Анна Витольдовна Нотбек в свои девяносто четыре года красилась ярче, чем клоун в цирке, которого я видела уже два раза. Ей не хватало только красного круглого носа. Все остальное, мне казалось, было таким же – черные угольные брови, мучная белизна вокруг глаз, ярко – розовые щеки и бордовые губы. Такая же, как у клоуна торчащая в разные стороны, белая пакля вместо волос, на макушке кое-как собранная в фигу. Белая блузка, плотно облегающая ее сухую, сгорбленную фигуру, пышная юбка цирковых же расцветок, ярко-красная очень короткая безрукавка (бабушка называла ее «болеро»), белые носочки, белые перчатки, босоножки-танкетки… И все это довершал большой длинный кошелек под мышкой. Бабушка говорила, что это «ридикюль». Почему-то эта Нотбек и сама была смешная, и вещи ее назывались смешно.
Каждый ее выход веселил весь двор. Особенно нас, детей. Куда она ходила в таком виде?.. Ощущение было такое, что ее как раз лет семьдесят назад положили, нарядную и красивую, в сундук и вот только теперь достали, чуть помятую, побитую молью, пропахшую нафталином. Это я теперь так думаю. А тогда…
Она никогда не злилась на нас. Щедро раздавала какие-то небывалого вкуса и вида конфетки, напевала себе под нос надтреснутым, дребезжащим голосом: «Пусть никто не спит! Пусть никто не спит! Даже ты, о, Принцесса, в своей холодной комнате смотри на звезды, что трепещут с любовью и надеждой…» – и игривой походкой шла «совершать моцион».
Когда она протягивала нам конфеты, мы видели на ее руках перстни с огромными переливающимися всеми цветами радуги камнями. Вот эти скрюченные пальцы в драных, кружевных перчатках и увесистых перстнях мне потом часто снились. Они жили собственной разумной жизнью и заканчивались сны тем, что руки вдруг бросались в меня старыми письмами, желтыми листьями, древними монетами, конфетными фантиками и бог знает еще какой чепухой…
Утро началось с Лохматых. Как всегда – р-р-р-раз – два… и мы идем в столовую. Хотя есть совсем не хочется… Хочется спать…
Знаменитости за столом нет. Он-то мог себе позволить спать до упора. Его охранники, конечно, ходили на цыпочках. Не то, что Лохматых… Она же шумных, она же беспардонных… Я раздраженно покосилась на соседку. Та деловито и аккуратно ела.
– Что ты только пьешь? Салат сегодня очень удачный. И каша превосходная.
– Не хочу…
– Вот к чему приводит нарушение режима, - Лохматых вместо пальца подняла вверх вилку.
– Ой, да-да, где-то я это уже слышала…
С трудом сдерживая зевоту, я встала и пошла к выходу под дружный перестук ножей и вилок. В своем номере я упала на кровать и проспала еще час. Пребывание в профилактории казалось нудным и бессмысленным. Но, к счастью, близился день отъезда.
..Послеобеденная прогулка радости не предвещала. Окрестности изучены до последней видимой детали – старой высохшей высоченной сосны, похожей на скрюченную старческую руку, протянутую небу. Говорят, что этой сосне больше ста лет. И это впечатляло. Я сделала целый альбом эскизов этой сосны: в ночном и дневном освещении, с разных ракурсов, в разных погодных аранжировках. Делала эскизы окрестных пейзажей, посетителей и сотрудников профилактория. Грифанов тоже позировал мне - вольно и невольно. Но все-все утомило. Хотелось домой. И день выдался пасмурный. Дождь лил с утра. После обеда прекратился, но небо было похоже на запыленное послезимнее окно, укутанное грязной ватой. Одно радовало – воздух, настоянный на цветах и разнотравье.
Я шла вдоль берега озера, по хорошо утоптанной тропинке, обрамленной высокой, мокрой травой. В радиусе километра вокруг профилактория – у озера и в лесу – стояли грубо сколоченные скамьи или просто стволы небольших деревьев, прибитые к двум невысоким пенькам. На одном таком стволе почти у самой воды сидел Грифанов, курил и смотрел, как у самого берега мельтешили окуньки, высовываясь из воды и хватая ртами мокрый прохладный воздух.
– Я тебя жду.
Молча я присела рядом, присоединившись к созерцанию воды и неспешной жизни рыб…. Молчали долго.
– Разъедемся… и больше вряд ли когда увидимся.
«Так и будет», - мысленно ответила я. Говорить не хотелось.
– А я бы хотел встретиться… Продолжить общение…
Он повернулся и замер, глядя в упор мне в правый глаз. Его дыхание долетало до моих волос, и они щекотали ухо. Если бы я повернулась к нему – лицо его оказалось бы от моего на расстоянии его сигареты. Он будто услышал меня – бросил сигарету под ноги, прижал темно-коричневым ботинком с налипшими хвоинками. Снова повернулся ко мне, чуть заметно придвинувшись. Но я уже поднялась и пошла к самой воде. Он схватил меня за руку.
– Я очень хотел бы… – сказал Грифанов, глядя мне в глаза, будто искал какого-то знака, какой-то подсказки. Я смотрела внимательно и молчала. Он почему-то смутился и отпустил руку. Словно оправдываясь, торопливо заговорил:
– Я чувствую – ты знаешь об Анне Нотбек гораздо больше, но почему-то не хочешь говорить о ней… Скажи – почему?
«Почему – почему? Вот прицепился…», - раздраженно подумала я. Что я могла ему ответить? Тут неделю надо объяснять.
Продолжение: Письмо неизвестного
Подпишитесь на канал, чтобы ничего не пропустить