Исторiя одного города. Салтыковъ-Щедрнинъ

ИСТОРІЯ

ОДНОГО ГОРОДА

ПО ПОДЛИННЫМЪ ДОКУМЕНТАМЪ ИЗДАЛЪ

М. Е. САЛТЫКОВЪ (Щедринъ).

ИЗДАНIЕ ТРЕТЬЕ

С.-Петербургъ.

Типографія М.М. Стасюлевича, Вас. Остр., 2 лин., 7.

1883

Отъ издателя.

Давно уже имѣлъ я намѣреніе написать исторію какого-нибудь города (или края) въ данный періодъ времени, но разныя обстоятельства мѣшали этому предпріятію. Преимущественно же препятствовалъ недостатокъ въ матеріалѣ, сколько-нибудь достовѣрномъ и правдоподобномъ. Нынѣ, роясь въ глуповскомъ городскомъ архивѣ, я случайно напалъ на довольно объемистую связку тетрадей, носящихъ общее названіе «Глуповскаго Лѣтописца», и, разсмотрѣвъ ихъ, нашелъ, что онѣ могутъ служить немаловажнымъ подспорьемъ въ дѣлѣ осуществленія моего намѣренія. Содержаніе «Лѣтописца» довольно однообразно; оно почти исключительно исчерпывается біографіями градоначальниковъ, въ теченіе почти цѣлаго столѣтія владѣвшихъ судьбами города Глупова, и описаніемъ замѣчательнѣйшихъ ихъ дѣйствій, какъ-то: скорой ѣзды на почтовыхъ, энегрическаго взысканія недоимокъ, походовъ противъ обывателей, устройства и разстройства мостовъ, обложенія данями откупщиковъ и т. д. Тѣмъ не менѣе, даже и по этимъ скуднымъ фактамъ, оказывается возможнымъ уловить физіономію города и услѣдить, кáкъ въ его исторіи отражались разнообразныя перемѣны, одновременно происходившія въ высшихъ сферахъ. Такъ, напримѣръ, градоначальники временъ Бирона отличаются безразсудствомъ, градоначальники временъ Потемкина — распорядительностью, а градоначальники временъ Разумовскаго — неизвѣстнымъ происхожденіемъ и рыцарскою отвагою, Всѣ они сѣкутъ обывателей, но первые сѣкутъ абсолютно, вторые объясняютъ причины своей распорядительности требованіями цивилизаціи, третьи желаютъ, чтобъ обыватели во всемъ положились на ихъ отвагу. Такое разнообразіе мѣропріятій, конечно, не могло не воздѣйствовать и на самый внутренній складъ обывательской жизни; въ первомъ случаѣ, обыватели трепетали безсознательно, во второмъ — трепетали съ сознаніемъ собственной пользы, въ третьемъ — возвышались до трепета, исполненнаго довѣрія. Даже энегрическая ѣзда на почтовыхъ — и та неизбѣжно должна была оказывать извѣстную долю вліянія, укрѣпляя обывательскій духъ примѣрами лошадиной бодрости и нестомчивости.

Лѣтопись ведена преемственно четырьмя городовыми архиваріусами, и обнимаетъ періодъ времени съ 1731 по 1825 годъ. Въ этомъ году, повидимому, даже для архиваріусовъ литературная дѣятельность перестала быть доступною. Внѣшность «Лѣтописца» имѣетъ видъ самый настоящій, т. е. такой, который не позволяетъ ни на минуту усомниться въ его подлинности; листы его такъ же желты и испещрены каракулями, такъ же изъѣдены мышами и загажены мухами, какъ и листы любого памятника погодинскаго древлехранилища. Такъ и чувствуется, какъ сидѣлъ надъ ними какой-нибудь архивный Пименъ, освѣщая свой трудъ трепетно-горящею сальною свѣчкой, и всячески защищая его отъ неминуемой любознательности гг. Шубинскаго, Мордовцова и Мельникова. Лѣтописи предшествуетъ особый сводъ, или «опись», составленная, очевидно, послѣднимъ лѣтописцемъ; кромѣ того, въ видѣ оправдательныхъ документовъ, къ ней приложено нѣсколько дѣтскихъ тетрадокъ, заключающихъ въ себѣ оригинальныя упражненія на различныя темы административно-теоритическаго содержанія. Таковы, напримѣръ, разсужденія: «объ административномъ всѣхъ градоначальниковъ единомысліи», «о благовидной градоначальниковъ наружности», «о спасительности усмиреній (съ картинками)», «мысли при взысканiи недоимокъ», «привратное теченіе времени» и, наконецъ, довольно объемистая диссертація «о строгости». Утвердительно можно сказать, что упражненія эти обязаны своимъ происхожденіемъ перу различныхъ градоначальниковъ (многія изъ нихъ даже подписаны) и имѣютъ то драгоценное свойство, что, во первыхъ, даютъ совершенно вѣрное понятіе о современномъ положеніи русской орѳографіи, и, во вторыхъ, живописуютъ своихъ авторовъ гораздо полнѣе, доказательнѣе и образнѣе, нежели даже разсказы «Лѣтописца».

Что касается до внутренняго содержанія «Лѣтописца», то оно, по преимуществу, фантастическое, и по мѣстамъ, даже почти невѣроятное въ наше просвѣщенное время. Таковъ, напримѣръ, совершенно ни съ чѣмъ несообразный разсказъ о градоначальникѣ съ музыкой. Въ одномъ мѣстѣ «Лѣтописецъ» разсказываетъ, какъ градоначальникъ леталъ по воздуху, въ другомъ — какъ другой градоначальникъ, у котораго ноги были обращены ступнями назадъ, едва не сбѣжалъ изъ предѣловъ градоначальства. Издатель не счелъ, однакожъ, себя вправѣ утаить эти подробности; напротивъ того, онъ думаетъ, что возможность подобныхъ фактовъ въ прошедшемъ еще съ бòльшею ясностью укажетъ читателю на ту бездну, которая отдѣляетъ насъ отъ него. Сверхъ того, издателемъ руководила и та мысль, что фантастичность разсказовъ ни мало не устраняетъ ихъ административно-воспитательнаго значенія, и что опрометчивая самонадѣянность летающаго градоначальника можетъ даже и теперь послужить спасительнымъ предостереженіемъ для тѣхъ изъ современныхъ администраторовъ, которые не желаютъ быть преждевременно уволенными отъ должности.

Во всякомъ случаѣ, въ видахъ предотвращенія злонамѣренныхъ толкованій, издатель считаетъ долгомъ оговориться, что весь его трудъ въ настоящемъ случаѣ заключается только въ томъ, что онъ исправилъ тяжелый и устарѣлый слогъ «Лѣтописца» и имѣлъ надлежащій надзоръ за орѳографіей, ни мало не касаясь самаго содержанія лѣтописи. Съ первой минуты до послѣдней издателя не покидалъ грозный образъ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже можетъ служить ручательствомъ, съ какимъ почтительнымъ трепетомъ онъ относился къ своей задачѣ.

_______

ОБРАЩЕНIЕ КЪ ЧИТАТЕЛЮ

отъ послѣдняго архиваріуса-лѣтописца *.

_______

Ежели древнимъ еллинамъ и римлянамъ дозволено было слагать хвалу своимъ безбожнымъ начальникамъ и передавать потомству мерзкія ихъ дѣянія для назиданія, ужели же мы, христіане, отъ Византіи свѣтъ получившіе, окажемся въ семъ случаѣ менѣе достойными и благодарными? Ужели во всякой странѣ найдутся и Нероны преславные, и Калигулы, доблестью сіяющіе **, и только у себя мы таковыхъ не обрящемъ? Смѣшно и нелѣпо даже помыслить таковую нескладицу, а не то чтобы оную вслухъ проповѣдовать, какъ дѣлаютъ нѣкоторые вольнолюбцы, которые потому свои мысли вольными полагаютъ, что онѣ у нихъ въ головѣ, словно мухи безъ пристанища, тамъ и сямъ вольно летаютъ.

Не только страна, но и градъ всякiй, и даже всякая малая вѣсь, — и та своихъ доблестью сіяющихъ и отъ начальства поставленныхъ Ахилловъ имѣетъ, и не имѣть не можетъ. Взгляни на первую лужу — и въ ней найдешь гада, который иройствомъ своимъ всѣхъ прочихъ гадовъ превосходитъ и затемняетъ. Взгляни на древо — и тамъ усмотришь нѣкоторый сукъ большій и противъ другихъ крѣпчайшій, а слѣдственно и доблестнѣйшій. Взгляни, наконецъ, на собственную свою персону — и тамъ прежде всего встрѣтишь главу, а потомъ уже не оставишь безъ примѣты брюхо и прочія части. Что же, по твоему, доблестнѣе: глава ли твоя, хотя легкою начинкою начиненная, но и за всѣмъ тѣмъ горѣ устремляющаяся, или стремящееся долу брюхо, на то только и пригодное, чтобы изготовлять ... О, подлинно же легкодумное твое вольнодумство!

Таковы-то были мысли, которыя побудили меня, смиреннаго городоваго архиваріуса (получающаго въ мѣсяцъ два рубля содержанія, но и за всѣмъ тѣмъ славословящаго), купно съ троими моими предшественниками, неумытными устами воспѣть хвалу славныхъ оныхъ Нероновъ *, кои не безбожіемъ и лживою еллинскою мудростью, но твердостью и начальственнымъ дерзновеніемъ преславный нашъ градъ Глуповъ преестественно украсили. Не имѣя дара стихослагательнаго, мы не рѣшились прибѣгнуть къ бряцанію, и положась на волю Божію, стали излагать достойныя дѣянія недостойнымъ, но свойственнымъ намъ языкомъ, избѣгая лишь подлыхъ словъ. Думаю, впрочемъ, что таковая дерзостная наша затѣя простится намъ въ виду того особливаго намѣренія, которое мы имѣли, приступая къ ней.

Сіе намѣреніе — есть изобразить преемственно градоначальниковъ въ городъ Глуповъ отъ россійскаго правительства въ разное время поставленныхъ. Но, предпринимая столь важную матерію, я, по крайней мѣрѣ, не разъ вопрошалъ себя: по силамъ ли будетъ мнѣ сіе бремя? Много видѣлъ я на своемъ вѣку пронзительныхъ сихъ подвижниковъ, много видѣли таковыхъ и мои предмѣстники. Всего же числомъ двадцать два, слѣдовавшихъ непрерывно, въ величественномъ порядкѣ, одинъ за другимъ, кромѣ семидневнаго пагубнаго безначалія, едва не повергшаго весь градъ въ запустѣніе. Одни изъ нихъ, подобно бурному пламени, пролетали изъ края въ край, все очищая и обновляя; другіе, напротивъ того, подобно ручью журчащему, орошали луга и пажити; а бурность и сокрушительность предоставляли въ удѣлъ правителямъ канцеляріи. Но всѣ, какъ бурные, такъ и кроткіе, оставили по себѣ благодарную память въ сердцахъ согражданъ, ибо всѣ были градоначальники. Сіе трогательное соотвѣтствіе само по себѣ уже столь дивно, что немалое причиняетъ лѣтописцу безпокойство. Не знаешь, что болѣе славословить власть ли, въ мѣру дерзающую, или сей виноградъ, въ мѣру благодарящій?

Но сіе же самое соотвѣтствіе, съ другой стороны, служитъ и не малымъ для лѣтописателя облегченіемъ. Ибо въ чемъ состоитъ собственно задача его? Въ томъ ли, чтобы критиковать или порицать? Нѣтъ, не въ томъ. Въ чемъ же? А въ томъ, легкодумный вольнодумецъ, чтобы быть лишь изобразителемъ означеннаго соотвѣтствія, и объ ономъ предать потомству въ надлежащее назиданіе.

Въ семъ видѣ взятая, задача дѣлается доступною даже смиреннѣйшему изъ смиренныхъ, потому что онъ изображаетъ собой лишь скудельный сосудъ, въ которомъ замыкается разлитое въ изобиліи славословіе. И чѣмъ тотъ сосудъ скудельнѣе, тѣмъ краше и вкуснѣе покажется содержимая въ немъ сладкая славословная влага. А скудельный сосудъ про себя скажетъ; вотъ и я на что-нибудь пригодился, хотя и получаю содержанія два рубля мѣдныхъ въ мѣсяцъ.

Изложивъ такимъ манеромъ нѣчто въ свое извиненіе, не могу не присовокупить, что родной нашъ городъ Глуповъ, производя обширную торговлю квасомъ, печенкой и вареными яйцами, имѣетъ три рѣки, и, въ согласность древнему Риму, на семи горахъ построенъ, на коихъ въ гололедицу великое множество экипажей ломается, и столь же безчисленно лошадей побивается. Разница въ томъ только состоитъ, что въ Римѣ сіяло нечестіе, а у насъ — благочестіе, Римъ заражало буйство, а насъ — кротость, въ Римѣ бушевала подлая чернь, а у насъ — начальники.

И еще скажу: лѣтопись сію преемственно слагали четыре архиваріуса: Мишка Тряпичкинъ, да Мишка Тряпичкинъ другой, да Митька Смирномордовъ. да я, смиренный Павлушка, Маслобойниковъ сынъ. При чемъ единую имѣли опаску, дабы не попали наши тетрадки къ г. Бартеневу, и дабы не напечаталъ онъ ихъ въ своемъ «Архивѣ». А за тѣмъ, Богу слава и разглагольствію моему конецъ.

_______

О КОРЕНИ ПРОИСХОЖДЕНІЯ ГЛУПОВЦЕВЪ.

_______

«Не хочу я, подобно Костомарову, сѣрымъ волкомъ рыскать по земли, ни надобно Соловьеву, шизымъ орломъ ширять подъ облакы, ни подобно Пыпину, растекаться мыслью по древу, но хочу ущекотать прелюбезныхъ мнѣ глуповцевъ, показавъ міру ихъ славныя дѣла и предобрый тотъ корень, отъ котораго знаменитое сіе древо произрасло, и вѣтвями своими всю землю покрыло» *.

Такъ начинаетъ свой разсказъ лѣтописецъ, и затѣмъ, сказавъ нѣсколько словъ въ похвалу своей скромности, продолжаетъ.

Былъ, говоритъ онъ, въ древности народъ, головотяпами именуемый и жилъ онъ далеко на сѣверѣ, тамъ гдѣ, греческіе и римскіе историки и географы предполагали существованіе Гиперборейскаго моря. Головотяпами же прозывались эти люди оттого, что имѣли привычку «тяпать» головами обо все, чтобы ни встрѣтилось на пути. Стѣна попадется — объ стѣну тяпаютъ; Богу молиться начнутъ — объ полъ тяпаютъ. По сосѣдству съ головотяпами, жило множество независимыхъ племенъ, но только замѣчательнѣйшія изъ нихъ поименованы лѣтописцемъ, а именно: моржеѣды, лукоѣды, гущеѣды, клюковники куралесы, вертячіе бобы, лягушечники, лапотники, чернонёбые, долбежники, проломленныя головы, слѣпороды, губошлепы, вислоухіе, кособрюхіе, ряпушники, заугольники, крошевники и рукосуи. Ни вѣроисповѣданія, ни образа правленія эти племена не имѣли, замѣняя все сіе тѣмъ, что постоянно враждовали между собою. Заключали союзы, объявляли войны, мирились, клялись другъ другу въ дружбѣ и вѣрности, когда же лгали, то прибавляли «да будетъ мнѣ стыдно», и были напередъ увѣрены, что «стыдъ глаза не выѣстъ». Такимъ образомъ взаимно раззорили они свои земли, взаимно надругались надъ своими женами и дѣвами, и въ то же время гордились тѣмъ, что радушны и гостепрiимны. Но когда дошли до того, что содрали на лепешки кору съ послѣдней сосны, когда не стало ни женъ, ни дѣвъ и нечѣмъ было «людской заводъ» продолжать, тогда головотяпы первые взялись за умъ. Поняли, что кому-нибудь да надо верхъ взять и послали сказать сосѣдямъ: будемъ другъ съ дружкой до тѣхъ поръ головами тяпаться, пока кто кого перетяпаетъ. «Хитро это они сдѣлали — говоритъ лѣтописецъ — знали, что головы у нихъ на плечахъ ростутъ крѣпкія — вотъ и предложили». И дѣйствительно, какъ только простодушные сосѣди согласились на коварное предложеніе, такъ сейчасъ же головотяпы ихъ всѣхъ, съ Божьею помощью, перетяпали. Первые уступили слѣпороды и рукосуи; больше другихъ держались гущеѣды, ряпушники и кособрюхіе. Чтобы одолѣть послѣднихъ, вынуждены были даже прибѣгнуть къ хитрости. А именно: въ день битвы, когда обѣ стороны встали другъ противъ друга стѣной, головотяпы, неувѣренные въ успѣшномъ исходѣ своего дѣла, прибѣгли къ колдовству: пустили на кособрюхихъ солнышко. Солнышко-то и само по себѣ такъ стояло, что должно было свѣтить кособрюхимъ въ глаза, но головотяпы, чтобы придать этому дѣлу видъ колдовства, стали махать въ сторону кособрюхихъ шапками: вотъ, дескать, мы каковы, и солнышко заодно съ нами. Однако, кособрюхіе не сразу испугались, а сначала тоже догадались: высыпали изъ мѣшковъ толокно, и стали ловить солнышко мѣшками. Но изловить не изловили, и только тогда, увидѣвъ, что правда на сторонѣ головотяповъ, принесли повинную.

Собравъ воедино куралесовъ, гущеѣдовъ и прочія племена, головотяпы начали устраиваться внутри, съ очевидною цѣлью добиться какого-нибудь порядка. Исторіи этого устройства лѣтописецъ подробно не излагаетъ, а приводитъ изъ нея лишь отдѣльные эпизоды. Началось съ того, что Волгу толокномъ замѣсили, потомъ теленка на баню тащили, потомъ въ кошелѣ кашу варили, потомъ козла въ соложеномъ тѣстѣ утопили, потомъ свинью за бобра купили, да собаку за волка убили, потомъ лапти растеряли да по дворамъ искали: было лаптей шесть, а сыскали семь; потомъ рака съ колокольни звономъ со встрѣчали, потомъ щуку съ яицъ согнали, потомъ комара за восемь верстъ ловить ходили, а комаръ у пошехонца на носу сидѣлъ, потомъ батьку на кобеля промѣняли, потомъ блинами острогъ конопатили, потомъ блоху на цѣпь приковали, потомъ бѣса въ солдаты отдавали, потомъ небо кольями подпирали, наконецъ утомились, и стали ждать, чтó изъ этого выйдетъ.

Но ничего не вышло. Щука опять на яйца сѣла; блины, которыми острогъ конопатили, арестанты съѣли; кошели, въ которыхъ кашу варили, сгорѣли вмѣстѣ съ кашею. А рознь да галдѣнье пошли пуще прежняго: опять стали взаимно другъ у друга земли раззорять, женъ въ плѣнъ уводить, надъ дѣвами наругаться. Нѣтъ порядку да и полно. Попробовали снова головами тяпаться, но и тутъ ничего не доспѣли. Тогда надумали искать себя князя.

— Онъ намъ все мигомъ предоставитъ, — говорилъ старецъ Добромыслъ: — онъ и солдатовъ у насъ надѣлаетъ, и острогъ, какой слѣдоваетъ, выстроитъ! Айдá, ребята!

Искали, бискали они князя и чуть-чуть въ трехъ соснахъ не заблудилися, да спасибо случился тутъ пошехонецъ-слѣпородъ, который эти три сосны какъ свои пять пальцевъ зналъ. Онъ вывелъ ихъ на торную дорогу и привелъ прямо къ князю на дворъ.

— Кто вы такіе? и зачѣмъ ко мнѣ пожаловали? — вопросилъ князь посланныхъ.

— Мы головотяпы! нѣтъ въ свѣтѣ народа мудрѣе и храбрѣе! Мы даже кособрюхихъ и тѣхъ шапками закидали! хвастали головотяпы.

— А чтò вы еще сдѣлали?

— Да вотъ комара за семь верстъ ловили, — начали-было головотяпы, и вдругъ имъ сдѣлалось такъ смѣшно, такъ смѣшно... Посмотрѣли они другъ на дружку и прыснули.

— А вѣдь это ты, Петра, комара-то ловить ходилъ! — насмѣхался Ивашка.

— Анъ ты!

— Нѣтъ, не я! у тебя онъ и на носу-то сидѣлъ!

Тогда князь, видя, что они и здѣсь, передъ лицомъ его, своей розни не покидаютъ, сильно распалился, и началъ учить ихъ жезломъ.

— Глупые вы, глупые! — сказалъ онъ: — не головотяпами слѣдуетъ вамъ, по дѣламъ вашимъ, называться, а глуповцами! Не хочу я володѣть глупыми! а ищите такого князя, какого нѣтъ въ свѣтѣ глупѣе — и тотъ будетъ володѣть вами.

Сказавши это, еще маленько поучилъ жезломъ и отослалъ головотяповъ отъ съ себя съ честію.

Задумались головотяпы надъ словами князя; всю дорогу шли, и все думали.

— За чтò онъ насъ раскастилъ? — говорили одни: — мы къ нему всей душой, а онъ послалъ насъ искать князя глупаго!

Но въ то же время выискались и другіе, которые ничего обиднаго въ словахъ князя не видѣли.

— Чтò же! — возражали они: — намъ глупый-то князь, пожалуй, еще лучше будетъ! Сейчасъ мы ему коврижку въ руки: жуй, а насъ не замай!

— И то правда, — согласились прочіе.

Воротились добры-молодцы домой, но съ начала рѣшили опять попробовать устроиться сами собою. Пѣтуха на канатѣ кормили, чтобъ не убѣжалъ, божку съѣли... Однако, толку все не было. Думали-думали и пошли искать глупаго князя.

Шли они по ровному мѣсту три года и три дня, и все никуда придти не могли. Наконецъ, однако, дошли до болота. Видятъ, стоитъ на краю болота Чухломецъ-рукосуй, рукавицы торчатъ за поясомъ, а онъ другихъ ищетъ.

— Не знаешь ли, любезный рукосуюшко, гдѣ-бы намъ такого князя съискать, чтобъ не было его въ свѣтѣ глупѣе? — взмолились головотяпы.

— Знаю, есть такой, — отвѣчалъ Рукосуй: — вотъ идите прямо черезъ болото, какъ разъ тутъ.

Бросились они всѣ разомъ въ болото, и больше половины ихъ тутъ потопло («многіе за землю свою поревновали», говоритъ лѣтописецъ); наконецъ, вылѣзли изъ трясины и видятъ: на другомъ краю болотины, прямо передъ ними, сидитъ самъ князь — да глупый-переглупый! Сидитъ и ѣстъ пряники писанные. Обрадовались головотяпы; вотъ такъ князь! лучшаго и желать намъ не надо.

— Кто вы такіе? и зачѣмъ ко мнѣ пожаловали? — молвилъ князь, жуя пряники.

— Мы головотяпы! нѣтъ насъ народа мудрѣе и храбрѣе! Мы гущеѣдовъ — и тѣхъ побѣдили! — хвастались головотяпы.

— Чтò же вы еще сдѣлали?

— Мы щуку съ яицъ согнали, мы Волгу толокномъ замѣсили... — начали-было перечислять головотяпы, но князь не захотѣлъ и слушать ихъ.

— Я ужъ на что глупъ, — сказалъ онъ: — а вы еще глупѣе меня! Развѣ щука сидитъ на яйцахъ? или можно развѣ вольную рѣку толокномъ мѣсить? Нѣтъ, не головотяпами слѣдуетъ вамъ называться, а глуповцами! Не хочу я володѣть вами, и ищите вы себѣ такого князя, какого нѣтъ въ свѣтѣ глупѣе, — и тотъ будетъ володѣть вами.

И наказавъ жезломъ, опустилъ съ честію.

