а несколько девушек и незамужних женщин также по воздуху привезли в Ушму. Только ничего из этого не получилось. Степан Анямов вернулся из «командировки за невестой» своим ходом по тайге, да так и остался с тех пор бобылем. А ханты-мансийские женщины уехали – в Ушме их ничего не заинтересовало. Скучно. Бедно. Тихо...
Одной из немногих счастливых семей в Ушме можно назвать семью Николая и Натальи Анямовых: у них трое своих детей и четвертый приемный – того самого Паши, который погиб вместе с семьей Михаила Пеликова. Самому младшему, Косте, всего 5, и он единственный малыш-манси, который пока не уехал в интернат. То, что он и Наталья живы – это чудо. Дело было зимой: мела метель, погода была жуткой даже по меркам Северного Урала. Роды у матери оказались тяжелыми и долгими, а рядом не было ни одного медика. К счастью, в этот день в Ушму по пути все на тот же перевал заехал турист и узнал, что в семье манси проблема. Гость позвонил в МЧС, однако там ему сказали: погода нелетная. Но турист, в прошлом военный летчик, убедил спасателей, что здесь «дело жизни и смерти». И пообещал, что поможет пилотам приземлиться. Всех, кто был в поселке, тут же направил на ближайшую открытую площадку, заставив тащить дрова и разложить костры. Услышав, что вертолет приближается, дрова, облитые бензином, подожгли. Вертолет сел. А вскоре уже снова взлетел: фельдшер, осмотрев роженицу, решил везти ее в больницу. Так мать с новорожденным оказались спасены. Женщина назвала сына в честь того туриста Константином.
Николай и Наталья живут в небольшом домике, который сами разделили на несколько комнат: одна для них, другая для детей и гостиная, где семья собирается за общим столом. Правда, взрослые дети сейчас на учебе, поэтому младший сын чувствует себя вполне свободно.
Недавно было десять лет, как перебрались они сюда из Тресколья, а нынче готовятся отметить 15-летие совместной жизни. Пока Коля на промысле, Наташа берет уроки шитья унтов у соседки Альбины и даже добавляет кое-что свое – украсила одну пару шкуркой соболя. Впрочем, теряя свои традиции, манси отказываются и от унтов: говорят, ботинки из магазина для охоты удобнее. А вот туристы или горожане, которые заказывают у них эту обувь, радуются и носят подолгу – хорошо сшитые унты по десять лет служат.
НАСТОЯЩИЙ МАНСИЙСКИЙ ПОСЕЛОК
Тресколье… Что это за поселок, который так тепло вспоминают все ушминские манси, я узнал на следующий день: показать мне его согласился Женя Анямов. Отправились на снегоходе, путь занял около получаса.
Тресколье совсем непохоже на Ушму. Этот поселок манси когда-то строили сами в 1960-х. Избы здесь гораздо больше. В начале 2000-х Тресколье пережило сильнейший лесной пожар, в котором сгорело несколько домов. Те, кто сумел, отстроились заново, другие перебрались к родственникам. Потому и Ушма не стала пустовать: часть людей, узнав, что власти построили дома на территории бывшей колонии, вынужденно согласились там жить.
В Тресколье живут и сейчас, правда, только летом. На зиму те немногие, кто выбирает уединенную жизнь, возвращаются в Ушму. И при этом дорога здесь виднеется вполне отчетливо – через поселок она идет на десятки километров на северо-восток, в совсем уж глухую Леплю, которая административно относится к Тюменской области. Там у Жени живут мать и отчим.
«Вот моя изба». – Женя подошел к ладному дому – он самый последний в этом поселке. Снимает замок и приглашает внутрь. Беспорядок пустующего дома не удивляет: это не бардак, люди выехали отсюда без спешки, святой угол занавесили. Женя с матерью, бабушкой, тетей и сестрами жил тут в 2002–2007 годах. Вспоминает, что в поселке было много манси – гораздо больше, чем сейчас в Ушме. «Мне еще повезло застать стариков, много знавших о нашем прошлом, – говорит он, осматривая дом. – Вот здесь в углу я спал, а брат Саша в люльке висел, его то мама, то бабушка качали».
На вопрос об идолах, стоявших в углу в божнице, Женя, как и все манси, отвечает неохотно. Дескать, во время переезда идолов решили закопать в тайге, поскольку забирать с собой на новое место жительства нельзя по религиозным соображениям. «Они не похоронены, их можно откопать», – добавляет он. Пока Женя закрывал дверь, я огляделся – лабазы, этакие избушки на курьих ножках, в которых лесные люди хранят продукты, чтобы до них не добралась таежная живность, здесь соседствуют с какими-то полуразобранными моторами, качелями, детскими игрушками.