Задумались головотяпы: надулъ курицынъ сынъ Рукосуй! Сказывалъ, нѣтъ этого князя глупѣе — анъ онъ умный! Однако, воротились домой и опять стали сами собой устраиваться. Подъ дождемъ онучи сушили, на сосну Москву смотрѣть лазили. И все нѣтъ какъ нѣтъ порядку, да и полно. Тогда надоумилъ всѣхъ Петра Комаръ.

— Есть у меня, — сказалъ онъ: — другъ пріятель по прозванью воръ-новотóръ, ужъ если экая выжига князя не съищетъ, такъ судите вы меня судомъ милостивымъ, рубите съ плечъ мою голову безталанную!

Съ такимъ убѣжденіемъ высказалъ онъ это, что головотяпы послушались и призвали новотòра-вора. Долго онъ торговался съ ними, просилъ за розыскъ алтынъ да деньгу, головотяпы же давали грошъ, да животы свои въ придачу. Наконецъ, однако, кое-какъ сладились и пошли искать князя.

— Ты намъ такого ищи, чтобъ не мудрый былъ! — говорили головотяпы новотору-вору: — на что намъ мудраго-то, ну его къ ляду!

И повелъ ихъ воръ-новоторъ сначала все ельничкомъ да березничкомъ, потомъ чащей дремучею, потомъ перелѣсочкомъ, да и вывелъ прямо на поляночку, а посередь той поляночки князь сидитъ.

Какъ взглянули головотяпы на князя, такъ и обмерли. Сидитъ-это передъ ними князь да умной-преумной; въ ружьецо попаливаетъ, да сабелькой помахиваетъ. Что ни выпалитъ изъ ружьеца, то сердце насквозь прострѣлитъ, что ни махнетъ сабелькой, то голова съ плечъ долой. А воръ-новоторъ, сдѣлавши такое пакостное дѣло, стоитъ, брюхо поглаживаетъ да въ бороду усмѣхается.

— Чтò ты! съ ума никакъ спятилъ! пойдетъ да этотъ къ намъ? во сто разъ глупѣе были, — и тѣ не пошли! — напустились головотяпы на новотора-вора.

— Ни́што! обладимъ! — молвилъ воръ-новоторъ: — дай срокъ, я глазъ на глазъ съ нимъ слово перемолвлю.

Видятъ головотяпы, что воръ-новоторъ кругомъ на кривой ихъ объѣхалъ, а на попятный ужъ не смѣютъ.

— Это, братъ, не то, что съ «кособрюхими» лбами тяпаться! нѣтъ, тутъ, братъ, отвѣтъ подай: каковъ таковъ человѣкъ! Какого чину и званія? — гуторятъ они межъ собой.

А воръ-новоторъ этимъ временемъ дошелъ до самого князя, снялъ передъ нимъ шапочку соболиную и сталъ ему тайныя слова на ухо говорить. Долго они шептались, а про что — не слыхать. Только и почуяли головотяпы, какъ воръ-новоторъ говорилъ: «драть ихъ, ваша княжеская свѣтлость, завсегда очень свободно».

Наконецъ, и для нихъ насталъ чередъ встать передъ ясныя очи его княжеской свѣтлости.

— Что вы за люди? и зачѣмъ ко мнѣ пожаловали? — обратился къ нимъ князь.

— Мы головотяпы! нѣтъ насъ народа храбрѣе, — начали было головотяпы, но вдругъ смутились.

— Слыхалъ, господа головотяпы! — усмѣхнулся князь («и таково ласково усмѣхнулся, словно солнышко просіяло»! замѣчаетъ лѣтописецъ): — весьма слыхалъ! И о томъ знаю, какъ вы рака съ колокольнымъ звономъ встрѣчали — довольно знаю! Объ одномъ не знаю, зачѣмъ же ко мнѣ-то вы пожаловали?

— А пришли мы къ твоей княжеской свѣтлости вотъ что объявить: много мы промежъ себя убивствъ чинили, много другъ дружкѣ раззореній и наругательствъ дѣлали, а все правды у насъ нѣтъ. Иди и володѣй нами!

— А у кого, спрошу васъ, вы допрежъ сего изъ князей братьевъ моихъ съ поклономъ были?

— А были мы у одного князя глупаго, да у другого князя глупаго жъ — и тѣ володѣть нами не похотѣли!

— Ладно. Володѣть вами я желаю, — сказалъ князь: — а чтобъ идти къ вамъ жить — не пойду! Потому, вы живете звѣринымъ обычаемъ: съ безпробнаго золота пѣнки снимаете, снохъ портите! А вотъ, посылаю къ вамъ, замѣсто себя, самаго этого новотора-вора: пущай онъ вами дòма правитъ, а я отсель и имъ, и вами помыкать буду!

Понурили головотяпы головы, и сказали:

— Такъ!

— И будете вы платить мнѣ дани, многія, — продолжалъ князь: — у кого овца ярку принесетъ, овцу на меня отпиши, а ярку себѣ оставь; у кого грошъ случится, тотъ разломи его на четверо: одну часть мнѣ отдай, другую мнѣ же, третью опять мнѣ, а четвертую себѣ оставь. Когда же пойду на войну — и вы идите! А до прочаго вамъ ни до чего дѣла нѣтъ!

— Такъ! — отвѣчали головотяпы.

— И тѣхъ изъ васъ, которымъ ни до чего дѣла нѣтъ, я буду миловать; прочихъ же всѣхъ — казнить.

— Такъ! — отвѣчали головотяпы.

— А какъ не умѣли вы жить на своей волѣ, и сами, глупые, пожелали себѣ кабалы, то называться вамъ впредь не головотяпами, а глуповцами.

— Такъ! — отвѣчали головотяпы.

Затѣмъ, приказалъ князь обнести пословъ водкою, да одарить по пирогу, да по платку алому, и, обложивъ данями многими, отпустилъ отъ себя съ честію.

Шли головотяпы домой и воздыхали. «Воздыхали не ослабляючи, вопіяли сильно!» свидѣтельствуетъ лѣтописецъ. «Вотъ она, княжеская правда какова!» говорили они. И еще говорили: «тàкали мы тàкали, да и протàкали!» Одинъ же изъ нихъ, взявъ гусли, и запѣлъ:

Не шуми, мати зелена дубровушка!

Не мѣшай добру молодцу думу думати,

Какъ заутра мнѣ, добру молодцу, на допросъ идти

Передъ грознаго судью самого царя...

Чѣмъ далѣе лилась пѣсня, тѣмъ ниже понуривались головы головотяповъ. «Были между ними», говоритъ лѣтописецъ, «старики сѣдые, и плакали горько, что сладкую волю свою прогуляли; были и молодые, кои той воли едва отвѣдали, но и тѣ тоже плакали. Тутъ только познали всѣ, какова прекрасная воля есть». Когда же раздались заключительные стихи пѣсни:

Я за то тебя, дѣтинушку, пожалую

Среди поля хоромами высокими,

Что двумя столбами съ перекладиною...

то всѣ пали ницъ и зарыдали.

Но драма уже совершилась безповоротно. Прибывши домой, головотяпы немедленно выбрали болотину и заложивъ на ней городъ, назвали Глуповымъ, а себя по тому городу глуповцами. «Такъ и процвѣла сія древняя отрасль», прибавляетъ лѣтописецъ.

Но вору-новотору эта покорность была не по нраву. Ему нужны были бунты, ибо усмиреніемъ ихъ онъ надѣялся и милость князя себѣ снискать, и собрать хабару съ бунтующихъ. И началъ онъ донимать глуповцевъ всякими неправдами, и, дѣйствительно, не въ долгомъ времени возжегъ бунты. Взбунтовались сперва заугольники, а потомъ сычужники. Воръ-новоторъ ходилъ на нихъ съ пушечнымъ снарядомъ, палилъ неослабляючи, и перепаливъ всѣхъ, заключилъ миръ, то-есть у заугольниковъ ѣлъ палтусину, у сычужниковъ — сычуги. И получилъ отъ князя похвалу великую. Вскорѣ, однако, онъ до того проворовался, что слухи объ его несытомъ воровствѣ дошли даже до князя. Распалился князь крѣпко, и послалъ невѣрному рабу петлю. Но новоторъ, какъ сущій воръ, и тутъ извернулся: предварилъ казнь тѣмъ, что, не выждавъ петли, зарѣзался огурцомъ.

Послѣ новотора-вора, пришелъ «замѣсть князя» Одоевецъ, тотъ самый, который «на грошъ постныхъ яицъ купилъ». Но и онъ догадался, что безъ бунтовъ ему не жить; и тоже сталъ донимать. Поднялись кособрюхіе, калашники, соломатники — всѣ отстаивали старину да права свои. Одоевецъ пошелъ противъ бунтовщиковъ, и тоже началъ неослабно палить, но должно быть, палилъ зря, потому что бунтовщики не только не смирялись, но увлекли за собой чернонёбыхъ и губошлеповъ. Услыхалъ князь безтолковую пальбу безтолковаго Одоевца и долго терпѣлъ, но напослѣдокъ не стерпѣлъ; вышелъ противъ бунтовщиковъ собственною персоною и, перепаливъ всѣхъ до единаго, возвратился во свояси.

— Посылалъ я сущаго вора — оказался воръ, печаловался при этомъ князь: — посылалъ Одоевца по прозванію «продай на грошъ постныхъ яицъ» — и тотъ оказался воръ же. Кого пошлю нынѣ?

Долго раздумалъ онъ, кому изъ двухъ кандидатовъ отдать преимущество; Орловцу ли — на томъ основаніи, что «Орелъ да Кромы — первые воры» — или Шуянину, на томъ основаніи, что онъ «въ Питерѣ бывалъ, на полу сыпàлъ, и тутъ не упалъ», но, наконецъ, предпочелъ Орловца, потому что онъ принадлежалъ къ древнему роду «Проломленныхъ Головъ». Но едва прибыль Орловецъ на мѣсто, какъ встали бунтомъ Старичане, и, вмѣсто воеводы, встрѣтили съ хлѣбомъ съ солью пѣтуха. Поѣхалъ къ нимъ Орловецъ, надѣясь въ Старицѣ стерлядями полакомиться, но нашелъ, что тамъ «только грязи довольно». Тогда онъ Старицу сжегъ, а женъ и дѣвъ старицкихъ отдалъ самому себѣ на поруганіе. «Князь же, увѣдавъ о томъ, урѣзалъ ему языкъ».

Затѣмъ, князь еще разъ попробовалъ послать «вора по проще», и въ этихъ соображеніяхъ выбралъ Калязинца, который «свинью за бобра купилъ», но этотъ оказался еще пущимъ воромъ, нежели Новоторъ и Орловецъ. Взбунтовалъ семендяевцевъ и заозерцевъ, и «убивъ ихъ, сжегъ».

Тогда князь выпучилъ глаза и воскликнулъ:

— Нѣсть глупости горшія, яко глупость!

«И прибыхъ собственною персоною въ Глуповъ и возопи:

— «Запорю!»

Съ этихъ словомъ начались историческія времена.

_______

ОПИСЬ ГРАДОНАЧАЛЬНИКАМЪ,

въ разное время въ городъ Глуповъ отъ вышняго начальства поставленнымъ.

(1731—1826)

_______

1) Клементій, Амадей Мануиловичъ. Вывезенъ изъ Италіи Бирономъ, герцогомъ Курляндскимъ, за искусную стряпню макаронъ; потомъ, будучи внезапно произведенъ въ надлежащій чинъ, присланъ градоначальникомъ. Прибывъ въ Глуповъ, не только не оставилъ занятія макаронами, но даже многихъ усильно къ тому принуждалъ, чѣмъ себя и воспрославилъ. За измѣну, битъ въ 1734 году кнутомъ, и, по вырваніи ноздрей, сосланъ въ Березовъ.

2) Ѳерапонтовъ, Ѳотій Петровичъ, бригадиръ. Бывый брадобрѣй онаго же герцога Курляндскаго. Многократно дѣлалъ походы противъ недоимщиковъ и столь былъ охочъ до зрѣлищъ, что никому безъ себя сѣчь не довѣрялъ. Въ 1738 году, бывъ въ лѣсу, растерзанъ собаками.

3) Великановъ, Иванъ Матвѣевичъ. Обложилъ въ свою пользу жителей данью по три копейки съ души, предварительно утопивъ въ рѣкѣ экономіи директора. Перебилъ въ кровь многихъ капитанъ-исправниковъ. Въ 1740 году, въ царствованіе кроткія Елисаветъ, бывъ уличенъ въ любовной связи съ Авдотьей Лопухиной, битъ кнутомъ и, по урѣзаніи языка, сосланъ въ заточеніе въ Чердынскій острогъ.

4) Урусъ-Кугушъ-Кильдибаевъ, Манылъ Самыловичъ, капитанъ-поручикъ изъ лейбъ-кампанцевъ. Отличался безумной отвагой, и даже бралъ однажды приступомъ городъ Глуповъ. По доведеніи о семъ до свѣдѣнія, похвалы не получилъ и въ 1745 году уволенъ съ распубликованіемъ.

5) Ламврокакисъ, бѣглый грекъ, безъ имени и отчества, и даже безъ чина, пойманный графомъ Кирилою Разумовскимъ въ Нѣжинѣ, на базарѣ. Торговалъ греческимъ мыломъ, губкою и орѣхами: сверхъ того, былъ сторонникомъ классическаго образованія. Въ 1756 году былъ найденъ въ постели, заѣденный клопами.

6) Бакланъ, Иванъ Матвѣевичъ, бригадиръ. Былъ роста трехъ аршинъ и трехъ вершковъ, и кичился тѣмъ, что происходитъ по прямой линіи отъ Ивана-Великаго (извѣстная въ Москвѣ колокольня). Переломленъ пополамъ во время бури, свирѣпствовавшей въ 1761 году.

7) Пфейферъ, Богданъ Багдановичъ, гвардіи сержантъ голштинскій выходецъ. Ничего не свершивъ, смѣненъ въ 1762 году за невѣжество.

8) Брудастый, Дементій Варламовичъ. Назначенъ былъ въ попыхахъ и имѣлъ въ головѣ нѣкоторое особливое устройство, за что и прозванъ былъ «Органчикомъ». Это не мѣшало ему, впрочемъ, привести въ порядокъ недоимки, запущенныя его предмѣстникомъ. Во время сего правленія произошло пагубное безначаліе, продолжившееся семь дней, какъ о томъ будетъ повѣствуемо ниже.

9) Двоекуровъ, Семенъ Константинычъ, штатскій совѣтникъ и кавалеръ. Вымостилъ Большую и Дворянскую улицы, завелъ пивовареніе и медовареніе, ввелъ въ употребленіе горчицу и лавровый листъ, собралъ недоимки, покровительствовалъ наукамъ, и ходатайствовалъ о заведеніи въ Глуповѣ академіи. Написалъ сочиненіе: «Жизнеописанія замѣчательнѣйшихъ обезьянъ». Будучи крѣпкаго тѣлосложенія, имѣлъ послѣдовательно восемь амантъ. Супруга его, Лукерья Терентьевна, тоже была весьма снисходительна, и тѣмъ много способствовала блеску сего правленія. Умерь въ 1770 году своею смертью.

10) Маркизъ-де-Санглотъ, Антонъ Протасьевичъ, французскій выходецъ и другъ Дидерота. Отличался легкомысліемъ и любилъ пѣть непристойныя пѣсни. Леталъ по воздуху въ городскомъ саду и чуть было не улетѣлъ совсѣмъ, какъ зацѣпился фалдами за шпицъ, и оттуда съ превеликимъ трудомъ снятъ. За эту затѣю уволенъ въ 1772 году, а въ слѣдующемъ же году, не унывъ духомъ, давалъ представленія у Излера на минеральныхъ водахъ *.

11) Ѳердыщенко, Петръ Петровичъ, бригадиръ. Бывшій деньщикъ князя Потемкина. При не весьма обширномъ умѣ, былъ косноязыченъ. Недоимки запустилъ; любилъ ѣсть буженину и гуся съ капустой. Во время его градоначальстзованія городъ подвергся голоду и пожару. Умеръ въ 1779 году отъ объяденія.

12) Бородавкинъ, Василискъ Семеновичъ. Градоначальничество сіе было самое продолжительное и самое блестящее. Предводительствовалъ въ кампаніи противъ недоимщиковъ, причемъ спалилъ тридцать три деревни и, съ помощью сихъ мѣръ, взыскалъ недоимокъ два рубля съ полтиною. Ввелъ въ употребленіе игру ламушъ и прованское масло; замостилъ базарную площадь и засадил березками улицу, ведущую къ присутственным мѣстамъ; вновь ходатайствовалъ о заведеніи въ Глуповѣ академіи, но; получивъ отказъ, построилъ съѣзжій домъ. Умеръ въ 1798 году, на экзекуціи, напутствуемый капитанъ-исправникомъ.

13) Негодяевъ, Онуфрій Ивановичъ, бывый гатчинскій истопникъ. Размостилъ вымощенныя предмѣстниками его улицы, и изъ добытаго камня настроилъ монументовъ. Смѣненъ въ 1802 году за несогласіе съ Новосильцевымъ, Чарторыйскимъ и Строгоновымъ (знаменитый въ свое время тріумвиратъ) на счетъ конституцій, въ чемъ его и оправдали послѣдствія.

14) Микаладзе, князь Ксаверій Георгіевичъ, черкашенинъ, потомокъ сладострастной княгини Тамары. Имѣлъ обольстительную наружность и былъ столь охочь до женскаго пола, что увеличилъ глуповское народонаселеніе почти вдвое. Оставилъ полезное по сему предмету руководство. Умеръ въ 1814 году, отъ истощенія силъ.

15) Беневоленскій, Ѳеоѳилактъ Иринарховичъ статскій совѣтникъ, товарищъ Сперанскаго по семинаріи. Былъ мудръ и оказывалъ склонность къ законодательству. Предсказалъ гласные суды и земство. Имѣлъ любовную связь съ купчихою Распоповою, у которой, по субботамъ, ѣдалъ пироги съ начинкой. Въ свободное отъ занятій время сочинялъ для городскихъ поповъ проповѣди и переводилъ съ латинскаго сочиненія Ѳомы Кемпійскаго. Вновь ввелъ въ употребленіе, яко полезныя, горчицу, лавровый листъ и прованское масло. Первый обложилъ данью откупъ, отъ коего и получалъ три тысячи рублей въ годъ. Въ 1811 году, за потворство Бонапарту, былъ призванъ къ отвѣту и сосланъ въ заточеніе.

16) Прыщъ, маiоръ Иванъ Пантелеичъ. Оказался съ фаршированной головой, въ чемъ и уличенъ мѣстнымъ предводителемъ дворянства.

17) Ивановъ, статскій совѣтникъ, Никодимъ Осиповичъ. Былъ столь малаго роста, что не могъ вмѣщать пространныхъ законовъ. Умеръ въ 1819 году отъ натуги, усиливаясь постичь нѣкоторый сенатскій указъ.

18) Дю-Шаріо, виконтъ, Ангелъ Дорофеевичъ, французскій выходецъ. Любилъ рядиться въ женское платье и лакомился лягушками. По разсмотрѣніи, оказался дѣвицею. Высланъ, въ 1821 году, за границу.

20) Грустиловъ, Эрастъ Андреевичъ, статскій совѣтникъ. Другъ Карамзина. Отличался нѣжностью и чувствительностью сердца, любилъ пить чай въ городской рощѣ, и не могъ безъ слезъ видѣть, какъ токуютъ тетерева. Оставилъ послѣ себя нѣсколько сочиненій идиллическаго содержанія и умеръ отъ меланхоліи въ 1825 году. Дань съ откупа возвысилъ до пяти тысячъ рублей въ годъ.

21) Угрюмъ-Бурчеевъ, бывый прохвостъ. Разрушилъ старый городъ и построилъ другой на новомъ мѣстѣ.

22) Перехватъ-Залихватскій, Архистратигъ Стратилатовичъ, маіоръ. О семъ умолчу. Въѣхалъ въ Глуповъ на бѣломъ конѣ, сжегъ гимназію и упразднилъ науки.

_______

ОРГАНЧИКЪ *.

_______

Въ августѣ 1762 года, въ городѣ Глуповѣ происходило необычное движеніе по случаю прибытія новаго градоначальника, Дементія Варламовича Брудастаго. Жители ликовали; еще не видавъ въ глаза вновь назначеннаго правителя, они уже разсказывали о немъ анекдоты и называли его «красавчикомъ» и «умницей». Поздравляли другъ друга съ радостью, цѣловались, проливали слезы, заходили въ кабаки, снова выходили изъ нихъ, и опять заходили. Въ порывѣ восторга, вспомнились и старинныя глуповскія вольности. Лучшіе граждане собрались передъ соборной колокольней, и образовавъ всенародное вѣче, потрясали воздухъ восклицаніями: батюшка-то нашъ! красавчикъ-то нашъ! умница-то нашъ!

Явились даже опасные мечтатели. Руководимые не столько разумомъ, сколько движеніями благороднаго сердца, они утверждали, что при новомъ градоначальникѣ процвѣтетъ торговля, и что, подъ наблюденіемъ квартальныхъ надзирателей, возникнутъ науки и искусства. Не удержались и отъ сравненій. Вспомнили только-что выѣхавшаго изъ города стараго градоначальника, и находили, что хотя онъ тоже былъ красавчикъ и умница, но, что за всѣмъ тѣмъ, новому правителю уже по тому одному должно быть отдано преимущество, что онъ новый. Однимъ словомъ, при этомъ случаѣ, какъ и при другихъ подобныхъ, вполнѣ выразились: и обычная глуповская восторженность, и обычное глуповское легкомысліе.

Между тѣмъ, новый градоначальникъ оказался молчаливъ и угрюмъ. Онъ прискакалъ въ Глуповъ, какъ говорится, во всѣ лопатки (время было такое, что нельзя было терять ни одной минуты), и едва вломился въ предѣлы городского выгона, какъ тутъ же, на самой границѣ, пересѣкъ уйму ямщиковъ. Но даже и это обстоятельство не охладило восторговъ обывателей, потому что умы еще были полны воспоминаніями о недавнихъ побѣдахъ надъ турками, и всѣ надѣялись, что новый градоначальникъ во второй разъ возьметъ приступомъ крѣпость Хотинъ.

Скоро однакожъ, обыватели убѣдились, что ликованія и надежды ихъ были, по малой мѣрѣ, преждевременны и преувиличенны. Произошелъ обычный пріемъ, и тутъ въ первый разъ въ жизни пришлось глуповцамъ на дѣлѣ извѣдать, какимъ горькимъ испытаніямъ можетъ быть подвергнуто самое упорное начальстволюбіе. Все на этомъ пріемѣ совершилось какъ-то загадочно. Градоначальникъ безмолвно обошелъ ряды чиновныхъ архистратиговъ, сверкнулъ глазами, произнесъ: «не потерплю!» и скрылся въ кабинетъ. Чиновники остолбенѣли; за ними остолбенѣли и обыватели.

Не смотря на непреоборимую твердость, глуповцы — народъ изнѣженный и до крайности набалованный. Они любятъ, чтобъ у начальника на лицѣ играла привѣтливая улыбка, чтобы изъ устъ его, по временамъ, исходили любезныя прибаутки, и недоумѣваютъ, когда уста эти только фыркаютъ или издаютъ загадочные звуки. Начальникъ можетъ совершать всякія мѣропріятія, онъ можетъ даже никакихъ мѣропріятій не совершать, но ежели онъ не будетъ при этомъ калякать, то имя его никогда не сдѣлается популярнымъ. Бывали градоначальники истинно мудрые, такіе, которые не чужды были даже мысли о заведеніи въ Глуповѣ академіи (таковъ, напримѣръ, штатскiй совѣтникъ Двоекуровъ, значащiйся по «описи» подъ № 9), но такъ-какъ они не обзывали глуповцевъ ни «братцами», ни «робятами», то имена ихъ остались въ забвеніи. Напротивъ того, бывали другіе, хотя и не то чтобы очень глупые — такихъ не бывало, — а такіе, которые дѣлали дѣла среднія, то-есть сѣкли и взыскивали недоимки, но такъ-какъ они при этомъ всегда приговаривали чтó-нибудь любезное, то имена ихъ не только были занесены на скрижали, но даже послужили предметомъ самыхъ разнообразныхъ устныхъ легендъ.