А вот и мансийское кладбище. Здесь почти нет памятников и оградок, их заменяют деревянные бревна, которыми могилы обложены со всех сторон.
Манси хоронят в гробах, складывая вместе с умершим и важное его имущество – например, ружье, нож, предварительно ломая их. Кое-где даже под снегом видны какие-то провалы: оказывается, часто ходят медведи, которые иногда выворачивают надгробные бревна, но могил не разоряют.
ВО ЧТО ВЕРЯТ МАНСИ?
«Когда пятнадцать лет назад мы начинали заниматься исследованием жизни манси, их насчитывалось более 275 человек – они настолько быстро перемещались, что посчитать было затруднительно, а сейчас их вчетверо меньше, – говорит Алексей Слепухин. Он не исключает, что лет через пятнадцать манси могут попросту раствориться. – Вот, к примеру, Сережа Чернобровкин только наполовину манси – он по отцу молдаванин. Жена у него башкирка, а три дочери – кто? А кем будут их дети? Велика вероятность, что со временем ассимилируются все. Им негде жить, нечем заниматься, у них нет национальной культуры, нет оленей, нет работы...».
Когда Анне Кирилловне Хандыбиной, одной из самых авторитетных женщин народа, в 2000-х годах Слепухин показывал фильм военных лет о манси «Таежный очерк», она смотрела внимательно – что-то узнавала, кивала. Позже он показал его ее внучкам. Говорит, те высмеяли фильм так, что даже ему, постороннему, стыдно стало...
Бабушка Альбина, сидя в своей комнатке под иконами, затягивает любимую песню – ее она часто поет: про святую гору Чистоп (на мансийском – Сисуп, что переводится как «хребет лошади». Лошадь для манси – важнейший тотем, как и медведь. – Прим. авт.). Гора, на которой проводились ритуалы, тут неподалеку. Песня звучит так, будто бабушка поет ее не для чужих, а в компании родных и близких, и твердо знает, что здесь и сейчас этой песней она объединяет целые поколения своего народа…
Манси обрусели, у молодежи совсем другие интересы. Но Альбина Александровна верит, что ее внуки пойдут «по нужному пути». Все, что для этого требуется, она им дала. А вот дочерей не удержала. Две из трех живут в больших городах.
За сезон она уже сшила несколько пар обуви. Говорит, зимой в Ушме скучновато – когда стемнеет, становится тоскливо. Зато весной и летом она ловит рыбу. Тайменя манси и варят, и коптят, и сырым едят. Особый шик – дать тайменю слегка испортиться, чтобы появился легкий душок. Это у манси изысканное блюдо, подаваемое к столу в торжественных случаях.
На рыбалку бабушка Альбина часто ходит с одинокой соседкой Марией Тасмановой, которая двух мужей схоронила, а дети разлетелись кто куда.
«Молодежь совсем не молится сейчас, – вздыхает Мария Васильевна. – Мы-то раньше бутылку Боженьке ставили, в лес уходили на чистое место и молились... Чистые места остались, конечно – по берегу реки, например. Но для этого надо уходить подальше от дома». Из разрозненных рассказов, по крупицам собранных у лесных людей, которые очень неохотно говорят об этом, выясняю, что километрах в двадцати от поселка есть священная шайтан-яма для забоя оленей. Около нее проводили манси свои ритуалы, поклонялись речным богам. А на Лозьве есть несколько священных скал – Медведь-камень, Семь братьев.
«Идолы развешиваются в виде тряпок на деревья, из привезенных ящиков куклы всякие торчат, делаются поклоны и оленей забивают, – говорит Степан Анямов, который несколько лет назад принял православие. – Разводится большой костер, мясо варится, и его паром должны пропитаться все идолы, а потом мясо надо съесть».