Такъ было и въ настоящемъ случаѣ. Какъ ни воспламенились сердца обывателей, по случаю пріѣзда новаго начальника, но пріемъ его значительно расхолодилъ ихъ.

— Чтò жъ это такое! фыркнулъ — и затылокъ показалъ! нèшто мы затылковъ не видали! а ты по душѣ съ нами поговори! ты лаской-то, лаской-то пронимай! ты пригрозить пригрози, да потомъ и помилуй! Такъ говорили глуповцы, и со слезами припоминали, какіе бывали у нихъ прежде начальники, все привѣтливые да добрые, да красавчики — и всѣ-то въ мундирахъ! Вспомнили даже бѣглаго грека Ламврокакиса (по «описи» подъ № 5), вспомнили, какъ пріѣхалъ, въ 1756 году, бригадиръ Бакланъ (по «описи» подъ № 6), и какимъ молодцомъ онъ на первомъ же пріемѣ выказалъ себя передъ обывателями.

— Натискъ, — сказалъ онъ: — и притомъ быстрота, снисходительность, и притомъ строгость. И притомъ, благоразумная твердость. Вотъ, милостивые государи, та цѣль, или, точнѣе сказать, тѣ пять цѣлей, которыхъ я, съ Божьею помощью, надѣюсь достигнуть при посредствѣ нѣкоторыхъ административныхъ мѣропріятій, составляющихъ сущность или, лучше сказать, ядро обдуманнаго мною плана кампаніи!

И какъ онъ потомъ, ловко повернувшись на одномъ каблукѣ, обратился къ городскому головѣ и присовокупилъ:

— А по праздникамъ будемъ ѣсть у васъ пироги!

— Такъ вотъ, сударь, какъ настоящіе-то начальники принимали! — вздыхали глуповцы: — а этотъ что! фыркнулъ какую-то нелѣпицу, да и былъ таковъ!

Увы! послѣдующія событія не только оправдали общественное мнѣніе обывателей, но даже превзошли самыя смѣлыя ихъ опасенія. Новый градоначальникъ заперся въ своемъ кабинетѣ, не ѣлъ не пилъ, и все чтò-то скребъ перомъ. По временамъ, онъ выбѣгалъ въ залъ, кидалъ письмоводителю кипу исписанныхъ листковъ, произносилъ: «не потерплю!» и вновь скрывался въ кабинетѣ. Неслыханная дѣятельность вдругъ закипѣла во всѣхъ концахъ города; частные пристава поскакали; квартальные поскакали; засѣдатели поскакали; будочники позабыли, что значитъ путемъ поѣсть, и съ тѣхъ поръ пріобрѣли пагубную привычку хватать куски на лету. Хватаютъ и ловятъ, сѣкутъ и порютъ, описываютъ и продаютъ... А градоначальникъ все сидитъ, и выскребаетъ все новыя и новыя понужденія... Гулъ и трескъ проносятся изъ одного конца города, въ другой, и надъ всѣмъ этимъ гвалтомъ, надъ всей этой сумятицей, словно крикъ хищной птицы, царитъ зловѣщее: «не потерплю!»

Глуповцы ужаснулись. Припомнили генеральное сѣченіе ямщиковъ, и вдругъ всѣхъ озарила мысль: а, ну, какъ онъ этакимъ манеромъ цѣлый городъ выпоретъ! Потомъ, стали соображать, какой смыслъ слѣдуетъ придавать слову «не потерплю!» наконецъ, прибѣгли къ исторіи Глупова, стали отыскивать въ ней примѣры спасительной строгости, нашли разнообразіе изумительное, но ни до чего подходящаго все-таки, не доискались.

— И хоть бы онъ дѣломъ сказывалъ, по скольку съ души ему надобно! — бесѣдовали между собой смущенные обыватели: — а то цыркаетъ, да и нà поди.

Глуповъ, безпечный, добродушно-веселый Глуповъ, приунылъ. Нѣтъ болѣе оживленныхъ сходокъ за воротами домовъ, умолкло щелканье подсолнуховъ, нѣтъ игры въ бабки! Улицы запустѣли, на площадяхъ показались хищные звѣри. Люди только по нуждѣ оставляли дома свои, и на мгновеніе показавши испуганныя и изнуренныя лица, тотчасъ же хоронились. Нѣчто подобное было, по словамъ старожиловъ, во времена тушинскаго царика, да еще при Биронѣ, когда гулящая дѣвка, Танька-корявая, чуть-чуть не подвела всего города подъ экзекуцію. Но даже и тогда было лучше; по крайней-мѣрѣ, тогда хоть что-нибудь понимали, а теперь чувствовали только страхъ, зловѣщій и безотчетный страхъ.

Въ особенности тяжело было смотрѣть на городъ позднимъ вечеромъ. Въ это время, Глуповъ, и безъ того мало оживленный, окончательно замиралъ. На улицѣ царили голодные псы, но и тѣ не лаяли, а въ величайшемъ порядкѣ предавались изнѣженности и распущенности нравовъ; густой мракъ окутывалъ улицы и дома, и только въ одной изъ комнатъ градоначальнической квартиры мерцалъ, далеко за полночь, зловѣщій свѣтъ. Проснувшійся обыватель могъ видѣть, какъ градоначальникъ сидитъ, согнувшись, за письменнымъ столомъ, и все что-то скребетъ перомъ... И вдругъ подойдетъ къ окну, крикнетъ «не потерплю!», и опять скребетъ...

Начали ходить безобразные слухи. Говорили, что новый градоначальникъ совсѣмъ даже не градоначальникъ, а оборотень, присланный въ Глуповъ по легкомыслію; что онъ по ночамъ, въ видѣ ненасытнаго упыря, паритъ надъ городомъ и сосетъ у сонныхъ обывателей кровь. Разумѣется, все это повѣствовалось и передавалось другъ другу шопотомъ; хотя же и находились смѣльчаки, которые предлагали поголовно пасть на колѣна и просить прощенья, но и тѣхъ взяло раздумье. А чтò, если это такъ именно и надо? чтò, ежели признано необходимымъ, чтобы въ Глуповѣ, грѣхъ его ради, былъ именно такой, а не иной градоначальникъ? Соображенiя эти показались до того резонными, что храбрецы не только отреклись отъ своихъ предложеній, но тутъ же начали попрекать другъ друга въ смутьянствѣ и подстрекательствѣ.

И вдругъ, всѣмъ сдѣлалось извѣстнымъ, что градоначальника секретно посѣщаетъ часовыхъ и органныхъ дѣлъ мастеръ Байбаковъ. Достовѣрные свидѣтели сказывали, что однажды, въ третьемъ часу ночи, видѣли, какъ Байбаковъ, весь блѣдный и испуганный, вышелъ изъ квартиры градоначальника, и бережно несъ что-то обернутое въ салфеткѣ. И что всего замѣчательнѣе, въ эту достопамятную ночь никто изъ обывателей не только не былъ разбуженъ крикомъ «не потерплю!», но и самъ градоначальникъ, повидимому, прекратилъ на время критическій анализъ недоимочныхъ реэстровъ * и погрузился въ сонъ.

Возникъ вопросъ: какую надобность могъ имѣть градоначальникъ въ Байбаковѣ, который, кромѣ того, что пилъ безъ просыпа, былъ еще и явный прелюбодѣй?

Начались подвохи и подсылы съ цѣлью вывѣдать тайну, но Байбаковъ оставался нѣмъ, какъ рыба, и на всѣ увѣщанія ограничился тѣмъ, что трясся всѣмъ тѣломъ. Пробовали споить его, но онъ, не отказываясь отъ водки, только потѣлъ, а секрета не выдавалъ. Находившіеся у него въ ученьѣ мальчики могли сообщить одно: что дѣйствительно приходилъ, однажды ночью, полицейскій солдатъ, взялъ хозяина, который черезъ часъ возвратился съ узелкомъ, заперся въ мастерской и съ тѣхъ поръ затосковалъ.

Болѣе ничего узнать не могли. Между тѣмъ, таинственныя свиданія градоначальника съ Байбаковымъ участились, Съ теченіемъ времени, Байбаковъ не только пересталъ тосковать но даже до того осмѣлился, что самому градскому головѣ посулилъ отдать его безъ зачета въ солдаты, если онъ каждый день не будетъ выдавать ему на шкаликъ. Онъ сшилъ себѣ новую пару платья, и хвастался что на дняхъ откроетъ въ Глуповѣ такой магазинъ, что самому Винтергальтеру* въ носъ бросится.

Среди всѣхъ этихъ толковъ и пересудовъ, вдругъ какъ съ неба упала повѣстка, приглашавшая именитѣйшихъ представителей глуповской интеллигенціи, въ такой-то день и часъ, прибыть къ градоначальнику для внушенія. Именитые смутились, но стали готовиться.

То былъ прекрасный весенній день. Природа ликовала; воробьи чирикали; собаки радостно взвизгивали и виляли хвостами. Обыватели, держа подъ мышками кульки, теснились на дворѣ градоначальнической квартиры, и съ трепетомъ ожидали страшнаго судьбища. Наконецъ, ожидаемая минута настала.

Онъ вышелъ, и на лицѣ его въ первый разъ увидѣли глуповцы ту привѣтливую улыбку, о которой они тосковали. Казалось, благотворные лучи солнца подѣйствовали и на него (по крайней мѣрѣ, многіе обыватели потомъ увѣряли, что собственными глазами видѣли, какъ у него тряслись фалдочки). Онъ, по очереди, обошелъ всѣхъ обывателей, и хотя молча, но благосклонно принялъ отъ нихъ все, что слѣдуетъ. Окончивши съ этимъ дѣломъ, онъ нѣсколько отступилъ къ крыльцу и раскрылъ ротъ... И вдругъ что-то внутри у него зашипѣло и зажужжало, и чѣмъ болѣе длилось это таинственное шипѣніе, тѣмъ сильнѣе и сильнѣе вертѣлись и сверкали его глаза. «П...п...плю!» наконецъ вырвалось у него изъ устъ... Съ этимъ звукомъ онъ въ послѣдній разъ сверкнулъ глазами и опрометью бросился въ открытую дверь своей квартиры.

Читая въ «Лѣтописцѣ» описаніе происшествія столь неслыханнаго, мы, свидѣтели и участники иныхъ временъ и иныхъ событій, конечно, имѣемъ полную возможность отнестись къ нему хладнокровно. Но перенесемся мыслью за сто лѣтъ тому назадъ, поставимъ себя на мѣсто достославныхъ нашихъ предковъ, и мы легко поймемъ тотъ ужасъ, который долженствовалъ обуять ихъ при видѣ этихъ вращающихся глазъ и этого раскрытаго рта, изъ котораго ничего не выходило, кромѣ шипѣнія и какого-то безсмысленнаго звука, непохожаго даже на бой часовъ. Но въ томъ-то именно и заключалась доброкачественность нашихъ предковъ, что, какъ ни потрясло ихъ описанное выше зрѣлище, они не увлеклись ни модными идеями, ни соблазнами, представляемыми анархіей, но остались вѣрными начальстволюбію, и только слегка позволили себѣ пособолѣзновать и попенять на своего, болѣе чѣмъ страннаго, градоначальника.

— И откуда къ намъ экой прохвостъ выискался! говорили обыватели, изумленно вопрошая другъ друга, и не придавая слову «прохвостъ» никакого особеннаго значенія.

— Смотри, братцы! какъ бы намъ тово... отвѣчать бы за него, за прохвоста, не пришлось! присовокупляли другіе.

И за тѣмъ, спокойно разошлись по домамъ и предались обычнымъ своимъ занятіямъ.

И остался бы нашъ Брудастый на многіе годы пастыремъ вертограда сего, и радовалъ бы сердца начальниковъ своею распорядительностью, и не ощутили бы обыватели въ своемъ существованіи ничего необычайнаго, еслибы обстоятельство совершенно случайное (простая оплошность) не прекратило его дѣятельности въ самомъ ея разгарѣ.

Немного спустя послѣ описаннаго выше пріема, письмоводитель градоначальника, вошедши утромъ съ докладомъ въ его кабинетъ, увидѣлъ такое зрѣлище: градоначальниково тѣло, облеченное въ вицъ-мундиръ, сидѣло за письменнымъ столомъ, а передъ нимъ, на кипѣ недоимочныхъ реэстровъ, лежала, въ видѣ щегольскаго пресъ-папье, совершенно пустая градоначальникова голова... Письмоводитель выбѣжалъ въ такомъ смятеніи, что зубы его стучали.

Побѣжали за помощникомъ градоначальника и за старшимъ квартальнымъ. Первый прежде всего напустился на послѣдняго, обвинилъ его въ нерадивости, въ потворствѣ наглому насилію, но квартальный оправдался. Онъ не безъ основанія утверждалъ, что голова могла быть опорожнена не иначе, какъ съ согласія самого же градоначальника, и что въ дѣлѣ этомъ принималъ участіе человѣкъ, несомнѣнно принадлежащiй къ ремесленному цеху, такъ-какъ на столѣ, въ числѣ вещественныхъ доказательствъ, оказались: долото, буравчикъ и англійская пи́лка. Призвали на совѣтъ главнаго городоваго врача и предложили ему три вопроса: 1) могла ли градоначальникова голова отдѣлиться отъ градоначальникова туловища безъ кровоизліянія? 2) возможно ли допустить предположеніе, что градоначальникъ снялъ съ плечъ и опорожнилъ самъ свою собственную голову? и 3) возможно ли предположить, чтобы градоначальническая голова, однажды упраздненная, могла впослѣдствіи нарости вновь съ помощью какого-либо неизвѣстнаго процесса? Эскулапъ задумался, пробормоталъ что-то о какомъ-то «градоначальническомъ веществѣ», якобы источающемся изъ градоначальническаго тѣла, но потомъ, видя самъ, что зарапортовался, отъ прямаго разрѣшенія вопросовъ уклонился, отзываясь тѣмъ, что тайна построенія градоначальническаго организма наукой достаточно еще не обслѣдована *.

Выслушавъ такой уклончивый отвѣтъ, помощникъ градоначальника сталъ въ тупикъ. Ему предстояло одно изъ двухъ: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между тѣмъ начать подъ рукой слѣдствіе, или же нѣкоторое время молчать и выжидать, что будетъ. Въ виду такихъ затрудненiй, онъ избралъ средній путь, то-есть приступилъ къ дознанію, и въ то же время всѣмъ и каждому наказалъ хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народъ и не поселить въ немъ несбыточныхъ мечтаній.

Но какъ ни строго хранили будочники ввѣренную имъ тайну, неслыханная вѣсть объ упраздненіи градоначальниковой головы въ нѣсколько минутъ облетѣла весь городъ. Изъ обывателей многіе плакали, потому что почувствовали себя сиротами, и сверхъ того, боялись подпасть подъ отвѣтственность за то, что повиновались такому градоначальнику, у котораго на плечахъ, вмѣсто головы, была пустая посудина. Напротивъ, другіе хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновеніе ихъ ожидаетъ не кара, а похвала.

Въ клубѣ, вечеромъ, всѣ наличные члены были въ сборѣ. Волновались, толковали, припоминали разныя обстоятельства и находили факты свойства довольно подозрительнаго. Такъ, напримѣръ, засѣдатель Толковниковъ разсказалъ, что однажды онъ вошелъ, врасплохъ, въ градоначальническій кабинетъ по весьма нужному дѣлу, и засталъ градоначальника играющимъ своею собственною головою, которую онъ, впрочемъ, тотчасъ же поспѣшилъ пристроить къ надлежащему мѣсту. Тогда онъ не обратилъ на этотъ фактъ надлежащаго вниманія, и даже счелъ его игрою воображенія, но теперь ясно, что градоначальникъ, въ видахъ собственнаго облегченія, по временамъ, съ себя голову, и, вмѣсто нея, надѣвалъ ермолку, точно такъ, какъ соборной протоіерей, находясь въ домашнемъ кругу, снимаетъ съ себя камилавку и надѣваетъ колпакъ. Другой засѣдатель, Младенцевъ, вспомнилъ, что однажды, идя мимо мастерской часовщика Байбакова, онъ увидалъ въ одномъ изъ ея оконъ градоначальникову голову, окруженную слесарнымъ и столярнымъ инструментомъ. Но Младенцеву не дали докончить, потому что, при первомъ упоминовеніи о Байбаковѣ, всѣмъ пришло на память его странное поведеніе и таинственные ночные походы его въ квартиру градоначальника...

Тѣмъ не менѣе, изъ всѣхъ этихъ разсказовъ никакого яснаго результата не выходило. Публика начала даже склоняться въ пользу того мнѣнія, что вся эта исторія есть не что иное, какъ выдумка праздныхъ людей, но потомъ, припомнивъ лондонскихъ агитаторовъ* и переходя отъ одного силлогизма къ другому, заключила, что измѣна свила себѣ гнѣздо въ самомъ Глуповѣ. Тогда всѣ члены заволновались, зашумѣли, и, пригласивъ смотрителя народнаго училища, предложили ему вопросъ: бывали ли въ исторіи примѣры, чтобы люди распоряжались, вели войны и заключали трактаты, имѣя на плечахъ порожній сосудъ? Смотритель подумалъ съ минуту, и отвѣчалъ, что въ исторіи многое покрыто мракомъ; но, что былъ, однакоже, нѣкто Карлъ Простодушный, который имѣлъ на плечахъ хотя и не порожній, но все равно какъ бы порожнiй сосудъ, а войны велъ и трактаты заключалъ.

Покуда шли эти толки, помощникъ градоначальника не дремалъ. Онъ тоже вспомнилъ о Байбаковѣ, и немедленно потянулъ его къ отвѣту. Нѣкоторое время Байбаковъ запирался, и ничего, кромѣ «знать не знаю, вѣдать не вѣдаю» не отвѣчалъ, но когда ему предъявили найденныя на столѣ вещественныя доказательства и, сверхъ того, пообѣщали полтинникъ на водку, то вразумился и, будучи грамотнымъ, далъ слѣдующее показаніе:

Василіемъ зовутъ меня, Ивановымъ сыномъ, по прозванію Байбаковымъ. Глуповскій цеховой; у исповѣди и святого причастія не бываю, ибо принадлежу къ сектѣ фармазоновъ, и есмь оной секты лже-іерей. Судился за сожитіе внѣ брака съ слободской женкой Матренкой, и признанъ по суду явнымъ прелюбодѣемъ, въ каковомъ званіи и понынѣ состою. Въ прошломъ году, зимой, — не помню какого числа и мѣсяца — бывъ разбуженъ въ ночи, отправился я, въ сопровожденiи полицейскаго десятскаго, къ градоначальнику нашему, Дементію Варламовичу, и пришедъ, засталъ его сидящимъ, и головою то въ ту, то въ другую сторону мѣрно помавáющимъ. Обезпамятѣвъ отъ страха, и притомъ, будучи отягощенъ спиртными напитками, стоялъ я безмолвенъ у порога, какъ вдругъ господинъ градоначальникъ поманили меня рукою къ себѣ, и подали мнѣ бумажку. На бумажкѣ я прочиталъ: «не удивляйся, но попорченное исправь». Послѣ того, господинъ градоначальникъ сняли съ себя собственную голову, и подали ее мнѣ. Разсмотрѣвъ ближе лежащій предо мной ящикъ, я нашелъ, что онъ заключаетъ въ одномъ углу небольшой органчикъ; могущій исполнять нѣкоторыя нетрудныя музыкальныя пьесы. Пьесъ этихъ было двѣ: «раззорю!» и «не потерплю!». Но такъ какъ въ дорогѣ голова нѣсколько отсырѣла, то на валикѣ нѣкоторые колки расшатались, а другіе и совсѣмъ повыпали. Отъ этого самаго, господинъ градоначальникъ не могли говорить внятно, или же говорили съ пропускомъ буквъ и слоговъ. Замѣтивъ въ себѣ желаніе исправить эту погрѣшность, и получивъ на то согласіе господина градоначальника, я съ должнымъ раченіемъ завернулъ голову въ салфетку и отправился домой. Но здѣсь я увидѣлъ, что напрасно понадѣялся на свое усердіе, ибо какъ ни старался я выпавшіе колки утвердить, но столь мало успѣлъ въ своемъ предпріятіи, что при малѣйшей неосторожности или простудѣ, колки вновь вываливались, и въ послѣднее время господинъ градоначальникъ могли произнести только: п-плю! Въ сей крайности, вознамѣрились они сгоряча меня на всю жизнь несчастнымъ сдѣлать, но я тотъ ударъ отклонилъ, предложивши господину градоначальнику обратиться за помощью въ Санктъ-Петербургъ къ часовыхъ и органныхъ дѣлъ мастеру Винтергальтеру, что и было ими выполнено въ точности. Съ тѣхъ поръ прошло уже довольно времени, въ продолженіе коего я ежедневно разсматривалъ градоначальникову голову и вычищалъ изъ нея соръ, въ каковомъ занятіи пребывалъ и въ то утро, когда ваше высокородіе, по оплошности моей, законфисковали принадлежащій мнѣ инструментъ. Но почему заказанная у господина Винтергальтера новая голова до сихъ поръ не прибываетъ, о томъ неизвѣстенъ. Полагаю, впрочемъ, что за разлитіемъ рѣкъ, по весеннему нынѣшнему времени, голова сія и нынѣ находится гдѣ-либо въ бездѣйствіи. На спрашиваніе же вашего высокоблагородія о томъ, вопервыхъ, могу ли я, въ случаѣ присылки новой головы, оную утвердить, и вовторыхъ, будетъ ли та утвержденная голова исправно дѣйствовать? отвѣтствовать симъ честь имѣю: утвердить могу и дѣйствовать оная будетъ, но настоящихъ мыслей имѣть не можетъ. Къ сему показанію, явный прелюбодѣй Василій Ивановъ Байбаковъ руку приложилъ».

Выслушавъ показаніе Байбакова, помощникъ градоначальника сообразилъ, что ежели однажды допущено, чтобы въ Глуповѣ былъ городничій, имѣющій, вмѣсто головы, простую укладку, то, стало быть, это такъ и слѣдуетъ. Поэтому, онъ рѣшился выжидать, но въ то же время послалъ къ Винтергальтеру понудительную телеграмму * и, заперевъ градоначальниково тѣло на ключъ, устремилъ всю свою дѣятельность на успокоеніе общественнаго мнѣнія.

Но всѣ ухищренія оказались уже тщетными. Прошло послѣ того и еще два дня; пришла, наконецъ, и давно ожидаемая петербурская почта; но никакой головы не привезла.

Началась анархія, то-есть безначаліе. Присутственныя мѣста запустѣли, недоимокъ накопилось такое множество, что мѣстный казначей, заглянувъ въ казенный ящикъ, разинулъ ротъ, да такъ на всю жизнь съ разинутымъ ртомъ и остался; квартальные отбились отъ рукъ и нагло бездѣйствовали; офиціальные дни изчезли. Мало того, начались убійства, и на самомъ городскомъ выгонѣ поднято было туловище неизвѣстнаго человѣка, въ которомъ, по фалдочкамъ, хотя и признали лейбъ-кампанца, но ни капитанъ-исправникъ, ни прочіе члены временнаго отдѣленія, какъ ни бились, не могли отыскать отдѣленной отъ туловища головы.

Въ восемь часовъ вечера, помощникъ градоначальника получилъ по телеграфу извѣстіе, что голова давнымъ-давно послана. Помощникъ градоначальника оторопѣлъ окончательно.

Проходитъ и еще день, а градоначальниково тѣло все сидитъ въ кабинетѣ и даже начинаетъ портиться. Начальстволюбіе, временно потрясенное страннымъ поведеніемъ Брудастаго, робкими, но твердыми шагами выступаетъ впередъ. Лучшіе люди ѣдутъ процессіей къ помощнику градоначальника и настоятельно требуютъ, чтобы онъ распорядился. Помощникъ градоначальника, видя, что недоимки накопляются, пьянство развивается, правда въ судахъ упраздняется, а резолюціи не утверждаются, обратился къ содѣйствію стряпчаго. Сей послѣдній, какъ человѣкъ обязательный, телеграфировалъ о происшедшемъ случаѣ по начальству, и по телеграфу же получилъ извѣстіе, что онъ, за нелѣпое донесеніе, уволенъ отъ службы **).

Услыхавъ объ этомъ, помощникъ градоначальника пришелъ въ управленіе и заплакалъ. Пришли засѣдатели — и тоже заплакали; явился стряпчій, но и тотъ отъ слезь не могъ говорить.

Между тѣмъ, Винтергальтеръ говорилъ правду и голова дѣйствительно была изготовлена и выслана своевременно. Но онъ поступилъ опрометчиво, поручивъ доставку ея на почтовыхъ мальчику, совершенно несвѣдущему въ органномъ дѣлѣ. Вмѣсто того, чтобъ держать посылку бережно на вѣсу, неопытный посланецъ кинулъ ее на дно телеги, а самъ задремалъ. Въ этомъ положеніи онъ проскакалъ нѣсколько станцій, какъ вдругъ почувствовалъ, кто кто-то укусилъ его за икру. Застигнутый болью врасплохъ, онъ съ поспѣшностью развязалъ рогожный кулекъ, въ которомъ завернута была загадочная кладь и странное зрѣлище вдругъ представилось глазамъ его. Голова разѣвала ротъ и поводила глазами; мало того, она громко и совершенно отчетливо произнесла: «разорю!».

Мальчишка просто обезумѣлъ отъ ужаса. Первымъ его движеніемъ было выбросить говорящую кладь на дорогу; вторымъ — незамѣтнымъ образомъ спуститься изъ телеги и скрыться въ кусты.

Можетъ быть, тѣмъ бы и кончилось это странное происшествіе, что голова, пролежавъ нѣкоторое время на дорогѣ, была бы современемъ раздавлена экипажами проѣзжающихъ и наконецъ вывезена на полѣ въ видѣ удобренія, еслибы дѣло не усложнилось вмѣшательствомъ элемента до такой степени фантастическаго, что сами глуповцы — и тѣ стали въ тупикъ. Но не будемъ упреждать событій, и посмотримъ, что дѣлается въ Глуповѣ.

Глуповъ закипалъ. Не видя нѣсколько дней сряду градоначальника, граждане волновались, и, ни мало не стѣсняясь, обвиняли помощника градоначальника и старшаго квартальнаго въ растратѣ казеннаго имущества. По городу безнаказанно бродили юродивые и блаженные и предсказывали народу всякія бѣдствія. Какой-то Мишка Возгрявый увѣрялъ, что онъ имѣлъ ночью сонное видѣніе, въ которомъ явился къ нему мужъ грозенъ и облакомъ пресвѣтлымъ одѣянъ. Наконецъ, глуповцы не вытерпѣли; предводительствуемые излюбленнымъ гражданиномъ Пузановымъ, они выстроились въ каре передъ присутственными мѣстами, и требовали къ народному суду помощника градоначальника, грозя въ противномъ случаѣ разнести и его самого и его домъ.

Противообщественные элементы всплывали наверхъ съ ужасающею быстротой. Поговаривали о самозванцахъ, о какомъ-то Степкѣ, который, предводительствуя вольницей, не далѣе какъ вчера, въ виду всѣхъ, свелъ двухъ купеческихъ женъ.

— Куда ты дѣвалъ нашего батюшку? — завопило разозленное до неистовства сомнище, когда помощникъ градоначальника предсталъ передъ нимъ.

— Атаманы-молодцы! гдѣ же я вамъ его возьму, коли онъ на ключъ запертъ! — уговаривалъ толпу объятый трепетомъ чиновникъ, вызванный событіями изъ административнаго оцепенѣнія. Въ то же время онъ секретно мигнулъ Байбакову, который, увидѣвъ этотъ знакъ, немедленно скрылся.

Но волненіе не унималось.

— Врешь, перемётная сума! — отвѣчала толпа: — вы нарочно съ квартальнымъ стакнулись, чтобъ батюшку нашего отъ себя избыть!

И Богъ знаетъ, чѣмъ разрѣшилось бы всеобщее смятеніе, еслибы въ эту минуту не послышался звонъ колокольчика и вслѣдъ затѣмъ не подъѣхала къ бунтующимъ телега, въ которой сидѣлъ капитанъ-исправникъ, а съ нимъ рядомъ... исчезнувшiй градоначальникъ!

На немъ былъ надѣтъ лейбъ-кампанскій мундиръ; голова его была сильно перепачкана грязью и въ нѣсколькихъ мѣстахъ побита. Несмотря на это, онъ ловко выскочилъ съ телеги и сверкнулъ на толпу глазами.

— Раззорю! загремѣлъ онъ такимъ оглушительнымъ голосомъ, что всѣ мгновенно притихли.

Волненіе было подавлено сразу; въ этой, недавно столь грозно гудѣвшей толпѣ, водворилась такая тишина, что можно было разслышать, какъ жужжалъ комаръ, прилетѣвшій изъ сосѣдняго болота подивиться на «сіе нелѣпое и смѣха достойное глуповское смятеніе».

— Зачинщики впередъ! — скомандовалъ градоначальникъ, все болѣе возвышая голосъ.

Начали выбирать зачинщиковъ изъ числа неплательщиковъ податей, и уже набрали человѣкъ съ десятокъ, какъ новое и совершенно диковинное обстоятельство дало дѣлу совсѣмъ другой оборотъ.

Въ то время, какъ глуповцы съ тоскою перешептывались, припоминая, на комъ изъ нихъ болѣе накопилось недоимки, къ сборищу незамѣтно подъѣхали столь извѣстныя обывателямъ градоначальническія дрожки. Не успѣли обыватели оглянуться, какъ изъ экипажа выскочилъ Байбаковъ, а слѣдомъ за нимъ въ виду всей толпы очутился точь въ точь такой же градоначальникъ, какъ и тотъ, который, за минуту передъ тѣмъ, былъ привезенъ въ телегѣ исправникомъ! Глуповцы такъ и остолбенѣли.

Голова у этого другого градоначальника была совершенно новая и притомъ, покрытая, лакомъ. Нѣкоторымъ прозорливымъ гражданамъ показалось страннымъ, что большое родимое пятно, бывшее нѣсколько дней тому назадъ на правой щекѣ градоначальника, теперь очутилось на лѣвой.

Самозванцы встрѣтились и смѣрили другъ друга глазами. Толпа медленно и въ молчаніи разошлась *.

_______

СКАЗАНИЕ О ШЕСТИ ГРАДОНАЧАЛЬНИЦАХЪ.

Картина глуповскаго междоусобія.

_______

Какъ и должно было ожидать, странныя происшествія, совершившіяся въ Глуповѣ, не остались безъ послѣдствій.

Не успѣло еще пагубное двоевластiе пустить зловредные свои корни, какъ изъ губерніи прибылъ разсыльный, который, забравъ обоихъ самозванцевъ и посадивъ ихъ въ особые сосуды, наполненные спиртомъ, немедленно увезъ для освидѣтельствованія.

Но этотъ, повидимому, естественный и законный актъ административной твердости, едва не сдѣлался источникомъ еще горшихъ затрудненій, нежели тѣ, которыя произведены были непонятнымъ появленіемъ двухъ одинаковыхъ градоначальниковъ.

Едва простылъ слѣдъ разсыльнаго, увезшаго самозванцевъ, едва узнали глуповцы, что они остались совсѣмъ безъ градоначальника, какъ, движимые силою начальстволюбія, немедленно впали въ анархію.

«И лежалъ бы градъ сей и до днѣсь въ оной погибельной безднѣ, говоритъ «Лѣтописецъ», ежели бы не былъ извлеченъ оттоль твердостью и самоотверженіемъ нѣкотораго неустрашимаго штабъ-офицера изъ мѣстныхъ обывателей».

Анархія началась съ того, что глуповцы собрались вокругъ колокольни и сбросили съ раската двухъ гражданъ: Степку да Ивашку. Потомъ пошли къ модному заведенію француженки, дѣвицы де-Санъ-Кюлотъ (въ Глуповѣ она была извѣстна подъ именемъ Устиньи Протасьевны Трубочистихи; впослѣдствіи же оказалась сестрою Марата * и умерла отъ угрызеній совѣсти), и, перебивъ тамъ стекла, послѣдовали къ рѣкѣ. Тутъ утопили еще двухъ гражданъ: Порфишку, да другого Ивашку, и, ничего не доспѣвъ, разошлись по домамъ.

Между тѣмъ, измѣна не дремала. Явились честолюбивыя личности, которыя задумали воспользоваться дезорганизаціей властей для удовлетворенія своимъ эгоистическимъ цѣлямъ. И, что всего страннѣе, представительницами анархическаго элемента явились на сей разъ исключительно женщины.

Первая, которая замыслила похитить бразды глуповскаго правленія, была Ираида Лукинишна Палеологова, бездѣтная вдова, непреклоннаго характера, мужественнаго сложенія, съ лицомъ темно-коричневаго цвѣта, напоминавшимъ старопечатныя изображенія. Никто не помнилъ, когда она поселилась въ Глуповѣ, такъ что нѣкоторые изъ старожиловъ полагали, что событіе это совпадало съ мракомъ временъ. Жила она уединенно, питаясь скудною пищею, отдавая въ ростъ деньги и жестоко истязуя четырехъ своихъ крѣпостныхъ дѣвокъ. Дерзкое свое предпріятіе она, повидимому, зрѣло обдумала. Вопервыхъ, она сообразила, что городу безъ начальства ни на минуту оставаться невозможно; вовторыхъ, нося фамилію Палеологовыхъ, она видѣла въ этомъ нѣкоторое тайное указаніе; втретьихъ, не мало предвѣщало ей хорошаго и то обстоятельство, что покойный мужъ ея, бывшій винный приставъ, однажды, за оскудѣніемъ, исправлялъ гдѣ-то должность градоначальника. «Сообразивъ сіе», говоритъ Лѣтописецъ, «злоехидная оная Ираидка начала дѣйствовать».

Не успѣли глуповцы опомниться отъ вчерашнихъ событiй, какъ Палеологова, воспользовавшись тѣмъ, что помощникъ градоначальника съ своими приспѣшниками засѣлъ въ клубѣ въ бостонъ, извлекла изъ ножонъ шпагу покойнаго виннаго пристава, и напоивъ, для храбрости, троихъ солдатъ изъ мѣстной инвалидной команды, вторглась въ казначейство. Оттоль, взявъ въ плѣнъ казначея и бухгалтера, а казну безсовѣстно обокравъ, возвратилась въ домъ свой. Причемъ бросала въ народъ мѣдными деньгами, а пьяные ея подручники восклицали: «вотъ наша матушка! теперь намъ, братцы, вина будетъ въ волю!»

Когда, на другой день, помощникъ градоначальника проснулся, все уже было кончено. Онъ изъ окна видѣлъ, какъ обыватели поздравляли другъ друга, лобызались и проливали слезы. Затѣмъ, хотя онъ и попытался вновь захватить бразды правленія, но такъ-какъ руки у него тряслись, то сейчасъ же ихъ выпустилъ. Въ уныніи и въ тоскѣ, онъ поспѣшилъ въ городовое управленіе, чтобъ узнать, сколько осталось вѣрныхъ ему полицейскихъ солдатъ, но на дорогѣ былъ схваченъ засѣдателемъ Толковниковымъ и приведенъ предъ Ираидку. Тамъ уже засталъ онъ связаннаго казенныхъ дѣлъ стряпчаго, который тоже ожидалъ своей участи.

— Признаете ли вы меня за градоначальницу? — кричала на нихъ Ираидка.

— Если ты имѣешь мужа и можешь доказать, что онъ здѣшній градоначальникъ, то признаю! — твердо отвѣчалъ мужественный помощникъ градоначальника. Казенныхъ дѣлъ стряпчій трясся всѣмъ тѣломъ и трясеніемъ этимъ какъ бы подтверждалъ мужество своего сослуживца.

— Не о томъ васъ спрашиваютъ, мужняя ли я жена, или вдова, а о томъ, признаете ли вы меня градоначальницею? — пуще ярилась Ираидка.

— Если болѣе ясныхъ доказательствъ не имѣешь, то не признаю! — столь твердо отвѣчалъ помощникъ градоначальника, что стряпчій защелкалъ зубами и заметался во всѣ стороны.

— Что съ ними толковать! на раскатъ ихъ! — вопилъ Толковниковъ и его единомышленники.

Нѣтъ сомнѣнія, что участь этихъ оставшихся вѣрными долгу чиновниковъ была бы весьма плачевна, еслибъ не выручило ихъ непредвидѣнное обстоятельство. Въ то время, когда Ираида безпечно торжествовала побѣду, неустрашимый штабъ-офицеръ не дремалъ, и, руководясь пословицей: «выбивай клинъ клиномъ», научилъ нѣкоторую авантюристку, Клемантинку де-Бурбонъ, предъявить права свои. Права эти заключались въ томъ, что отецъ ея, Клемантинки, кавалеръ де-Бурбонъ, былъ нѣкогда гдѣ-то градоначальникомъ и за фальшивую игру въ карты отъ должности той уволенъ. Сверхъ сего, новая претендентша имѣла высокій ростъ, любила пить водку и ѣздила верхомъ по-мужски. Безъ труда склонивъ на свою сторону четырехъ солдатъ мѣстной инвалидной команды и будучи тайно поддерживаема польскою интригою, эта бездѣльная проходимица овладѣла умами, почти мгновенно. Опять шарахнулись глуповцы къ колокольнѣ, сбросили съ раската Тимошку, да третьяго Ивашку, потомъ пошли къ Трубочистихѣ и до тла разорили ея заведеніе, потомъ шарахнулись къ рѣкѣ и тамъ утопили Прошку да четвертаго Ивашку.

Въ такомъ положеніи были дѣла, когда мужественныхъ страдальцевъ повели къ раскату. На улицѣ ихъ встрѣтила предводимая Клемантинкою толпа, посреди которой недреманнымъ окомъ бодрствовалъ неустрашимый штабъ-офицеръ. Плѣнниковъ немедленно освободили.

— Чтò, старички! признаете ли вы меня за градоначальницу? — спросила безпутная Клемантинка.

— Ежели ты имѣешь мужа и можешь доказать, что онъ здѣшній градоначальникъ, то признаемъ! — мужественно отвѣчалъ помощникъ градоначальника.

— Ну, Христосъ съ вами! отведите имъ по клочку земли подъ огороды! пускай сажаютъ капусту и пасутъ гусей! — кротко сказала Клемантинка, и съ этимъ словомъ двинулась къ дому, въ которомъ укрѣпилась Ираидка,

Произошло сраженіе; Ираидка защищалась цѣлый день и цѣлую ночь, искусно выставляя впередъ плѣнныхъ казначея и бухгалтера.

— Сдайся! — говорила Клемантинка.

— Покорись, безстыжая! да уйми своихъ кобелей! — храбро отвѣчала Ираидка.

Однако, къ утру сдѣдующаго дня Ираидка начала ослабѣвать, но и то благодаря лишь тому обстоятельству, что казначей и бухгалтеръ, проникнувшись гражданскою храбростью, рѣшительно отказались защищать укрѣпленіе. Положеніе осажденныхъ сдѣлалось весьма сомнительнымъ. Сверхъ обязанности отбивать осаждающихъ, Ираидкѣ необходимо было усмирять измѣну въ собственномъ лагерѣ. Предвидя конечную гибель, она рѣшилась умереть геройскою смертью, и, собравъ награбленныя въ казнѣ деньги, въ виду всѣхъ взлетѣла на воздухъ вмѣстѣ съ казначеемъ и бухгалтеромъ.

Утромъ, помощникъ градоначальника, сажая капусту, видѣлъ, какъ обыватели, вновь поздравляя другъ друга, лобызались и проливали слезы. Нѣкоторые изъ нихъ до того осмѣлились, что даже подходили къ нему, хлопали по плечу, и въ шутку называли свинопасомъ. Всѣхъ этихъ смѣльчаковъ помощникъ градоначальника, конечно, тогда же записалъ на бумажку.

Вѣсти о «глуповскомъ нелѣпомъ и смѣха достойномъ смятеніи» достигли, наконецъ, и до начальства. Велѣно было «безпутную оную Клемантинку, сыскавъ, представить, а которые есть у нея сообщники, то и тѣхъ, сыскавъ, представить же, а глуповцамъ крѣпко-на-крѣпко наказать, дабы неповинныхъ гражданъ въ рѣкѣ занапрасно не утапливали и съ раската звѣринымъ обычаемъ не сбрасывали». Но извѣстія о назначеніи новаго градоначальника все еще не получалось.

Между тѣмъ, дѣла въ Глуповѣ запутывались все больше и больше. Явилась третья претендентша, ревельская уроженка Амалія Карловна Штокфишъ, которая основывала свои претензіи единственно на томъ, что она два мѣсяца жила у какого-то градоначальника въ помпадуршахъ. Опять шарахнулись глуповцы къ колокольнѣ, сбросили съ раската Семку и только что хотѣли спустить туда Ивашку, какъ были остановлены именитымъ гражданиномъ Силой Терентьевымъ Пузановымъ.

— Атаманы-молодцы! — говорилъ Пузановъ: — однако, вѣдь мы такимъ манеромъ всѣхъ людишекъ перебьемъ, а толку не измыслимъ!

— Правда! — согласились опомнившіеся атаманы-молодцы.

— Стой! кричали другіе: — а зачѣмъ Ивашко галдитъ? галдѣть развѣ велѣно?

Пятый Ивашко стоялъ ни живъ, ни мертвъ передъ раскатомъ, машинально кланяясь на всѣ стороны.

Въ это время, къ толпѣ подъѣхала на бѣломъ конѣ дѣвица Штокфишъ, сопровождаемая шестью пьяными солдатами, которые вели взятую въ плѣнъ безпутную Клемантинку. Штокфишъ была полная, бѣлокурая нѣмка, съ высокою грудью, съ румяными щеками, и съ пухлыми, словно вишни, губами. Толпа заволновалась.

— Ишь, толстомясая! пупки-то нагуляла! — раздалось въ разныхъ мѣстахъ.

Но Штокфишъ, очевидно, заранѣе взвѣсила опасности своего положенія, и поторопилась отразить ихъ хладнокровіемъ.

— Атаманы-молодцы! — гаркнула она, молодецки указывая на обезумѣвшую отъ водки Клемантинку: — вотъ безпутная оная Клемантинка, которую велѣно, сыскавъ, представить! видѣли?

— Видѣли! шумѣла толпа.

— Точно видѣли? и признаете ее за ту самую безпутную оную Клемантинку, которую велѣно, сыскавъ, немедленно представить?

— Видѣли! признаемъ!

— Такъ выкатить имъ три бочки пѣннаго! — воскликнула неустрашимая нѣмка, обращаясь къ солдатамъ, и не торопясь выѣхала изъ толпы.

— Вотъ она! вотъ она, матушка-то наша Амалія Карловна! теперь, братцы, вина у насъ будетъ вдоволь! — гаркнули атаманы-молодцы вслѣдъ уѣзжающей.

Въ этотъ день весь Глуповъ былъ пьянъ, а больше всѣхъ пятый Ивашко. Безпутную оную Клемантинку посадили въ клѣтку и вывезли на площадь; атаманы-молодцы подходили и дразнили ее. Нѣкоторые, болѣе добродушные, подчивали водкой, но требовали, чтобы она за это откинула какое-нибудь колѣнце.

Легкость, съ которою толстомясая нѣмка Штокфишъ одержала побѣду надъ безпутною Клемантинкой, объясняется очень просто. Клемантинка, какъ только уничтожила Раидку, такъ сейчасъ же заперлась съ своими солдатами и предалась изнѣженности нравовъ. Напрасно панъ Кшепшицюльскій и панъ Пшекшицюльскій, которыхъ она была тайнымъ орудіемъ, усовѣщевали, протестовали и угрожали — Клемантинка черезъ пять минутъ была до того пьяна, что ничего ужъ не понимала. Паны нѣкоторое время еще подержались, но потомъ, увидѣвъ безполезность дальнѣйшей стойкости, отступились. И дѣйствительно, въ ту же ночь, Клемантинка была поднята въ безчувственномъ видѣ съ постели и выволочена въ одной рубашкѣ на улицу.

Неустрашимый штабъ-офицеръ (изъ обывателей) былъ въ отчаяніи. Изъ всѣхъ его ухищреній, подвоховъ и переодѣваній ровно ничего не выходило. Анархія царствовала въ городѣ полная; начальствующихъ не было; предводитель удралъ въ деревню; старшій квартальный зарылся съ смотрителемъ училищъ на пожарномъ дворѣ въ солому, и трепеталъ. Самого его, штабъ-офицера, сыскивали по городу и за поимку назначено было награды алтынъ. Обыватели заволновались, потому что всякому было лестно тотъ алтынъ прикарманить. Онъ ужь подумывалъ, не лучше ли ему самому воспользоваться деньгами, явившись къ толстомясой нѣмкѣ съ повинною, какъ вдругъ неожиданное обстоятельство дало дѣлу совершенно новый оборотъ.

Легко было нѣмкѣ справиться съ безпутною Клемантинкою, но несравненно труднѣе было обезоружить польскую интригу, тѣмъ болѣе, что она дѣйствовала невидимыми подземными путями. Послѣ разгрома Клемантинкинова, паны Кшепшицюльскій и Пшекшицюльскій грустно возвращались по домамъ и громко сѣтовали на неспособность русскаго народа, который даже для подобнаго случая ни одной талантливой личности не съумѣлъ изъ себя выработать, какъ вниманіе ихъ было развлечено однимъ, повидимому, ничтожнымъ происшествіемъ.

Было свѣжее майское утро и съ неба падала изобильная роса. Послѣ безсонной и бурно-проведенной ночи, глуповцы улеглись спать, и въ городѣ царствовала тишина непробудная. Около деревяннаго домика, невзрачной наружности, суетились какіе-то два парня и мазали дегтемъ ворота. Увидѣвъ пановъ, они, повидимому, смѣшались и спѣшили на утекъ, но были остановлены.

— Чтó вы тутъ дѣлаете? — спросили паны.

— Да вотъ, Нелькины ворота дегтемъ мажемъ! — сознался одинъ изъ парней: — оченно она нонѣ на всѣ стороны махаться стала!

Паны переглянулись и какъ-то многозначительно цыркнули. Хотя они пошли далѣе, но въ головахъ ихъ созрѣлъ уже планъ. Они вспомнили, что въ ветхомъ деревянномъ домикѣ дѣйствительно жила и содержала заѣзжій домъ ихъ компатріотка, Анеля Алоизіевна Лядоховская, и что хотя она не имѣла никакихъ правъ на названіе градоначальнической помпадурши, но тоже была какъ-то однажды призываема къ градоначальнику. Этого послѣдняго обстоятельства совершенно достаточно было, чтобы выставить новую претендентшу и сплести новую польскую интригу.

Они тѣмъ легче могли успѣть въ своемъ намѣреніи, что въ это время своеволіе глуповцевъ дошло до размѣровъ неслыханныхъ. Мало того, что они въ одинъ день сбросили съ раската и утопили въ рѣкѣ цѣлые десятки излюбленныхъ гражданъ, но на заставѣ самовольно остановили ѣхавшаго изъ губерніи, по казенной подорожной чиновника.