Бог в религиозном сознании манси присутствует, «но где-то там, далеко, и не так важен, как те же идолы». Христианизация манси уходит корнями в глубь веков, говорит Валерий Анямов. «Ни за что бы не подумал, что буду разговаривать с представителями манси под иконами», – удивляюсь я. «Это на всякий случай, – смеется Валерий. – А вдруг Господь есть?» И вспоминает о царских временах, когда вогулов и остяков, как тогда называли манси и хантов, пытались насильно крестить. «Я-то атеист, я же в советское время учился», – спохватывается он и переводит разговор на шаманов, которых «советская власть уничтожила после революции, а последних в 50-е годы ХХ века добили»…
Кажется, манси уже и сами не знают, во что они верят. А может, хитрят? Но почти все признаются, что в числе «своих» праздников отмечают Пасху и Ильин день. Николай Анямов вообще недавно крестился, а теперь и Наташа вместе с детьми собирается принять православие.
А еще манси очень любят отмечать Новый год – это заметно разнообразит скучную зиму. Да и дети в это время на каникулы приезжают, Ушма веселеет, в новогоднюю ночь фейерверки запускают. А в феврале те, кто помоложе, выезжают к родным и знакомым в Ханты-Мансийск, где празднуют День медведя. Святым называют манси и День Победы, который тоже отмечают – собираются за большими столами в гостях друг у друга и вспоминают своих ветеранов.
Лозьвинские манси до сих пор интересны ученым, потому что все на Уральском хребте связано с ними: названия, тропы, мифология, да и весь север региона испещрен их поселками. Алексей Слепухин говорит, что если на 500 километров южнее (манси «добирались» аж до реки Нейвы (Невьи), на которой позже возник Невьянск, а от него рукой подать и до Екатеринбурга. – Прим. авт.) от народа уже ничего не осталось, как и на реках Ляле, Лобве, то на Лозьве они еще есть.
«Но с каждым годом у манси все больше вырабатывается потребительский интерес и увеличиваются ожидания помощи от государства, – говорит Алексей Слепухин. – И они становятся все более изощренными во взаимоотношениях с государством. Это понятно: еще в Российской империи купцы выманивали у них пушнину, спаивали и манси вынуждены были «защищаться». В советские годы их точно так же обманывали и использовали. Были примеры, когда золотоискатели поили манси под предлогом «на улице же холодно», а потом говорили: «Мы с тобой пили? Это вино стоит денег, и ты за него должен нам». Так манси попадали в зависимое положение».
В то же время слава о манси как о людях надежных и добросердечных ходила по местным лагерям и колониям. Всякий раз, когда происходили побеги, зэки шли не на западный, а на восточный склон Уральского хребта, обжитый манси. «Накормить, обогреть – всегда пожалуйста, а дальше ступай с миром – так они рассуждали, но при первой же опасности готовы были сдать беглых зэков», – отмечает Алексей Слепухин.
Сегодня остались лишь манси-потребители, которые ждут помощи и зависят от нее. Они вроде бы и хотят двигаться вперед, но не видят для этого никакой возможности, кроме туризма, от которого им перепадают крохи. «Наш народ – голимая нищета», – сказал Валерий Анямов, вспомнив, что в то время, когда было развито оленеводство, помощь не требовалась.
Валерий Зеленковский называет своих подопечных иждивенцами, привыкшими к подаркам. В начале зимы лесные люди и вовсе его удивили: попросили дров из города, хотя живут в лесу.
«То, что реальную помощь иногда оказываю – да, очень рад, а вот то, что мы из них делаем людей, готовых при малейшей возможности сесть на шею государству – это беспокоит, – говорит Валерий. – Когда мне кто-то из них звонит, что-то просит, а потом вдруг говорит, мол, «ты мне обязан», это удивляет. Я твердо отвечаю, что ничего не должен, а порой слышу в ответ почти с угрозой: «Да ты нас не знаешь». Отвечаю: «Знаю, потому что лично сажал нескольких манси, когда в милиции работал. И было за что». Тогда разговор переходит в мирное русло».
В администрации Ивдельского городского округа с Зеленковским в общем-то соглашаются. Глава муниципалитета Владимир Михель говорит, что ежегодно из бюджетов всех уровней на поддержание вымирающего народа выделяется около миллиона рублей. Чаще всего эти деньги идут на покупку снегоходов и на оздоровление детей в загородных лагерях. Созданы две общественные организации, которые финансируются предприятиями, имеющими свой интерес в тайге: оба ведут разработки карьеров и стараются задобрить хозяев территории. Каждый год предприятия тратят примерно по 2 миллиона на новогодние подарки детям и на подготовку их к школе, на продукты и транспортные расходы, чтобы общественники могли регулярно добираться сюда. А еще этим летом около Ушмы построили вертолетную площадку, чтобы в случае чего авиация могла прилететь, привезти или увезти кого-то из труднодоступного поселка.