— Кто ты? и съ чѣмъ къ намъ пріѣхалъ? — спрашивали глуповцы у чиновника.

— Чиновникъ я изъ губерніи (имя рекъ), отвѣчалъ пріѣзжій: — и пріѣхалъ сюда для розыску бездѣльныхъ Клемантинкиныхъ дѣлъ!

— Вретъ онъ! Онъ отъ Клемантинки, отъ подлой, подосланъ! волоките его на съѣзжую! — кричали атаманы-молодцы.

Напрасно протестовалъ и сопротивлялся пріѣзжій, напрасно показывалъ какія-то бумаги, народъ ничему не вѣрилъ и не выпускалъ его.

— Намъ, братъ, этой бумаги цѣлые вороха показывали — да пустое дѣло вышло! а съ тобой намъ ссылаться не пригоже, потому, ты, и по обличью видно, безпутной оной Клемантинки лазутчикъ! — кричали одни.

— Чтò съ нимъ по пустякамъ лясы точить! въ воду его — и шабашъ! кричали другіе.

Несчастнаго чиновника увели въ съѣзжую избу и отдали за приставовъ.

Между тѣмъ, Амалія Штокфишъ распоряжалась; назначила съ мѣщанъ по алтыну съ каждаго двора, съ купцовъ же по фунту чаю да по головѣ сахару по большой. Потомъ поѣхала въ казармы и изъ собственныхъ рукъ поднесла солдатамъ по чаркѣ водки и по куску пирога. Возвращаясь домой, она встрѣтила на дорогѣ помощника градоначальника и стряпчаго, которые гнали хворостиной гусей съ луга.

— Ну, чтò, старички? одумались? признаёте меня? — спросила она ихъ благосклонно.

— Ежели имѣешь мужа и можешь доказать, что онъ нашъ градоначальникъ, то признаемъ! — твердо отвѣтствовалъ помощникъ градоначальника.

— Ну, Христосъ съ вами! пасите гусей! — сказала толстомясая нѣмка, и прослѣдовала далѣе.

Къ вечеру полилъ такой сильный дождь, что улицы Глупова сдѣлались на нѣсколько часовъ непроходимыми. Благодаря этому обстоятельству, ночь минула благополучно для всѣхъ, кромѣ злосчастнаго пріѣзжаго чиновника, котораго, для вѣрнѣйшаго испытанія, посадили въ темную и тѣсную каморку, изстари носившую названіе «большого блошинаго завода», въ отличіе отъ малаго завода, въ которомъ испытывались преступники менѣе опасные. Наставшее затѣмъ утро также не благопріятствовало проискамъ польской интриги, такъ какъ интрига эта, всегда дѣйствуя въ темнотѣ, не можетъ выносить солнечнаго свѣта. «Толстомясая нѣмка», обманутая наружною тишиной, сочла себя вполнѣ утвердившеюся, и до того осмѣлилась, что вышла на улицу безъ провожатаго и начала заигрывать съ проходящими. Впрочемъ, къ вечеру она, для формы, созвала опытнѣйшихъ городскихъ будочниковъ и открыла совѣщаніе. Будочники единогласно совѣтовали: первое, безпутную оную Клемантинку, не медля, утопить, дабы не смущала народъ и не дразнила; второе, помощника градоначальника и стряпчаго пытать, и втретьихъ, неустрашимаго штабъ-офицера, сыскавъ, представить. Но таково было ослѣпленіе этой несчастной женщины, что она и слышать не хотѣла о мѣрахъ строгости, и даже пріѣзжаго чиновника велѣла перевести изъ большого блошинаго завода въ малый.

Между тѣмъ, глуповцы, мало по малу, начинали приходить въ себя, и охранительныя силы, скрывавшіяся дотолѣ на заднихъ дворахъ, робко, но твердымъ шагомъ выступали впередъ. Помощникъ градоначальника, сославшись съ стряпчимъ и неустрашимымъ штабъ-офицеромъ, сталъ убѣждать глуповцевъ удаляться нѣмкиной и Клемантинкиной злоехидной прелести и обратиться къ своимъ занятіямъ. Онъ строго порицалъ распоряженіе, вслѣдствіе котораго пріѣзжій чиновникъ былъ засаженъ въ блошиный заводъ, и предрекалъ Глупову великія отъ того бѣдствія. Сила Терентьевъ Пузановъ, при этихъ словахъ, тоскливо замоталъ головой, такъ что, еслибъ атаманы-молодцы были крошечку побойчѣе, то они, конечно, разнесли бы съѣзжую избу по бревнышку. Съ другой стороны, и «безпутная оная Клемантинка» оказала немаловажную услугу партіи порядка...

Дѣло въ томъ, что она продолжала сидѣть въ клѣткѣ на площади, и глуповцамъ въ сладость было, въ часы досуга, приходить дразнить ее, такъ-какъ она остервенялась при этомъ неслыханно, въ особенности же когда къ ея тѣлу прикасались концами раскаленныхъ желѣзныхъ прутьевъ.

— Чтò, Клемантинка, сладко? — хохотали одни, видя, какъ «безпутная» вертѣлась отъ боли.

— А сколько, братцы, эта паскуда винища у насъ слопала — страсть! прибавляли другіе.

— Ваше я, чтò ли, пила? — огрызалась безпутная Клемантинка: — кабы не моя несчастная слабость, да не покинули меня паны мои милые, узнали бы вы у меня ужò какова я есть!

— Толстомясая-то тебѣ небось прежде, какова она есть, показала!

— То-то «толстомясая»! Я, какова ни на есть, а все-таки градоначальническая дочь, а то взяли себѣ расхожую нѣмку!

Призадумались глуповцы надъ этими клемантинкиными словами. Загадала она имъ загадку.

— А чтò, братцы! вѣдь она, Клемантинка, хоть и безпутная, а правду молвила! — говорили одни.

— Пойдемъ, разнесемъ толстомясую! галдѣли другіе.

И еслибъ не подоспѣли тутъ будочники, то не сдобровать бы «толстомясой», полетѣть бы ей внизъ головой съ раската! Но такъ-какъ будочники были строгіе, то дѣло порядка оттянулось, и атаманы-молодцы, пошумѣвъ еще съ малость, разошлись по домамъ.

Но торжество «вольной нѣмки» приходило къ концу само собою. Ночью, едва успѣла она сомкнуть глаза, какъ услышала на улицѣ подозрительный шумъ и сразу поняла, что все для нея кончено. Въ одной рубашкѣ, босая, бросилась она къ окну, чтобы, по крайней мѣрѣ, избѣжать позора и не быть посаженной, подобно Клемантинкѣ, въ клѣтку, но было уже поздно.

Сильная рука пана Кшепшицюльскаго крѣпко держала ее за станъ, а Нелька Лядоховская, «разъярившись неслыханно», требовала къ отвѣту.

— Правда-ли, дѣвка Амалька, что ты обманнымъ образомъ власть похитила и градоначальницей облыжно называть себя изволила и тѣмъ многихъ людишекъ въ соблазнъ ввела? — спрашивала ее Лядоховская.

— Правда, отвѣчала Амалька: — только не обманнымъ образомъ и не облыжно, а была и есьмъ градоначальница по самой сущей истинѣ.

— И съ чего тебѣ, поскудѣ, такое смѣхотворное дѣло въ голову взбрело? и кто тебя, поскуду, тому дѣлу научилъ? продолжала допрашивать Лядоховская, не обращая вниманія на Амалькинъ отвѣтъ.

Амалька обидѣлась.

— Можетъ быть и есть здѣсь поскуда, — сказала она: — только не я.

Сколько за тѣмъ ни предлагали дѣвкѣ Амалькѣ вопросовъ, она презрительно молчала; сколько ни принуждали ее повиниться — не повинилась. Рѣшено было запереть ее въ одну клѣтку съ безпутною Клемантинкой.

«Ужасно было видѣть — говорить Лѣтописецъ — какъ оныя двѣ безпутныя дѣвки, отъ третьей, еще безпутнѣйшей, другъ другу на съѣденіе отданы были! Довольно сказать, что къ утру на другой день въ клѣткѣ ничего, кромѣ смрадныхъ ихъ костей уже не было!»

Проснувшись, глуповцы съ удивленіемъ узнали о случившемся; но и тутъ не затруднились. Опять всѣ вышли на улицу и стали поздравлять другъ друга, лобызаться и проливать слезы. Некоторые просили опохмѣлиться.

— Ахъ, лядъ васъ побери! говорилъ неустрашимый штабъ-офицеръ, взирая на эту картину. — Чтó жь мы, однако, теперь будемъ дѣлать? спрашивалъ онъ въ тоскѣ помощника градоначальника.

— Надо орудовать, — отвѣчалъ помощникъ градоначальника: — вотъ что! не пустить ли, сударь, въ народѣ слухъ, что оная шельма Анелька, замѣсто храмовъ Божіихъ костелы вездѣ ставить велѣла?

— И чудесно!

Но къ полудню слухи сдѣлались еще тревожнѣе. Событiя слѣдовали за событіями съ быстротою неимовѣрною. Въ пригородной солдатской слободѣ объявилась еще претендентша, Дунька-толстопятая, а въ стрѣлецкой слободѣ такую же претензію заявила Матренка-ноздря. Обѣ основывали свои права на томъ, что и онѣ не разъ бывали у градоначальниковъ «для лакомства». Такимъ образомъ, приходилось отражать не одну, а разомъ трехъ претендентшъ.

И Дунька, и Матренка безчинствовали несказанно. Выходили на улицу и кулаками сшибали проходящимъ головы; ходили въ одиночку на кабаки и разбивали ихъ, ловили молодыхъ парней и прятали ихъ въ подполья, ѣли младенцевъ, а у женщинъ вырѣзали груди и тоже ѣли. Распустивши волоса по вѣтру, въ одномъ утреннемъ неглиже, онѣ бѣгали по городскимъ улицамъ, словно изступленныя, плевались, кусались и произносили неподобныя слова.

Глуповцы просто обезумѣли отъ ужаса. Опять всѣ побѣжали къ колокольнѣ, и сколько тутѣ было перебито и перетоплено тѣлъ народныхъ — того даже приблизительно сообразить невозможно. Началось общее судьбище; всякій припоминалъ про своего ближняго всякое, даже такое, что тому и во снѣ не снилось, и такъ-какъ судоговоренiе было краткословное, то въ городѣ только и слышалось: шлепъ-шлепъ-шлепъ! Къ четыремъ часамъ пополудни загорѣлась съѣзжая изба; глуповцы кинулись туда, и оцѣпенѣли, увидавъ, что пріѣзжій изъ губерніи чиновникъ сгорѣлъ весь безъ остатка. Опять началось судьбище; стали доискиваться, отъ чьего воровства произошелъ пожаръ, и порѣшили, что пожаръ произведенъ сущимъ воромъ и бездѣльникомъ пятымъ Ивашкой. Вздернули Ивашку на дыбу, требуя чистосердечнаго во всемъ признанія, но въ эту самую минуту въ Пушкарской слободѣ загорѣлся тараканій малый заводецъ, и всѣ шарахнулись туда, оставивъ пятаго Ивашку висящимъ на дыбѣ. Зазвонили въ набатъ; но пламя уже разлилось рѣкою и перепалило всѣхъ таракановъ безъ остачи. Тогда поймали Матренку-ноздрю и начали вѣжливенько топить ее въ рѣкѣ, требуя, чтобъ она сказала, кто ее, сущую бѣздѣльницу и воровку, на воровство научилъ и кто въ томъ дѣлѣ ей пособлялъ? Но Матренка только пускала въ водѣ пузыри, а сообщниковъ и пособниковъ не выдала никого.

Среди этой общей тревоги, объ шельмѣ Анелькѣ совсѣмъ позабыли. Видя, что дѣло ея не выгорѣло, она, подъ шумокъ, снова переѣхала въ свой заѣзжій домъ, какъ будто за ней никакихъ пакостей и не водилось, а паны Кшепшицюльскій и Пшекшицюльскій завели кандитерскую и стали торговать въ ней печатными пряниками. Оставалась одна толстопятая Дунька, но съ нею совладать было рѣшительно невозможно.

— А надо, братцы, изымать, ее безпремѣнно! — увѣщевалъ атамановъ-молодцовъ Сила Терентьичъ Пузановъ.

— Да! поди, сунься! ловкой! — отвѣчали молодцы.

Былъ, по возмущеніи, уже день шестый.

Тогда произошло зрѣлище умилительное и безпримѣрное. Глуповцы вдругъ воспрянули духомъ и сами совершили скромный подвигъ собственнаго спасенія. Перебивши и перетопивши цѣлую уйму народа, они основательно заключили, что теперь въ Глуповѣ крамольнаго грѣха не осталось ни на эстолько. Уцѣлѣли только благонамѣренные. Поэтому, всякій смотрѣлъ всякому смѣло въ глаза, зная, что его невозможно попрекнуть ни Клемантинкой, ни Раидкой, ни Матренкой. Рѣшили дѣйствовать единодушно и прежде всего снестись съ пригородами. Какъ и следовало ожидать, первый выступилъ на сцену неустрашимый штабъ-офицеръ.

— Сограждане! — началъ онъ взволнованнымъ голосомъ, но такъ-какъ рѣчь его была секретная, то весьма естественно, что никто ея не слыхалъ.

Тѣмъ не менѣе, глуповцы прослезились и начали нудить помощника градоначальника, чтобы вновь принялъ бразды правленія; но онъ, до поимки Дуньки, съ твердостью отъ того отказался. Послышались въ толпѣ вздохи, раздались восклицанія: «ахъ! согрѣшенія наши великія!», но помощникъ градоначальника былъ непоколебимъ.

— Атаманы-молодцы! въ комъ еще крамола осталась — выходи! — гаркнулъ голосъ изъ толпы.

Толпа молчала.

— Всѣ очистились? — допрашивалъ тотъ же голосъ.

— Всѣ! всѣ! — загудѣла толпа.

— Крестись, братцы!

Всѣ перекрестились, объявлено было противъ Дуньки-толстопятой общее ополченіе.

Пригороды, между тѣмъ, одинъ за другимъ слали въ Глуповъ самыя утѣшительныя отписки. Всѣ единодушно соглашались, что крамолу слѣдуетъ вырвать съ корнемъ и для начала прежде всего очистить самихъ себя. Особенно трогательна была отписка пригорода Полоумнова. «Точію же, братіе, сами себя прилежно испытуйте», писали тамошніе посадскіе люди, «да въ сердцахъ вашихъ гнѣздо крамольное не свиваемо будетъ, а будете здравы, и предъ лицомъ начальственнымъ не злокозненны, но добротщательны, достохвальны и прелюбезны». Когда читалась эта отписка, въ толпѣ раздавались рыданія, а посадская жена Аксинья-гунявая, воспалившись ревностью великою, тутъ же высыпала изъ кошеля два двугривенныхъ и положила основаніе капиталу, для поимки Дуньки предназначенному.

Но Дунька не сдавалась. Она укрѣпилась на большомъ клоповномъ заводѣ, и, вооружившись пушкой, стрѣляла изъ нея, какъ изъ ружья.

— Ишь, шельма, каки артикулы пушкой выдѣлываетъ! — говорили глуповцы, и не смѣли подступиться.

— Ахъ, съѣшь-тя клопы! — восклицали другіе.

Но и клопы были съ нею какъ будто заодно. Она цѣлыми тучами выпускала ихъ противъ осаждающихъ, которые въ ужасѣ разбѣгались. Рѣшили обороняться отъ нихъ варомъ, и средство это, какъ будто, помогло. Дѣйствительно, вылазки клоповъ прекратились, но подступиться къ избѣ все-таки было невозможно, потому что клопы стояли тамъ стѣна-стѣною, да и пушка продолжала дѣйствовать смертоносно. Пытались-было зажечь клоповный заводъ, но въ дѣйствіяхъ осаждающихъ было мало единомыслія, такъ-какъ никто не хотѣлъ взять на себя обязанность руководить ими, — и попытка не удалась.

— Сдавайся, Дунька! не тронемъ! — кричали осаждающіе, думая покорить ее льстивыми словами.

Но Дунька отвѣчала невѣжествомъ.

Такъ шло дѣло до вечера. Когда наступила ночь, осаждающіе, благоразумно отступивъ, оставили, для всякаго случая, у клоповнаго завода сторожевую цѣпь.

Оказалось, однако, что стратагема съ варомъ осталась не безъ послѣдствій. Не находя пищи за предѣлами укрѣпленія, и раздраженные запахомъ человѣческаго мяса, клопы устремились внутрь искать удовлетворенія своей кровожадности. Въ самую глухую полночь, Глуповъ былъ потрясенъ неестественнымъ воплемъ: то испускала духъ толстопятая Дунька, изъѣденная клопами. Тѣло ея, буквально представлявшее сплошную язву, нашли на другой день лежащимъ посреди избы и около него пушку и безчисленныя стада передавленныхъ клоповъ. Прочіе клопы, какъ бы устыдившись своего подвига, попрятались въ щеляхъ.

Былъ, послѣ начала возмущенія, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но, не смотря на то, что внутренніе враги были побѣждены и польская интрига посрамлена, атаманамъ-молодцамъ было какъ-то не по себѣ, такъ-какъ о новомъ градоначальникѣ все еще не было ни слуху, ни духу. Они слонялись по городу, словно отравленныя мухи, и не смѣли ни за какое дѣло приняться, потому что не знали, какъ-то понравятся ихнія недавнія затѣи новому начальнику.

Наконецъ, въ два часа пополудни седьмаго дня онъ прибылъ. Вновь назначенный, «сущій», градоначальникъ былъ статскій совѣтникъ и кавалеръ Семенъ Константиновичъ Двоекуровъ.

Онъ немедленно вышелъ на площадь къ буянамъ и потребовалъ зачинщиковъ. Выдали Стёпку Горластаго да Фильку Безчастнаго.

Супруга новаго начальника, Лукерья Терентьевна, милостиво на всѣ стороны кланялась.

Такъ кончилось это бездѣльное и смѣха достойное неистовство; кончилось и съ тѣхъ поръ не повторялось.

_______

ИЗВѢСТІЕ О ДВОЕКУРОВѢ.

_______

Семенъ Константиновичъ Двоекуровъ градоначальствовалъ въ Глуповѣ съ 1762 по 1770 годъ. Подробнаго описанія его градоначальствованія не найдено, но, судя по тому, что оно соотвѣтствовало первымъ и при томъ, самымъ блестящимъ годамъ екатерининской эпохи, слѣдуетъ предполагать, что для Глупова это было едва ли не лучшее время въ его исторіи.

О личности Двоекурова «Глуповскій Лѣтописецъ» упоминаетъ три раза: въ первый разъ въ «краткой описи градоначальникамъ», во второй — въ концѣ отчета о смутномъ времени, и въ третій — при изложеніи исторіи глуповскаго либерализма (см. описаніе градоначальствованія Угрюмъ-Бурчеева). Изъ всѣхъ этихъ упоминовеній явствуетъ, что Двоекуровъ былъ человѣкъ передовой и смотрѣлъ на свои обязанности болѣе, нежели серьезно. Нельзя думать, чтобы «Лѣтописецъ» добровольно допустилъ такой важный біографическій пропускъ въ исторіи родного города; скорѣе должно предположить, что преемники Двоекурова съ умысломъ уничтожили его біографію, какъ представляющую свидѣтельство слишкомъ явнаго либерализма, и могущую послужить для изслѣдователей нашей старины соблазнительнымъ поводомъ къ отыскиванію конституціонализма даже тамъ, гдѣ, въ сущности, существуетъ лишь принципъ свободнаго сѣченія. Догадку эту отчасти оправдываетъ то обстоятельство, что въ глуповскомъ архивѣ до сихъ поръ существуетъ листокъ, очевидно принадлежавшiй къ полной біографіи Двоекурова, и до такой степени перемаранный, что, несмотря на всѣ усилія, издатель «Лѣтописи» могъ разобрать лишь слѣдующее: «имѣя немалый ростъ... подавалъ твердую надежду, что... Но объять ужасомъ... не могъ сего выполнить... Вспоминая, всю жизнь грустилъ...» И только. Что означаютъ эти загадочныя слова? — Съ полною достовѣрностью отвѣчать на этотъ вопросъ, разумѣется, нельзя, но если позволительно допустить въ столь важномъ предметѣ догадки, то можно предположить одно изъ двухъ: или что въ Двоекуровѣ, при не маломъ его ростѣ (около трехъ аршинъ), предполагался какой-то особенный талантъ (напримѣръ, нравиться женщинамъ), котораго онъ не оправдалъ, или что на него было возложено порученіе, котораго онъ, сробѣвъ, не выполнилъ. И потомъ всю жизнь грустилъ.

Какъ бы то ни было, но дѣятельность Двоекурова въ Глуповѣ была несомнѣнно плодотворна. Одно то, что онъ ввелъ медовареніе и пивовареніе и сдѣлалъ обязательнымъ употребленіе горчицы и лавроваго листа, доказываетъ, что онъ былъ по прямой линіи родоначальникомъ тѣхъ смѣлыхъ новаторовъ, которые, спустя три четверти столѣтія, вели войны во имя картофеля. Но самое важное дѣло его градоначальствованія — это безспорно, записка о необходимости учрежденія въ Глуповѣ академіи.

Къ счастію, эта записка уцѣлѣла вполнѣ **) и даетъ возможность произнести просвящѣнной дѣятельности Двоекурова вполнѣ правильный и безпристрастный приговоръ. Издатель позволяетъ себѣ думать, что изложенныя въ этомъ документѣ мысли не только свидѣтельствуютъ, что въ то отдаленное время уже встрѣчались люди, обладавшіе правильнымъ взглядомъ на вещи, но могутъ даже и теперь служить руководствомъ при осуществленіи подобнаго рода предпріятій. Конечно, современныя намъ академіи имѣютъ нѣсколько иной характеръ, нежели тотъ, который предполагалъ имъ дать Двоекуровъ; но такъ какъ сила не въ названіи, а въ той сущности, которую преслѣдуетъ проектъ и которая есть не что иное, какъ «разсмотрѣніе наукъ», то очевидно, что покуда царствуетъ потребность въ «разсмотрѣніи», до тѣхъ поръ и проектъ Двоекурова удержитъ за собой все значеніе воспитательнаго документа. Что названія произвольны и весьма рѣдко что-либо измѣняютъ — это очень хорошо доказалъ одинъ изъ преемниковъ Двоекурова, Бородавкинъ. Онъ тоже ходатайствовалъ объ учрежденіи академіи и когда получилъ отказъ, то, безъ дальнѣйшихъ размышленій, выстроилъ, вмѣсто нея, съѣзжій домъ. Названіе измѣнилось, но предположенная цѣль была достигнута — Бородавкинъ ничего больше и не желалъ. Да и кто же можетъ сказать, долго ли просуществовала бы построенная Бородавкинымъ академія и какіе принесла бы она плоды? Быть можетъ, она оказалась бы выстроенною на пескѣ; быть можетъ, вмѣсто «разсмотрѣнія» наукъ, занялись бы насажденіемъ таковыхъ? Все это въ высшей степени гадательно и не вѣрно. А со съѣзжимъ домомъ — дѣло вѣрное: и выстроенъ онъ прочно и изъ колеи «разсмотрѣнія» не выбьется никуда.

Вотъ эту-то мысль и развиваетъ Двоекуровъ въ своемъ проектѣ съ тою непререкаемою ясностью и послѣдовательностью, которыми, къ сожалѣнію, не обладаетъ ни одинъ изъ современныхъ намъ прожектеровъ. Конечно, онъ не былъ на столько рѣшителенъ, какъ Бородавкинъ, то-есть не выстроилъ съѣзжаго дома, вмѣсто академіи, но рѣшительность, кажется, вообще не была въ его нравахъ. Слѣдуетъ ли обвинять его за этотъ недостатокъ? или, напротивъ того, слѣдуетъ видѣть въ этомъ обстоятельствѣ тайную наклонность къ конституціонализму? — разрѣшеніе этого вопроса предоставляется современнымъ изслѣдователямъ отечественной старины, которыхъ издатель и отсылаетъ къ подлинному документу.

_______

ГОЛОДНЫЙ ГОРОДЪ.

_______

1776-й годъ наступилъ для Глупова при самыхъ счастливыхъ предзнаменованіяхъ. Цѣлыхъ шесть лѣтъ сряду городъ не горѣлъ, не голодалъ, не испытывалъ ни повальныхъ болѣзней, ни скотскихъ падежей, и граждане не безъ основанія приписывали такое неслыханное въ лѣтописяхъ благоденствіе простотѣ своего начальника бригадира Петра Петровича Ѳердыщенка. И дѣйствительно, Ѳердыщенко былъ до того простъ, что лѣтописецъ считаетъ нужнымъ неоднократно и съ особенною настойчивостью остановиться на этомъ качествѣ, какъ на самомъ естественномъ объясненіи того удовольствія, которое испытывали глуповцы во время бригадирскаго управленія. Онъ ни во что не вмѣшивался, довольствовался умѣренными данями, охотно захаживалъ въ кабаки покалякать съ цѣловальниками, по вечерамъ выходилъ въ замасляномъ халатѣ на крыльцо градоначальническаго дома и игралъ съ подчиненными въ носки, ѣлъ жирную пищу, пилъ квасъ и любилъ уснащать свою рѣчь ласкательнымъ словомъ «братикъ-сударикъ».

— А ну, братикъ-сударикъ, ложись! — говорилъ онъ провинившемуся обывателю.

Или:

— А вѣдь корову-то, братикъ-сударикъ, у тебя продать надо! потому, братикъ-сударикъ, что недоимка — это святое дѣло!

Понятно, что послѣ затѣйливыхъ дѣйствій маркиза де-Санглота, который леталъ въ городскомъ саду по воздуху, мирное управленіе престарѣлаго бригадира должно было показаться и «благоденственнымъ» и «удивленія достойнымъ». Въ первый разъ свободно вздохнули глуповцы, и поняли, что жить «безъ утѣсненія» не въ примѣръ лучше, чѣмъ жить «съ утѣсненіемъ».

— Нужды нѣтъ, что онъ парадовъ не дѣлаетъ, да съ полками на насъ не ходитъ, — говорили они: — за то мы при немъ, батюшкѣ, свѣтъ у́зрили! Теперича, вышелъ ты за ворота: хóшь — на мѣстѣ сиди; хóшь — куда хóшь иди! А прежде, сколько однихъ порядковъ было — и не приведи Богъ!

Но на седьмомъ году правленія Ѳердыщенку смутилъ бѣсъ. Этотъ добродушный и нѣсколько лѣнивый правитель вдругъ сдѣлался дѣятеленъ и настойчивъ до крайности: скинулъ замасляный халатъ, и сталъ ходить по городу въ вицъ-мундирѣ. Началъ требовать, чтобъ обыватели по сторонамъ не зѣвали, а смотрѣли въ оба, и, къ довершенію всего, устроилъ такую кутерьму, которая могла бы очень дурно для него кончиться, еслибъ, въ минуту крайняго раздраженія глуповцевъ, ихъ не осѣнила мысль: «а ну какъ, братцы, насъ за это не похвалятъ!»

Дѣло въ томъ, что въ это самое время, на выѣздѣ изъ города, въ слободѣ Навозной, цвѣла красотой посадская жена Алена Осипова. Повидимому, эта женщина представляла собой типъ той сладкой русской красавицы, при взглядѣ на которую человѣкъ не загарается страстью, но чувствуетъ, что все его существо потихоньку таетъ. При среднемъ ростѣ, она была полна, бѣла и румяна; имѣла большіе сѣрые глаза на выкатѣ, не то безстыжіе, не то застѣнчивые, пухлыя вишневыя губы, густыя, хорошо очерченныя брови, темно-русую косу до пятъ, и ходила по улицѣ «сѣрой утицей». Мужъ ея, Дмитрій Прокофьевъ, занимался ямщиной, и былъ тоже подъ стать женѣ: молодъ, крѣпокъ, красивъ. Ходилъ онъ въ плисовой поддёвкѣ и въ поярковомъ грешневикѣ, расцвѣченномъ павьими перьями. И Дмитрій не чаялъ души въ Аленкѣ, и Аленка не чаяла души въ Дмитріѣ. Частенько похаживали они въ сосѣдній кабакъ, и, счастливые, распѣвали тамъ вмѣстѣ пѣсни. Глуповцы же просто не могли нарадоваться на ихъ согласную жизнь.

Долго ли, коротко ли они такъ жили, только въ началѣ 1776 года, въ тотъ самый кабакъ, гдѣ они въ свободное время благодушествовали, зашелъ бригадиръ. Зашелъ, выпилъ косушку, спросилъ цѣловальника, много ли прибавляется пьяницъ, но въ это самое время увидѣлъ Аленку, и почувствовалъ, что языкъ у него прилипъ къ гортани. Однако, при народѣ объявить о томъ посовѣстился, а вышелъ на улицу и поманилъ за собой Аленку.

— Хочешь, молодка, со мною въ любви жить? — спросилъ бригадиръ.

— А на чтó мнѣ тебя... гуняваго? — отвѣчала Аленка, съ наглостью смотря ему въ глаза: — у меня свой мужъ хорошъ!

Только и было сказано между ними словъ; но нехорошія это были слова. На другой же день, бригадиръ прислалъ къ Дмитрію Прокофьеву на постой двухъ инвалидовъ, наказавъ имъ при этомъ дѣйствовать «съ утѣсненіемъ». Самъ же, надѣвъ вицъ-мундиръ, пошелъ въ ряды, и дабы постепенно пріучить себя къ строгости, съ азартомъ кричалъ на торговцѳвъ:

— Кто вашъ начальникъ? сказывайте! или, можетъ быть, не я вашъ начальникъ?

Съ своей стороны, Дмитрій Прокофьевъ, вмѣсто того, чтобъ смириться, да полегоньку бабу вразумить, сталъ говорить бездѣльныя слова, а Аленка, вооружась ухватомъ, гнала инвалидовъ прочь и на всю улицу орала:

— Ай-да бригадиръ! къ мужней женѣ, словно клопъ, на перину всползти хочетъ!

Понятно, какъ долженъ былъ огорчиться бригадиръ, свѣдавши о такихъ похвальныхъ словахъ. Но такъ какъ это было время либеральное, и въ публикѣ ходили толки о пользѣ выборнаго начала, то распорядиться своею единоличною властью старикъ поопáсился. Собравши излюбленныхъ глуповцевъ, онъ вкратцѣ изложилъ передъ ними дѣло, и потребовалъ немедленнаго наказанія ослушниковъ.

— Вамъ, старички-братики, и книги въ руки! либерально прибавилъ онъ: — какое количество по душѣ назначите, я напередъ согласенъ! Потому, теперь у насъ время такое: всякому свое, лишь бы поронцы были!

Излюбленные посовѣтовались, слегка погалдѣли, и вынесли слѣдующій отвѣтъ:

— Сколько есть на небѣ звѣздъ, столько твоему благородiю ихъ, шельмовъ, и учить слѣдоваетъ!

Сталъ бригадиръ считать звѣзды («очень онъ былъ простъ», повторяетъ по этому случаю архиваріусъ-лѣтописецъ), но на первой же сотнѣ сбился, и обратился за разъясненіями къ деньщику. Деньщикъ отвѣчалъ, что звѣздъ на небѣ видимо-невидимо.

Должно думать, что бригадиръ остался доволенъ этимъ отвѣтомъ, потому что, когда Аленка съ Митькой воротились, послѣ экзекуціи, домой, то шатались словно пьяные.

Однако, Аленка и на этотъ разъ не унялась, или какъ выражается лѣтописецъ, «отъ бригадировыхъ шелеповъ пользы для себя не вкусила». Напротивъ того, она какъ будто пуще остервенилась, что и доказала черезъ недѣлю, когда бригадиръ опять пришелъ въ кабакъ и опять поманилъ Аленку.

— Что, дурья порода, надумалась? — спросилъ онъ ее.

— Ишь тебя, стараго пса, ущемило! Или мало на стыдобушку мою насмотрѣлся! — огрызнулась Аленка.

— Ладно! — сказалъ бригадиръ.

Однако, упорство старика заставило Аленку призадуматься. Воротившись послѣ этого разговора домой, она нѣкоторое время ни за какое дѣло взяться не могла, словно мѣста себѣ не находила; потомъ подвалилась къ Митькѣ и горько-горько заплакала.

— Видно, какъ ни какъ, а быть мнѣ у бригадира въ полюбовницахъ! говорила она, обливаясь слезами.

— Только ты это сдѣлай! да я тебя... и черепки-то твои поганые по вѣтру пущу! задыхался Митька, и въ ярости полѣзъ ужь-было за возжами на палати, но вдругъ одумался, затрясся всѣмъ тѣломъ, повалился на лавку и заревѣлъ.

Кричалъ онъ шибко, что мочи, а про что кричалъ, того разобрать было невозможно. Видно было только, что человѣкъ бунтуетъ.

Узналъ бригадиръ, что Митька затѣялъ бунтовство, и вдвое противъ прежняго огорчился. Бунтовщика заковали и увели на съѣзжую. Какъ полоумная, бросилась Аленка на бригадирскій дворъ, но путнаго ничего выговорить не могла, а только рвала на себѣ сарафанъ и безобразно кричала:

— Нá, песъ! жри! жри! жри!

Къ удивленiю, бригадиръ не только не обидѣлся этими словами, но, напротивъ того, еще ничего не видя, подарилъ Аленкѣ вяземскій пряникъ и банку помады. Увидѣвъ эти дары, Аленка какъ-будто опѣшила; кричать — не кричала, а только потихоньку всхлипывала. Тогда бригадиръ приказалъ принести свой новый мундиръ, надѣлъ его и во всей красѣ показался Аленкѣ. Въ это же время, выбѣжала въ дверь старая бригадирова экономка и начала Аленку усовѣщивать.

— Ну, чего ты, поскуда, жалѣешь, подумай-ко! — говорила льстивая старуха: — вѣдь тебя бригадиръ-то въ медовой сытѣ купать станетъ.

— Митьку жалко! — отвѣчала Аленка, но такимъ нерѣшительнымъ голосомъ, что было очевидно, что она уже начинаетъ помышлять о сдачѣ.

Въ ту же ночь, въ бригадировомъ домѣ случился пожаръ, который, къ счастію, успѣли потушить въ самомъ началѣ. Сгорѣлъ только архивъ, въ которомъ временно откармливалась къ праздникамъ свинья. Натурально, возникло подозрѣніе въ поджогѣ, и пало оно не на кого другого, а на Митьку. Узнали, что Митька напоилъ на съѣзжей сторожей, и ночью отлучился невѣдомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать съ пристрастіемъ, но онъ, какъ отъявленный воръ и злодѣй, отъ всего отпирался.

— Ничего я этого не знаю, — говорилъ онъ: — знаю только, что ты, старый песъ, у меня жену уводомъ увелъ, и я тебѣ это, старому псу, прощаю... жри!

Тѣмъ не менѣе Митькинымъ словамъ не повѣрили, и такъ какъ казусъ былъ спѣшный, то и производство по немъ велось съ упрощеніемъ. Черезъ мѣсяцъ, Митька уже былъ битъ на площади кнутомъ и, по наложеніи клеймъ, отправленъ въ Сибирь, въ числѣ прочихъ сущихъ воровъ и разбойниковъ. Бригадиръ торжествовалъ; Аленка потихоньку всхлипывала.

_______

Однакожъ, глуповцамъ это дѣло не прошло даромъ. Какъ и водится, бригадирскіе грѣхи прежде всего отразились на нихъ.

Все измѣнилось съ этихъ поръ въ Глуповѣ. Бригадиръ, въ полномъ мундирѣ, каждое утро бѣгалъ по лавкамъ и все тащилъ, все тащилъ. Даже Алёнка начала пòходя тащить, и вдругъ, ни съ того, ни съ сего, стала требовать, чтобъ ее признавали не за ямщичиху, а за поповскую дочь.

Но этого мало: самая природа перестала быть благосклонною къ глуповцамъ. «Новая сія Іезавель — говоритъ объ Аленкѣ лѣтописецъ — навела на нашъ городъ сухость». Съ самаго вѣшняго Николы, съ той поры, какъ начала входить вода въ межень, и вплоть до Ильина дня, не выпало ни капли дождя. Старожилы не могли запомнить ничего подобнаго, и не безъ основанія приписывали это явленіе бригадирскому грѣхопаденію. Небо раскалилось и цѣлымъ ливнемъ зноя обдавало все живущее; въ воздухѣ замѣчалось словно дрожанье и пахло гарью; земля трескалась и сдѣлалась тверда, какъ камень, такъ что ни сохой, ни даже заступомъ взять ее было невозможно; травы и всходы огородныхъ овощей поблекли; рожь отцвѣла и выколосилась необыкновенно рано, но была такъ рѣдка, и зерно было такое тощее, что не чаяли собрать и сѣмянъ; яровые совсѣмъ не взошли, и засѣянныя ими поля стояли черныя, словно смоль, удручая взоры обывателей безнадежной наготою; даже лебеды не родилось; скотина металась, мычала и ржала; не находя въ полѣ пищи, она бѣжала въ городъ и наполняла улицы. Людишки словно осунулись и ходили съ понурыми головами: одни горшечники радовались вёдру, но и тѣ раскаялись, какъ скоро убѣдились, что горшковъ много, а вàрева нѣтъ.

Однако, глуповцы не отчаялись, потому что не могли еще обнять всей глубины ожидавшаго ихъ бѣдствія. Покуда оставался прошлогодній запасъ, многіе, по легкомыслiю, пили, ѣли и задавали банкеты, какъ-будто и конца запасу не предвидится. Бригадиръ ходилъ въ мундирѣ по городу, и строго-на-строго приказывалъ, чтобъ людей, имѣющихъ «уныльный видъ», забирали на съѣзжую и представляли къ нему. Дабы ободрить народъ, онъ поручилъ откупщику устроить въ загородной рощѣ пикникъ и пустить фейерверкъ. Пикникъ сдѣлали, фейерверкъ сожгли, «но хлѣба черезъ то людишкамъ не предоставили». Тогда бригадиръ призвалъ къ себѣ «излюбленныхъ» и велѣлъ имъ ободрять народъ. Стали «излюбленные» ходить по сосѣдямъ, и ни одного унывающаго не пропустили, чтобъ не утѣшить.

— Мы люди привышные! — говорили одни: — мы претерпѣть мòгимъ. Ежели насъ теперича всѣхъ въ кучу сложить и съ четырехъ концовъ запалить — мы и тогда противнаго слова не молвимъ!

— Это что говорить! — прибавляли другіе: — намъ терпѣть можно! потому, мы знаемъ, что у насъ есть начальники!

— Ты думаешь какъ? — ободряли третьи: — ты думаешь, начальство-то спитъ? Нѣтъ, братъ, одно однимъ глазкомъ дремлетъ, а другимъ поди ужъ гдѣ видитъ!

Но когда убрались съ сѣномъ, то оказалось, что животы кормить будетъ нéчѣмъ; когда окончилось жнитво, то оказалось, что и людишкамъ кормиться тоже нечѣмъ. Глуповцы испугались, и начали похаживать къ бригадиру на дворъ.

— Такъ какъ же, господинъ бригадиръ, на счетъ хлѣбца-то? похлопочешь? — спрашивали они его.

— Хлопочу, братики, хлопочу! — отвѣчалъ бригадиръ.

— То-то; ужъ ты постарайся!

Въ концѣ іюля полили безполезные дожди, а въ августѣ людишки начали помирать, потому что все, что было, пріѣли. Придумывали, какую такую пищу стряпать, отъ которой была бы сытость; мѣшали муку съ ржаной рѣзкой, но сытости не было; пробовали, не будетъ ли лучше съ толченой сосновой корой, но и тутъ настоящей сытости не добились.

— Хоть и точно, что отъ этой пищи словно кабы животъ наѣдается; однако, братцы, надо такъ сказать: самая эта ѣда пустая! — говорили промежъ себя глуповцы.

Базары опустѣли, продавать было нечего, да и некому, потому что городъ обезлюдѣлъ. «Кои померли — говоритъ лѣтописецъ — кои, обезпамятѣвъ, разбѣжались кто-куда». А бригадиръ, между тѣмъ, все не прекращалъ своихъ беззаконій и купилъ Алёнкѣ новый драдедамовый платокъ. Свѣдавши объ этомъ, глуповцы опять встревожились, и цѣлой громадой ввалили на бригадировъ дворъ.

— А вѣдь это, поди, ты не ладно, бригадиръ, дѣлаешь, что съ мужней женой уводомъ живешь! — говорили они ему: — да и не за тѣмъ ты сюда отъ начальства присланъ, чтобъ мы, сироты, за твою дурость напасти терпѣли!

— Потерпите, братики! всего вдоволь будетъ! — вертѣлся бригадиръ.

— То-то! мы терпѣть согласны! Мы люди привышные! А только ты, бригадиръ, объ этихъ нашихъ словахъ подумай, потому неровёнъ часъ: терпимъ-терпимъ, а тоже и промежъ насъ глупаго человѣка не мало найдется! Какъ бы чего не сталось!

Громада разошлась спокойно, но бригадиръ крѣпко задумался. Видитъ и самъ, что Алёнка всему злу заводчица, а разстаться съ нею не можетъ. Послалъ за батюшкой, думая, въ бесѣдѣ съ нимъ, найти утѣшеніе, но тотъ еще больше обезпокоилъ, разсказавши исторію объ Ахавѣ и Іезавели.

— И доколѣ не растерзали ее псы, весь народъ изгибъ до единаго, — заключилъ батюшка свой разсказъ.

— Очнись, батя! ужлижъ Алёнку собакамъ отдать! испугался бригадиръ.

— Не къ тому о семъ говорю! объяснился батюшка: — однако и о нижеслѣдующемъ не излишне размыслить: паства у насъ равнодушная, доходы малые, провизія дорогая... гдѣ пастырю-то взять, господинъ бригадиръ?

— Охъ! за грѣхи меня, стараго, Богъ попуталъ! — простоналъ бригадиръ и горько заплакалъ.

И вотъ, сѣлъ онъ опять за свое писанье; писалъ много, писалъ всюду.

Рапортовалъ такъ: коли хлѣба не имѣется, такъ, по крайности, пускай хоть команда прибудетъ. Но ни на какое свое писаніе ни изъ какого мѣста отвѣта не удостоился.

А глуповцы съ каждымъ днемъ становились назойливѣе и назойливѣе.

— Чтò? получилъ, бригадиръ, отвѣтъ? — спрашивали они его съ неслыханной наглостью.

— Не получилъ, братики! — отвѣчалъ бригадиръ.

Глуповцы смотрѣли ему «нелѣпымъ обычаемъ» въ глаза, и покачивали головами.

— Гунявый ты! вотъ чтó! — укоряли они его: — оттого тебѣ, гадёнку, и не отписываютъ! не стòишь!

Однимъ словомъ, вопросы глуповцевъ дѣлались изъ рукъ вонъ щекотливыми. Наступила такая минута, когда начинаетъ говорить брюхо, противъ котораго всякіе резоны и ухищренія оказываются безсильными.

— Да, убѣжденіями съ этимъ народомъ ничего не подѣлаешь! — разсуждалъ бригадиръ: — тутъ не убѣжденія требуются, а одно изъ двухъ: либо хлѣбъ либо... команда!

Какъ и всѣ добрые начальники, бригадиръ допускалъ эту послѣднюю идею лишь съ прискорбіемъ; но, мало по малу, онъ до того вникъ въ нее, что не только смѣшалъ команду съ хлѣбомъ, но даже началъ желать первой пуще послѣдняго.

Встанетъ бригадиръ утромъ раненько, сядетъ къ окошку, и все прислушивается, не раздастся ли откуда: туру-туру?

Разсыпьтесь, молодцы!

За камни, за кусты!

По два въ рядъ!

Нѣтъ! не слыхать!

— Словно и Богъ-то нашъ край позабылъ! — молвитъ бригадиръ.

А глуповцы между тѣмъ все жили, все жили.

Молодые всѣ до одного разбѣжались. «Бѣжали-бѣжали», говоритъ лѣтописецъ, «многіе, ни до чего не добѣжавъ, вѣвецъ приняли; многихъ изловили и заключили въ узы; сіи почитали себя благополучными». Дòма остались только старики да малыя дѣти, у которыхъ не было ногъ, чтобъ бѣжать. На первыхъ порахъ, оставшимся полегчало, потому что доля бѣжавшихъ нѣсколько увеличила долю остальныхъ. Такимъ образомъ, прожили еще съ недѣлю, но потомъ опять стали помирать. Женщины выли, церкви переполнились гробами, трупы же людей худородныхъ валялись по улицамъ неприбранные. Трудно было дышать въ зараженномъ воздухѣ; стали опасаться, чтобъ къ голоду не присоединилась еще чума, и, для предотвращенія зла, сейчасъ же составили коммисію, написали проектъ объ устройствѣ временной больницы на десять кроватей, нащипали корпіи и послали во всѣ мѣста по рапорту. Но, несмотря на столь видимые знаки начальственной попечительности, сердца обывателей уже ожесточились. Не проходило часа, чтобы кто-нибудь не показалъ бригадиру фигу, не назвалъ его «гунявымъ», «гадёнкомъ» и проч.

Къ довершенію бѣдствія, глуповцы взялись за умъ. По вкоренившемуся изстари крамольническому обычаю, собрались они около колокольни, стали судить да рядить, и кончили тѣмъ, что выбрали изъ среды своей ходока — самаго древняго въ цѣломъ городѣ человѣка, Евсеича. Долго кланялись и міръ, и Евсеичъ другъ другу въ ноги: первый просилъ послужить, второй просилъ освободить. Наконецъ міръ сказалъ:

— Сколько ты, Евсеичъ, на свѣтѣ годовъ живешь, сколько начальниковъ видѣлъ, а все живъ состоишь!

Тогда и Евсеичъ не вытерпѣлъ.

— Много годовъ я выжилъ! — воскликнулъ онъ, внезапно воспламенившись. — Много начальниковъ видѣлъ! Живъ есмь!

И сказавши это, заплакалъ. «Взыграло древнее сердце его, чтобы послужить», прибавляетъ лѣтописецъ. И сдѣлался Евсеичъ ходокомъ, и положилъ въ сердцѣ своемъ искушать бригадира до трехъ разъ.

— Вѣдомо ли тебѣ, бригадиру, что мы здѣсь цѣлымъ городомъ сироты помираемъ? — такъ началъ онъ свое первое искушеніе.

— Вѣдомо, — отвѣтствовалъ бригадиръ.

— И то вѣдомо ли тебѣ, отъ чьего бездѣльнаго воровства такой обычай промежъ насъ учинился?

— Нѣтъ, не вѣдомо.

Первое искушеніе кончилось. Евсеичъ воротился къ колокольнѣ и отдалъ міру подробный отчетъ. «Бригадиръ же, видя таковое Евсеича ожесточеніе, весьма убоялся», говоритъ лѣтописецъ.

Черезъ три дня, Евсеичъ явился къ бригадиру во второй разъ, «но уже прежній твердый видъ утерялъ».

— Съ правдой мнѣ жить вездѣ хорошо! — сказалъ онъ: — ежели мое дѣло справедливое, такъ ссылай ты меня хоть на край свѣта — мнѣ и тамъ съ правдой будетъ хорошо!

— Это точно, что съ правдой жить хорошо, отвѣчалъ бригадиръ: — только вотъ я какое слово тебѣ молвлю: лучше бы тебѣ, древнему старику, съ правдой дòма сидѣть, чѣмъ бѣду на себя накликать!

— Нѣтъ! мнѣ съ правдой дóма сидѣть не приходится! потому, она, правда-матушка, непосѣдлива! Ты глядишь: какъ бы въ избу да на палати влѣзти, анъ она, правда-матушка, изъ избы вонъ гонитъ... вотъ чтó!

— Чтó жъ! по мнѣ пожалуй! Только какъ бы ей, правдѣ-то твоей, не набѣжать на рожóнъ!

И второе искушеніе кончилось. Опять воротился Евсеичъ къ колокольнѣ и вновь отдалъ міру подробный отчетъ. «Бригадиръ же, видя Евсеича о правдѣ безнуждно бесѣдующаго убоялся его противъ прежняго не гораздо», прибавляетъ лѣтописецъ. Или, говоря другими словами, Ѳердыщенко понялъ, что ежели человѣкъ начинаетъ издалека заводить рѣчь о правдѣ, то это значитъ, что онъ самъ не вполнѣ увѣренъ, точно ли его за эту правду не посѣкутъ.

Еще черезъ три дня, Евсеичъ пришелъ къ бригадиру въ третій разъ и сказалъ:

— А вѣдомо ли тебѣ, старому псу...

Но не успѣлъ онъ еще порядкомъ ротъ разинуть, какъ бригадиръ, въ свою очередь, гаркнулъ:

— Одѣть дурака въ кандалы!

Надѣли на Евсеича арестантскій уборъ, и «подобно невѣстѣ, навстрѣчу жениха грядущей», повели, въ сопровожденіи двухъ престарѣлыхъ инвалидовъ, на съѣзжую. По мѣрѣ того, какъ кортежъ приближался, толпы глуповцевъ разступались и давали дорогу.

— Небось, Евсеичъ, небось! — раздавалось кругомъ: — съ правдой тебѣ вездѣ будетъ жить хорошо!

Онъ же кланялся на всѣ стороны и говорилъ:

— Простите, атаманы-молодцы! ежели кого обидѣлъ, и ежели передъ кѣмъ согрѣшилъ, и ежели кому неправду сказалъ... всѣ простите!

— Богъ проститъ! — слышалось въ отвѣтъ.

— И ежели передъ начальствомъ согрубилъ... нежели въ зачинщикахъ былъ... и въ томъ, Христа ради, простите!

— Богъ проститъ!

Съ этой минуты, исчезъ старый Евсеичъ, какъ будто его на свѣтѣ не было, исчезъ безъ остатка, какъ умѣютъ исчезать только «старатели» русской земли. Однако, строгость бригадира, все-таки, оказала лишь временное дѣйствіе. На нѣсколько дней городъ дѣйствительно попритихъ, но такъ какъ хлѣба все не было («нѣтъ этой нужды горше!» говоритъ лѣтописецъ), то, волею-неволею, опять пришлось глуповцамъ собраться около колокольни. Собрались, начали тихимъ манеромъ сговариваться, какъ бы имъ «о себѣ промыслить», но никакихъ новыхъ выдумокъ измыслить не могли, кромѣ того, что опять выбрали ходока.

Новый ходокъ, Пахомычъ, взглянулъ на дѣло нѣсколько иными глазами, нежели несчастный его предшественникъ. Онъ понялъ такъ, что теперь самое вѣрное средство — это начать въ всѣ мѣста просьбы писать.

— Знаю я одного человѣчка, — обратился онъ къ глуповцамъ: — не къ нему ли намъ напередъ поклониться сходить?

Услышавъ эту рѣчь, большинство обрадовалось. Какъ ни велика была «нужа», но всѣмъ какъ будто полегчало при мысли, что есть гдѣ-то какой-то человѣкъ, который готовь за всѣхъ «стараться». Что безъ «старанья» не обойдешься — это одинаково сознавалось всѣми; но всякому казалось не въ примѣръ удобнѣе, чтобъ за него «старался» кто-нибудь другой. Поэтому, толпа ужъ совсѣмъ-было двинулась впередъ, чтобъ исполнить совѣтъ Пахомыча, какъ возникъ вопросъ, куда идти: направо или налѣво? Этимъ моментомъ нерѣшительности воспользовались люди охранительной партіи.

— Стойте, атаманы-молодцы! — сказали они: — какъ бы насъ за этого человѣка бригадиръ не взбондировалъ! Лучше спросимъ напередъ, каковъ таковъ человѣкъ.

— А таковъ этотъ человѣкъ, что всѣ ходы и выходы знаетъ! Одно слово, прожженный! — успокоилъ Пахомычъ.

Оказалось на повѣрку, что «человѣчекъ» — не кто иной, какъ отставной приказный Боголѣповъ, выгнанный изъ службы «за трясеніе правой руки», каковому трясенію состояла причина въ напиткахъ. Жилъ онъ гдѣ-то на«болотѣ», въ полуразвалившейся избенкѣ нѣкоторой мѣщанской дѣвки, которая, за свое легкомысліе, пользовалась прозвищемъ «козы», и «опчественной кружки». Занятій настоящихъ онъ не имѣлъ, а составлялъ съ утра до вечера ябеды, которыя писалъ, придерживая правую руку лѣвою. Никакихъ другихъ свѣдѣній о «человѣчкѣ» не имѣлось, да, повидимому, и не ощущалось въ нихъ надобности, потому что большинство уже зараньше было предрасположено къ безусловному довѣрію.

Тѣмъ не менѣе, вопросъ «охранительныхъ людей», все-таки, не прошелъ даромъ. Когда толпа окончательно двинулась, по указанію Пахомыча, то нѣсколько человѣкъ отделились и отправились прямо на бригадирскій дворъ. Произошелъ расколъ. Явились такъ-называемые «отпадшіе», то-есть такіе прозорливцы, которыхъ задача состояла въ томъ, чтобы оградить свои спины отъ потрясеній, ожидающихся въ будущемъ. «Отпадшіе» пришли на бригадирскій дворъ, но сказать ничего не сказали, а только потоптались на мѣстѣ, чтобы засвидѣтельствовать.

Несмотря, однако, на расколъ, дѣло, затѣянное глуповцами на «болотѣ», шло своимъ чередомъ.

На минуту Боголѣповъ призадумался, какъ будто ему еще нужно было старый хмѣль изъ головы вышибить. Но это было раздумье мгновенное. Вслѣдъ за тѣмъ, онъ торопливо вынулъ изъ чернильницы перо, обсосалъ его, сплюнулъ, вцѣпился лѣвой рукою въ правую, и началъ строчить:

Во всѣ мѣста Россiйской Имперіи.

Просятъ пренесчастнѣйшаго города Глупова всенижайшіе и всебѣдствующіе всѣхъ сословій чины и людишки, а о чемъ, тому слѣдуютъ пункты:

1) Симъ доводимъ до всѣхъ Россійской Имперіи мѣстъ и лицъ: мремъ мы всѣ, сироты, до единаго. Начальство же кругомъ себя видимъ неискусное, ко взысканію податей строгое, къ поданію же помощи мало поспѣшное. И еще доводимъ: которая у того бригадира, Ѳердыщенка, ямская жена Алёнка, то отъ нея безпремѣнно всѣмъ нашимъ бѣдамъ источникъ приключился, а болѣе того причины не видимъ. А когда жила Алёнка у мужа своего, Митьки ямщика, то было въ нашемъ городѣ смирно и жили мы всѣмъ изобильно. Хотя же и дальше терпѣть согласны, однако опасаемся: ежели всѣ помремъ, то какъ бы бригадиръ со своей Алёнкой насъ не оклеветалъ и передъ начальствомъ въ сумнѣнье не ввелъ. Къ сему

2) Болѣе сего пунктовъ не имѣется. Прошенію, вмѣсто людишекъ города Глупова, за неграмотностью ихъ, поставлено двѣсти и тринадцать крестовъ.

Когда прошеніе было прочитано и закрестовано, то у всѣхъ словно отлегло отъ сердца. Запаковали бумагу въ конвертъ, запечатали и сдали на почту.

— Ишь, поплелась! — говорили старики, слѣдя за тройкой, уносившей ихъ просьбу въ невѣдомую даль: — теперь, атаманы-молодцы, терпѣть намъ недолго!

И дѣйствительно, въ городѣ вновь сдѣлалось тихо; глуповцы никакихъ новыхъ бунтовъ не предпринимали, а сидѣли на завалинкахъ и ждали. Когда же проѣзжіе спрашивали: какъ дѣла? — то отвѣчали:

— Теперь наше дѣло вѣрное! теперича мы, братецъ мой, бумагу подали!

Но проходилъ мѣсяцъ, проходилъ другой — резолюціи не было. А глуповцы все жили, и все чтó-то жевали. Надежды росли, и съ каждымъ новымъ днемъ пріобрѣтали все больше и больше вѣроятія. Даже «отпадшіе» начали убѣждаться въ неумѣстности своихъ опасеній, и крѣпко приставали, чтобъ ихъ записывали въ зачинщики. Очень можетъ быть, что такъ бы и кончилось это дѣло измóромъ, еслибъ бригадиръ своимъ административнымъ неискусствомъ самъ не взволновалъ общественнаго мнѣнія. Обманутый наружнымъ спокойствіемъ обывателей, онъ очутился въ самомъ щекотливомъ положеніи. Съ одной стороны, онъ чувствовалъ, что ему дѣлать нèчего, съ другой стороны, тоже чувствовалъ — что ничего не дѣлать нельзя. Поэтому, онъ затѣялъ нѣчто среднее, что-то такое, чтò до нѣкоторой степени напоминало игру въ бирюльки. Опуститъ въ гущу крючокъ, вытащитъ оттуда злоумышленника и засадитъ. Потомъ опять опуститъ, опять вытащитъ и опять засадитъ. И въ то же время, все пишетъ, все пишетъ. Перваго, разумѣется, засадилъ Боголѣпова, который со страху оговорилъ цѣлую кучу злоумышленниковъ. Каждый изъ злоумышленниковъ, въ свою очередь, оговорилъ по кучѣ другихъ злоумышленниковъ. Бригадиръ роскошествовалъ, но глуповцы, не только не устрашались, но, смѣясь, говорили промежъ себя: «каку-таку новую игру старый песъ затѣялъ?»

— Постой! — разсуждали они: — вотъ придетъ ужо бумага!

Но бумага не приходила, а бригадиръ плелъ да плелъ свою сѣть и доплелъ до того, что помаленьку опуталъ ею весь городъ. Нѣтъ ничего опаснѣе, какъ корни и нити, когда примутся за нихъ вплотную. Съ помощью двухъ инвалидовъ, бригадиръ перепуталъ и перетаскалъ на съѣзжую почти весь городъ, такъ что не было дома, который не считалъ бы одного или двухъ злоумышленниковъ.

— Этакъ онъ, братцы, насъ всѣхъ завинитъ: — догадывались глуповцы, и этого опасенія было достаточно, чтобы подлить масла въ потухавшій огонь.

Рáзомъ, безъ всякаго предварительнаго уговора, уцѣлѣвшіе отъ бригадирскихъ когтей сто пятьдесятъ «крестовъ» очутились но площади («отпадшіе» вновь благоразумно скрылись), и, дойдя до градоначальническаго дома, остановились.

— Алёнку! гудѣла толпа.

Бригадиръ понялъ, что дѣло зашло слишкомъ далеко, и что ему ничего другого не остается какъ спрятаться въ архивъ. Такъ онъ и поступилъ. Аленка тоже бросилась за нимъ, но случаю угодно было, чтобъ дверь архива захлопнулась въ ту самую минуту, какъ бригадиръ переступилъ порогъ ея. Замокъ щелкнулъ и Аленка осталась снаружи съ простертыми врозь руками. Въ такомъ положеніи застала ее толпа, застала блѣдную, трепещущую всѣмъ тѣломъ, почти безумную.

— Пожалѣйте, атаманы-молодцы, мое тѣло бѣлое! — говорила Алёнка ослабѣвшимъ отъ ужаса голосомъ: — вѣдомо вамъ самимъ, что онъ меня силкóмъ отъ мужа увелъ.

Но толпа ничего ужъ не слышала.

— Сказывай, вѣдьма! гудѣла она: — черезъ какое твое колдовство на нашъ городъ сухость нашла?

Алёнка словно обезпамятѣла. Она металась, и, какъ бы увѣренная въ неизбѣжномъ исходѣ своего дѣла, только повторяла: «тошно мнѣ! охъ, батюшки, тошно мнѣ!»

Тогда совершилось неслыханное дѣло. Алёнку разомъ, словно пухъ, взнесли на верхній ярусъ колокольни, и бросили оттуда на раскатъ съ вышины болѣе пятнадцати саженей...

«И не осталось отъ той бригадировой сладкой утѣхи даже ни единаго лóскута. Въ одно мгновеніе ока разнесли ее приблудные голодные псы».

И вотъ, въ то самое время, когда совершалась эта безсознательная кровавая драма, вдали, по дорогѣ, вдругъ поднялось густое облако пыли.

— Хлѣбъ идетъ! — вскрикнули глуповцы, внезапно переходя отъ ярости къ радости.

Ту-ру! ту-ру! явственно раздалось изъ внутренностей пыльнаго облака...

Въ колонну

Соберись бѣгомъ!

Трезвону

Зададимъ штыкомъ!

Скорѣй! скорѣй! Скорѣй!

_______

СОЛОМЕННЫЙ ГОРОДЪ.

_______

Едва началъ поправляться городъ, какъ новое легкомысліе осѣнило бригадира: прельстила его окаянная стрѣльчиха Домашка.

Стрѣльцы въ то время хотя ужъ не были настоящими, допетровскими стрѣльцами, однако кой-что еще помнили. Угрюмые и отчасти саркастическіе нравы съ трудомъ уступали усиліямъ начальственной цивилизаціи, какъ ни старалась послѣдняя внушить, что галдѣніе и крамолы ни въ какомъ случаѣ не могутъ быть терпимы въ качествѣ «постоянныхъ занятій». Жили стрѣльцы въ особенной пригородной слободѣ, названной по ихъ имени Стрѣлецкою, а на противоположномъ концѣ города расположилась слобода Пушкарская, въ которой обитали опальные петровскіе пушкари и ихъ потомки. Общая опала, однакожъ, не соединила этихъ людей, и обѣ слободы постоянно враждовали другъ съ другомъ. Казалось, между ними существовали какіе-то старые счеты, которыхъ они не могли забыть и которые каждая сторона формулировала такъ: «кабы не ваше (взаимно) тогда воровство, гуляли бы мы и о-сю пору по матушкѣ Москвѣ». Въ особенности выступали наружу эти счеты при косьбѣ луговъ. Каждая слобода имѣла въ своемъ владѣніи особенные луга, но границы этихъ луговъ были опредѣлены такъ: «въ урочищѣ, «гдѣ Пётру Долгаго сѣкли» — клинъ, да въ дву потомужь». И стрѣльцы, и пушкари, аккуратно каждый годъ около петровокъ выходили на мѣсто; сначала, какъ и путные, искали какого-то оврага, какой-то рѣчки, да еще кривой березы, которая въ свое время составляла довольно ясный межевой признакъ, но, лѣтъ тридцать, была срублена; потомъ, ничего не сыскавъ, заводили рѣчь объ «воровствѣ», и кончали тѣмъ, что по маленьку пускали въ ходъ кóсы. Побоища происходили очень серьёзныя, но глуповцы до того приглядѣлись къ этому явленію, что ни мало даже не формализировались имъ. Впослѣдствіи, однакожь, начальство обезпокоилось и приказало кóсы отобрать. Тогда не стало чѣмъ косить траву, и животы помирали отъ безкормицы. «И не было ни стрѣльцамъ, ни пушкарямъ прибыли ни малыя, а только землемѣрамъ злорадство великое», прибавляетъ по этому случаю лѣтописецъ.

На одно изъ такихъ побоищъ явился самъ Ѳердыщенко съ пожарной трубою и бочкой воды. Сначала онъ распоряжался довольно дѣятельно, и даже пустилъ въ дерущихся порядочную струю воды; но когда увидѣлъ Домашку, дѣйствовавшую, въ одной рубахѣ, впереди всѣхъ, съ вилами въ рукахъ, то «злопыхательное» сердце его до такой степени воспламенилось, что онъ мгновенно забылъ и о силѣ данной имъ присяги, и о цѣли своего прибытія. Вмѣсто того, чтобъ постепенно усиливать обливательную тактику, онъ преспокойно усѣлся на кочку, и, покуривая изъ трубочки, завелъ съ землемѣрами пикантный разговоръ. Такимъ образомъ, пожирая Домашку глазами, онъ просидѣлъ до вечера, когда сгустившіяся сумерки сами собой принудили сражающихся разойтись по домамъ.

Стрѣльчиха Домашка была совсѣмъ въ другомъ родѣ, нежели Аленка. На сколько послѣдняя была плавна и женственна во всѣхъ движеніяхъ, на столько же первая — рѣзка, рѣшительна и мужественна. Худо умытая, растрепанная, полурастерзанная, она представляла собой типъ бабы-халды, пóходя ругающейся и пользующейся всякимъ случаемъ, чтобъ украсить рѣчь какимъ-нибудь непристойнымъ движеніемъ. Съ утра до вечера звенѣлъ по слободѣ ея голосъ, клянущій и сулящій всякія нелегкія, и умолкалъ только тогда, когда зеленó вино угомоняло ее до потери сознанія. Стрѣльцы изъ молодыхъ гонялись за нею безъ памяти, однакожь не враждовали изъ-за нея промежъ собой, а всѣ вообще называли «сахарницей» и «проѣзжимъ шляхомъ». Пушкари ее боялись, но въ тайнѣ тоже вожделѣли. Смѣлости она была необыкновенной. Она наступала на человѣка прямо, какъ будто говорила: а ну, посмотримъ, покоришь ли ты меня? — и всякому, конечно, дѣлалось лестнымъ доказать этой «прорвѣ», что «покорить» ее можно. Объ одеждахъ своихъ она не заботилась, какъ будто инстинктивно чувствовала, что сила ея не въ цвѣтныхъ сарафанахъ, а въ той неистощимой струѣ молодаго безстыжества, которое неудержимо прорывалось во всякомъ ея движеніи. Былъ у нея, по слухамъ, и мужъ, но такъ какъ она дома ночевала рѣдко, а все по клевушкàмъ да по овинамъ, да и дѣтей у нея не было, то въ скоромъ времени объ этомъ мужѣ совсѣмъ забыли, словно такъ и явилась она, на свѣтъ божій прямо бабой мірскою да бабой нероди́хою.

Но это-то собственно, то есть совсѣмъ наглое забвеніе всякихъ околичностей, и привлекло «злопыхательное» сердце привередливаго старца. Сладостная, тающая безстыжесть Аленки позабылась; потребовалось возбужденіе болѣе острое, болѣе способное дѣйствовать на засыпающія чувства старика. «Испытали мы бабу сладкую», сказалъ онъ себѣ: — «теперь станемъ испытывать бабу строптивую». И сказавши это, командировалъ въ Стрѣлецкую слободу урядника, снабдивъ его, для порядка, разсыльною книгой.

Урядникъ засталъ Домашку въ полпьяна, за огородами, около амбарушки, окруженную толпою стрѣльчатъ. Услышавъ требованіе явиться, она какъ бы изумилась, но такъ какъ, въ сущности, ей было все равно, «кто ни попъ — тотъ батька», то, послѣ минутнаго колебанія, она начала приподниматься, чтобъ послѣдовать за посланнымъ. Но тутъ возмутились стрѣльчата и отняли у урядника бабу.

— Больно лакомъ сталъ! — кричали они: — давно ли Алёнку у Митьки со двора свелъ, а теперь подикось ужъ у опчества бабу отнять вздумалъ!

Конечно, бригадиру слѣдовало бы на сей разъ посовѣститься, но его словно бѣсъ обуялъ. Какъ ужаленный, бѣгалъ онъ по городу и кричалъ крикомъ. Не пошли ему въ прокъ ни уроки прошлаго, ни упреки собственной совѣсти, явственно предупреждавшей распалившагося старца, что не ему придется расплачиваться за свои грѣхи, а все тѣмъ же, ни въ чемъ неповиннымъ глуповцамъ. Какъ ни отбивались стрѣльчата, какъ ни отговаривалась сама Домашка, что она «противъ опчества идти не смѣетъ», но сила, по обыкновенно, взяла верхъ. Два раза стегалъ бригадиръ заупрямившуюся бабенку, два раза она довольно стойко вытерпѣла незаслуженное наказаніе, но когда принялись въ третій разъ, то не выдержала...

Тогда выступили впередъ пушкари и стали донимать стрѣльцовъ насмѣшками за то, что не съумѣли свою бабу отъ бригадировыхъ шелеповъ отстоять. «Глупые были пушкари», поясняетъ лѣтописецъ, «того не могли понять, что, посмѣваясь надъ стрѣльцами, сами надъ собой посмѣваются». Но стрѣльцамъ было не до того, чтобы объяснять дѣйствія пушкарей глупостью или иною причиной. Какъ люди, чувствующіе кровную обиду и не могущіе отомстить прямому ея виновнику, они срывали свою обиду на тѣхъ, которые напоминали имъ о ней. Начались драки, безчинства и увѣчья; ходили другъ противъ дружки и въ одиночку и стѣна на стѣну, и всего больше страдалъ отъ этой ненависти городъ, который очутился какъ разъ посередкѣ между враждующими лагерями. Но бригадиръ уже ничего не слышалъ и ни на что не обращалъ вниманія. Онъ забрался съ Домашкой на вышку градоначальническаго дома и первый день своего торжества ознаменовалъ тѣмъ, что мертвецки напился пьянъ съ новой жертвой своего сластолюбія...

_______

И вотъ новое ужасное бѣдстіе не замедлило постигнуть городъ...

Пожаръ начался 7-го іюля, наканунѣ праздника Казанской Божіей Матери.

До первыхъ чиселъ іюля все шло самымъ лучшимъ образомъ. Перепадали дожди, и при томъ такіе тихіе, теплые и благовременные, что все растущее съ неимовѣрною быстротой поднималось въ ростѣ, наливалось и зрѣло, словно волшебствомъ двинутое изъ нѣдръ земли. Но потомъ началась жара и сухмень, что также было весьма благопрiятно, потому что наступала рабочая пора. Граждане радовались, надѣялись на обильный урожай и спѣшили съ работами.

6-го числа утромъ, вышелъ на площадь юродивый Архипушка, сталъ середь торга и началъ раздувать по вѣтру своей пестрядинной рубашкой

— Горю! — горю! кричалъ блаженный.

Старики, гуторившіе кругомъ, примолкли, собрались около блаженненькаго и спросили:

— Гдѣ, батюшко?

Но прозорливецъ бормоталъ что-то нескладное.

— Стрѣла бѣжитъ, огнемъ палитъ, смрадомъ-дымомъ души́тъ. Увидите мечъ огненный, услышите голосъ архангельскій... горю!

Больше ничего отъ него не могли добиться, потому что, выговоривши свою нескладицу, юродивый тотчасъ же скрылся (точно сквозь землю пропалъ), а задержать блаженнаго никто не посмѣлъ. Тѣмъ не меньше, старики задумались.

— Про «стрѣлу» помянулъ! — говорили они, покачивая головами на Стрѣлецкую слободу.

Но этимъ дѣло не ограничилось. Не прошло часа, какъ на той же площади появилась юродивая Анисьюшка. Она несла въ рукахъ крошечный узелокъ и, сѣвши посередь базара, начала ковырять пальцемъ ямку. И ее обступили старики.

— Чтó ты, Анисьюшка, дѣлаешь? на что ямку копаешь? — спрашивали они.

— Добро хороню! — отвѣчала блаженная, оглядывая вопрошавшихъ съ безсмысленаю улыбкой, которая съ самаго дня рожденія словно застыла у ней на лицѣ.

— Пóшто же ты хоронишь его? чай, и такъ отъ тебя, божьей старушки, никто не покорыствуется?

Но блаженная бормотала:

— Добро хороню... восемь ленточекъ... восемь тряпочекъ... восемь платочковъ шелковыхъ... восемь золотыихъ запоночковъ... восемь сережекъ яхонтовенькихъ... восемь перстеньковъ изумрудныихъ... восьмеро бусъ янтарныихъ... восьмеро нитокъ бурмицкіихъ... девятая — лента алая... хи-хи! — засмѣялась она своимъ тихимъ, младенческимъ смѣхомъ.

— Господи, что такое будетъ! — шептали испуганные старики.

Обернулись, анъ бригадиръ, весь пьяный, смотритъ на нихъ изъ окна, и лыка не вяжетъ, а Домашка-стрѣльчиха уголькомъ фигуры у него на лицѣ рисуетъ.

— Вотъ-то пса несытаго нелегкая принесла! — чуть-чуть было не сказали глуповцы, но бригадиръ словно понялъ ихъ мысль и не своимъ голосомъ закричалъ:

— Опять за бунты принялись! не прочухались!

Съ тяжелою думой разбрелись глуповцы по своимъ домамъ, и не было слышно въ тотъ день на улицахъ ни смѣху, ни пѣсенъ, ни говору.

На другой день, съ утра, погода чуть-чуть закуражилась; но такъ какъ работа была спѣшная (зачиналось жнитво), то всѣ отправились въ поле. Работа, однакожъ, шла вяло. Отъ того ли, что дѣло было передъ праздникомъ, или отъ того, что всѣхъ томило какое-то смутное предчувствіе, но люди двигались словно сонные. Такъ продолжалось до пяти часовъ, когда народъ началъ расходиться по домамъ, чтобъ принарядиться и отправиться ко всенощной. Въ исходи седьмого, въ церквахъ заблаговѣстили и улицы наполнились пестрыми толпами народа. На небѣ было всего одно облачко, но вѣтеръ крѣпчалъ и еще болѣе усиливалъ общія предчувствія. Не успѣли отзвонить третій звонъ, какъ небо заволокло сплошь и раздался такой оглушительный раскатъ грома, что всѣ молящіеся вздрогнули; за первымъ ударомъ послѣдовалъ второй, третій; затѣмъ, послышался гдѣ-то, не очень близко, набатъ. Народъ разомъ схлынулъ изъ всѣхъ церквей. У выходовъ люди тѣснились, давили другъ друга, въ особенности женщины, которыя заранѣе причитали по своимъ животамъ и пожиткамъ. Горѣла Пушкарская слобода, и отъ нея, на встрѣчу толпѣ, неслась цѣлая стѣна песку и пыли.

Хотя былъ всего девятый часъ въ началѣ, но небо до такой степени закрылось тучами, что на улицахъ сдѣлалось совершенно темно. Сверху черная, безграничная бездна, прорѣзываемая молніями; кругомъ воздухъ, наполненный крутящимися атомами пыли — все это представляло неизобразимый хаосъ, на грозномъ фонѣ котораго выступалъ не менѣе грозный силуэтъ пожара. Видно было, какъ вдали копошатся люди, и казалось, что они безсознательно толкутся на одномъ мѣстѣ, а не мечутся въ тоскѣ и отчаяньи. Видно было, какъ кружатся въ воздухѣ оторванные вихремъ отъ крышъ клочки зажженной соломы, и казалось, что передъ глазами совершается какое-то фантастическое зрѣлище, а не горчайшее изъ злодѣяній, которыми такъ обильны безсознательныя силы природы. Постепенно одно за другимъ занимались деревянныя строенія, и словно таяли. Въ одномъ мѣстѣ, пожаръ уже въ полномъ разгарѣ; все строеніе обнялъ огонь и съ каждой минутой размѣры его уменьшаются, и силуэтъ принимаетъ какія-то узорчатыя формы, которыя вытачиваетъ и выгрызаетъ страшная стихія. Но вотъ въ сторонѣ блеснула еще свѣтлая точка, потомъ ее закрылъ густой дымъ и черезъ мгновеніе, изъ клубовъ его вынырнулъ огненный языкъ; потомъ языкъ опять исчезъ, опять вынырнулъ — и взялъ силу. Новая точка, еще точка... сперва черная, потомъ ярко-оранжевая; образуется цѣлая связь свѣтящихся точекъ, и затѣмъ — настоящее море, въ которомъ утопаютъ всѣ отдѣльныя подробности, которое крутится въ берегахъ своею собственною силою, которое издаетъ свой собственный трескъ, гулъ и свистъ. Не скажешь, чтó тутъ горитъ, чтó плачетъ, чтó страдаетъ; тутъ все горитъ, все плачетъ, все страдаетъ... Даже стоновъ отдѣльныхъ не слышно.

Люди стонали только въ первую минуту, когда безъ памяти бѣжали къ мѣсту пожара. Припоминалось тутъ все, чтó когда-нибудь было дорого; все завѣтное, пригрѣтое, приголубленное, все, чтó помогало примиряться съ жизнью и нести ея бремя. Человѣкъ такъ свыкся съ этими извѣчными идолами своей души, такъ долго возлагалъ на нихъ лучшія свои упованія, что мысль о возможности потерять ихъ никогда отчетливо не представлялась уму. И вотъ настала минута, когда эта мысль является не какъ отвлеченный призракъ, не какъ плодъ испуганнаго воображенія, а какъ голая дѣйствительность, противъ которой не можетъ быть и возраженій. При первомъ столкновеніи съ этой дѣйствительностью, человѣкъ не можетъ вытерпѣть боли, которою она поражаетъ его; онъ стонетъ, простираетъ руки, жалуется, клянетъ, но въ то же время еще надѣется, что злодѣйство, быть можетъ, пройдетъ мимо. Но когда онъ убѣдился, что злодѣяніе уже совершилось, то чувства его внезапно стихаютъ, и одна только жажда водворяется въ сердцѣ его — это жажда безмолвія. Человѣкъ приходитъ къ собственному жилищу, видитъ, что оно насквозь засвѣтилось, что изъ всѣхъ пазовъ выпалзываютъ тоненькія огненныя змѣйки и начинаетъ сознавать, что вотъ это и есть тотъ самый конецъ всего, о которомъ ему когда-то смутно грезилось и ожиданіе котораго, незамѣтно для него самого, проходитъ черезъ всю его жизнь. Чтó остается тутъ дѣлать? чтò можно еще предпринять? Можно только сказать себѣ, что прошлое кончилось, и что предстоитъ начать нѣчто новое, нѣчто такое, отъ чего охотно бы оборонился, но чего невозможно избыть, потому что оно придетъ само собою и назовется завтрашнимъ днемъ.

— Всѣ ли вы тутъ? — раздается въ толпѣ женскій голосъ: — одинъ, другой... Николка-то гдѣ?

— Я, мамонька, здѣся, — отвѣчалъ боязливый лепетъ ребенка, притаившагося сзади около сарафана матери.

— Гдѣ Матрёнка? — слышится въ другомъ мѣстѣ: — вѣдь Матрёнка-то въ избѣ осталась!

На этотъ призывъ выходитъ изъ толпы парень и съ разбѣга бросается въ пламя. Проходитъ одна томительная минута, другая. Обрушиваются балки одна за другой, трещитъ потолокъ. Наконецъ, парень показывается среди облаковъ дыма; шапка и полушубокъ на немъ затлѣлись, въ рукахъ ничего нѣтъ. Слышится вопль: Матрёнка! Матрёнка! гдѣ ты? потомъ слѣдуютъ утѣшенія, сопровождаемыя предположеніями, что вѣроятно, Матрёнка съ испуга убѣжала на огородъ...

Вдругъ, въ сторонѣ, изъ глубины пустаго сарая раздается нечеловѣческій вопль заставляющій даже эту, совсѣмъ обезпамятѣвшую толпу, перекреститься и вскрикнуть: «спаси Господи!» Весь, или почти весь народъ устремляется по направленію этого крика. Сарай только что загорѣлся, но подступиться къ нему уже нѣтъ возможности. Огонь охватилъ плетеныя стѣны, обвилъ каждую отдѣльную хворостинку, и въ одну минуту сдѣлалъ изъ темной, дымившейся массы рдѣющій, ярко-прозрачный костеръ. Видно было, какъ внутри метался и бѣгалъ человѣкъ, какъ онъ рвалъ на себѣ рубашку, царапалъ ногтями грудь, какъ онъ вдругъ останавливался и весь вытягивался, словно вдыхалъ. Видно было, какъ брызгали на него искры, словно обливали, какъ занялись на немъ волосы, какъ онъ сначала тушилъ ихъ, потомъ вдругъ закружился на одномъ мѣстѣ...

— Батюшки! да вѣдь это Архипушко! — разглядѣли люди.

Дѣйствительно, это былъ онъ. Среди рдѣющаго кругомъ хвороста, темная, полудикая фигура его казалась просвѣтлѣвшею. Людямъ видѣлся не тотъ нечистоплотный, блуждающій мутными глазами Архипушко, какимъ его обыкновенно видали, не Архипушко, преданный предсмертнымъ корчамъ и, подобно всякому другому смертному, безсильно борющійся противъ неизбѣжной гибели, а словно какой-то энтузіастъ, изнемогающій подъ бременемъ переполнившаго его восторга.

— Отворь ворота, Архипушко! отворь, батюшко! — кричали издали люди, жалѣючи.

Но Архипушко не слыхалъ, и продолжалъ кружиться и кричать. Очевидно было, что у него уже начинало занимать дыханье. Наконецъ, столбы, поддерживавшiе соломенную крышу, подгорѣли. Цѣлое облако пламени и дыма разомъ рухнуло на землю, прикрыло человѣка и закрутилось. Рдѣющая точка на время опять превратилась въ темную; всѣ инстинктивно перекрестились...

Не успѣли пушкари опамятоваться отъ этого зрѣлища, какъ ихъ ужаснуло новое: загудѣли на соборной колокольнѣ колокола, и вдругъ самый большой изъ нихъ грохнулся внизъ. Бросились и туда, но тутъ увидѣли, что вся слобода уже въ пламени, и начали промышлять о собственномъ спасеніи. Толпа, оставшаяся безъ крова, пропитанія и одежды, повалила въ городъ, но и тамъ встрѣтилась съ общимъ смятеніемъ. Хотя очевидно было, что пламя взяло все, чтò могло взять, но горожанамъ, наблюдавшимъ за пожаромъ по ту сторону рѣчки, казалось, что пожаръ все росъ, и зарево больше и больше рдѣло. Весь воздухъ былъ наполненъ какою-то свѣтящеюся массою, въ которой, отдѣльными точками, кружились и вихрились головни и горящіе пуки соломы. «Куда-то онѣ полетятъ? На комъ обрушатся?» спрашивали себя оцѣпенѣлые горожане.

Этотъ вопросъ произвелъ всеобщую панику; всякъ бросился къ своему двору спасать имущество. Улицы запрудились возами и пѣшеходами, нагруженными и навьюченными домашнимъ скарбомъ. Торопливо, но безъ особеннаго шума двигалась эта вереница по направленію къ выгону, и, отойдя отъ города на безопасное разстояніе, начала улаживаться. Въ эту минуту полилъ долгожеланный дождь и растворилъ на выгонѣ легко уступающій черноземъ.

Между тѣмъ, пушкари остановились на городской площади и рѣшились дожидаться тутъ до свѣту. Многіе присѣли на землю и дали волю слезамъ. Какой то начетчикъ запѣлъ: на рѣкахъ Вавилонскихъ, и, заплакавъ не могъ кончить; кто-то произнесъ имя стрѣльчихи-Домашки; но отклика ни откуда не послѣдовало. О бригадирѣ всѣ словно позабыли, хотя нѣкоторые и увѣряли, что видѣли, какъ онъ слонялся съ единственной пожарной трубой, и порывался отстоять поповъ домъ. Попъ былъ тутъ же, вмѣстѣ со всѣми, и ропталъ.

— Беззаконновахомъ! — говорилъ онъ.

— Ты бы, батька, побольше Богу молился, да поменьше съ попадьей проклажался! — въ упоръ послѣдовалъ отвѣтъ, и затѣмъ разговоръ по этому предмету больше не возобновлялся.

Къ свѣту, пожаръ дѣйствительно сталъ утихать, отпасти потому, что горѣть было нèчему; отчасти потому, что пошелъ проливной дождь. Пушкари побрели обратно на пожарище и увидѣли кучи пепла и обуглившіяся бревна, подъ которыми тлѣлся огонь. Достали откуда-то крючьевъ, привезли изъ города трубу, и начали, не торопясь, растаскивать уцѣлѣвшій матеріалъ и тушить остатки огня. Всякій рылся около своего дома, и чего-то искалъ; многіе, въ самомъ дѣлѣ, доискивались и крестились. Сгорѣвшихъ людей оказалась съ десятокъ, въ томъ числѣ двое взрослыхъ; Матренку же, о которой наканунѣ былъ разговоръ, нашли спящею на огородѣ между грядъ. Мало-по-малу, день принялъ свой обычный, рабочій видъ. Убытки рѣдко кѣмъ высчитывались; всякій старался прежде всего опредѣлить себѣ не то, чтó онъ потерялъ, а то, что у него есть. У кого осталось нетронутымъ подполье, и по этому поводу выражалась радость, что уцѣлѣлъ квасъ и вчерашній каравай хлѣба; у кого какимъ-то чудомъ пожаръ обошелъ клевушокъ, въ которымъ была заперта буренушка.

— Ай-да буренушка! — умница! хвалили кругомъ.

Началъ и городъ понемногу возвращаться въ свои логовища изъ вынужденнаго лагеря; но не надолго. Около полдня, у Ильи-пророка, чтò на болотѣ, опять забили въ набатъ. Загорѣлся сарай той самой «Козы», у которой въ предыдущемъ разсказѣ, лѣтописецъ познакомилъ насъ съ приказнымъ Боголѣповымъ. Полагаютъ, что Боголѣповъ, въ пьяномъ видѣ, курилъ трубку и заронилъ искру въ сѣнную труху; но такъ-какъ онъ самъ при этомъ случаѣ сгорѣлъ, то догадка эта настоящимъ образомъ въ извѣстность не приведена. Въ сущности, пожаръ былъ не весьма значителенъ и могъ бы быть остановленъ довольно легко, но граждане до того были измучены и потрясены происшествіями вчерашней безсонной ночи, что достаточно было слова: «пожаръ!», чтобъ произвести между ними новую общую панику. Всѣ опять бросились къ домамъ, тащили оттуда кто что могъ, и побѣжали на выгонъ. А пожаръ, между тѣмъ разростался и разростался.

Не станемъ описывать дальнѣйшихъ перипетій этого бѣдствія, тѣмъ болѣе, что онѣ вполнѣ схожи съ тѣми, которыя уже приведены нами выше. Скажемъ только, что два дня горѣлъ городъ, и въ это время безъ остатка сгорѣли двѣ слободы: Болотная и Негодница, названная такъ потому, что тамъ жили солдатки, промышлявшія зазорнымъ ремесломъ. Только на третій день, когда огонь уже началъ подбираться къ собору и къ рядамъ, глуповцы нѣсколько очувствовались. Подстрекаемые крамольными стрѣльцами, они выступили изъ лагеря, явились толпой къ градоначальническому дому, и поманили оттуда Ѳердыщенку.

— Долго ли намъ горѣть будетъ? — спросили они его, когда онъ, послѣ нѣкоторыхъ колебаній, появился на крыльцѣ.

Но лукавый бригадиръ только вертѣлъ хвостомъ и говорилъ, что ему съ Богомъ спорить не приходится.

— Мы не про то говоримъ, чтобъ тебѣ съ Богомъ спорить, — настаивали глуповцы: — куда тебѣ, гунявому, нá Бога лѣзти! а ты вотъ чтó скажи: за чьи безчинства мы, сироты, теперича помирать должны?

Тогда бригадиръ вдругъ засовѣстился. Загорѣлось сердце его стыдомъ великимъ, и стоялъ онъ передъ глуповцами и точилъ слезы («И всѣ тѣ его слезы были крокодиловы», предваряетъ лѣтописецъ событія).

— Мало ты насъ въ прошломъ году истязалъ? Мало насъ отъ твоей глупости, да отъ твоихъ шелеповъ смерть приняло? — продолжали глуповцы, видя, что бригадиръ винится. — Одумайся, старче! Оставь свою дурость!

Тогда бригадиръ всталъ передъ міромъ на колѣни, и началъ каяться («И было то покаяніе его аспидово», опять предваряетъ событія лѣтописецъ).

— Простите меня, ради-Христа, атаманы-молодцы! — говорилъ онъ, кланяясь міру въ ноги: — оставляю я мою дурость на вѣки вѣчные, и самъ вамъ тоё мою дурость съ рукъ на руки сдамъ! только не наругайтесь вы надъ нею, ради-Христа, а проводите честь честью къ стрѣльцамъ въ слободу!

И, сказавъ это, вывелъ Домашку къ толпѣ. Увидѣли глуповцы разбитную стрѣльчиху, и животами охнули. Стояла она передъ ними, та же немытая, нечесанная, какъ прежде была; стояла, и хмѣльная улыбка бродила по лицу ея. И стала имъ эта Домашка такъ люба, такъ люба, что и сказать невозможно.

— Здорово живешь, Домаха! — гаркнули въ одинъ голосъ граждане.

— Здраствуйте! Ослобонять пришли? — отвѣчала Домашка.

— Охотой идешь въ опчество?

— Со всѣмъ моимъ великимъ удовольствіемъ!

Тогда Домашку взяли подъ руки, и привели къ тому самому анбару, откуда она была, за нѣсколько времени передъ тѣмъ, уведена силою.

Стрѣльцы радовались, бѣгали по улицамъ, били въ тазы и въ сковороды, и выкрикивали свой обычный воинственный кличъ:

— Посрамихомъ! посрамихомъ!

И началась тутъ промежъ глуповцевъ радость и бодренье великое. Всѣ чувствовали, что тяжесть спала съ сердецъ, и что отнынѣ ничего другого не остается, какъ благоденствовать. Съ бригадиромъ во главѣ, двинулись граждане на встрѣчу пожару, въ нѣсколько часовъ сломали цѣлую улицу домовъ, и окопали пожарище со стороны города глубокою канавой. На другой день, пожаръ уничтожился самъ собою, вслѣдствіе недостатка питанія.

Но лѣтописецъ недаромъ предварялъ событія намеками: слезы бригадировы дѣйствительно оказались крокодиловыми, и покаяніе его было покаяніе аспидово. Какъ только миновала опасность, онъ засѣлъ у себя въ кабинетѣ и началъ рапортовать во всѣ мѣста. Десять часовъ сряду мокалъ онъ перо въ чернильницу, и чѣмъ дальше мокалъ, тѣмъ больше становилось оно ядовитымъ.

«Сего 10-го іюля — писалъ онъ — отъ всѣхъ вообще глуповскихъ гражданъ послѣдовалъ противъ меня великій бунтъ. По случаю бывшаго въ слободѣ Негодницѣ великаго пожара, собрались ко мнѣ, бригадиру, на дворъ всякаго званія люди, и стали меня нудить и на колѣнки становить, дабы я передъ тѣми бездѣльными людьми прощеніе принесъ. Я же безъ страха отъ сего уклонился. И теперь разсуждаю такъ: ежели таковому ихъ бездѣльничеству потворство сдѣлать, да и впередъ потрафлять, то какъ бы оное не явилось повторительнымъ, и не гораздо къ утишенію способнымъ?»

Отписавъ такимъ образомъ, бригадиръ сѣлъ у окошечка и сталъ поджидать, не послышится ли откуда: ту-ру! ту-ру! Но въ то же время съ гражданами былъ привѣтливъ и обходителенъ, такъ что даже едва совсѣмъ не обворожилъ ихъ своими ласками.

— Миленькіе вы, — миленькіе! говорилъ онъ имъ: — ну, чего вы, глупенькіе, на меня разсердились! Ну, взялъ Богъ, — ну, и опять дастъ Богъ! У него, у Царя небеснаго, милостей много! Такъ-то, братики-сударики!

По временамъ, однакожъ, на лицѣ его показывалась какая-то сомнительная улыбка, которая не предвѣщала ничего добраго...

И вотъ, въ одно прекрасное утро, по дорогѣ показалось облако пыли, которое, постепенно приближаясь и приближаясь, подошло, наконецъ, къ самому Глупову.

Ту-ру! ту-ру! явственно раздалось изъ внутренностей таинственнаго облака.

Трубятъ въ рога!

Разить врага

Другимъ пора!

■

Глуповцы оцѣпенѣли.

_______

ФАНТАСТИЧЕСКIЙ ПУТЕШЕСТВЕННИКЪ.

_______

Едва успѣли глуповцы поправиться, какъ бригадирово легкомысліе чуть-чуть не навлекло на нихъ новой бѣды.

Ѳердыщенко вздумалъ путешествовать.

Это намѣреніе было очень странное, ибо въ завѣдываніи Ѳердыщенка находился только городской выгонъ, который не заключалъ въ себѣ никакихъ сокровищъ ни на поверхности земли, ни въ нѣдрахъ оной. Въ разныхъ мѣстахъ его валялись, конечно, навозныя кучи, но онѣ, даже въ археологическомъ отношеніи, ничего примѣчательнаго не представляли. «Куда и съ какою цѣлью тутъ путешествовать?» Всѣ благоразумные люди задавали себѣ этотъ вопросъ, но удовлетворительно разрѣшить не могли. Даже бригадирова экономка — и та пришла въ большое смущеніе, когда Ѳердыщенко объявилъ ей о своемъ намѣреніи.

— Ну, куда тебя слоняться несетъ? — говорила она: — на первую кучу наткнешься и завязнешь! Кинь ты свое озорство, Христа-ради!

Но бригадиръ былъ непоколебимъ. Онъ вообразилъ себѣ, что травы сдѣлаются зеленѣе и цвѣты расцвѣтутъ ярче, какъ только онъ выѣдетъ на выгонъ. «Утучнятся поля, прольются многоводныя рѣки, поплывутъ суда, процвѣтетъ скотоводство, объявятся пути сообщенія», бормоталъ онъ про себя, и лелѣялъ свой планъ пуще зѣницы óка. «Простъ онъ былъ — поясняетъ лѣтописецъ — такъ простъ, что даже послѣ столькихъ бѣдствій простоты своей не оставилъ».

Очевидно, онъ копировалъ въ этомъ случаѣ своего патрона и благодѣтеля, который тоже былъ охотникъ до разъѣздовъ (по краткой описи градоначальникамъ, Ѳердыщенко обозначенъ такъ: бывый деньщикъ князя Потемкина), и любилъ, чтобъ его вездѣ чествовали.

Планъ былъ начертанъ обширный. Сначала направиться въ одинъ уголъ выгона; потомъ, перерѣзавъ его площадь поперекъ, нагрянуть въ другой конецъ; потомъ очутиться въ серединѣ, потомъ ѣхать опять по прямому направленію, а затѣмъ уже куда глаза глядятъ. Вездѣ принимать поздравленія и дары.

— Вы смотрите! — говорилъ онъ обывателямъ: — какъ только меня завидите, такъ сейчасъ въ тазы бейте, а потомъ зачинайте поздравлять, какъ будто я и ни вѣсть откуда пріѣхалъ!

— Слушаемъ, батюшка Петръ Петровичъ! — говорили проученные глуповцы; но про себя думали: «Господи! того гляди опять городъ спалитъ!».

Выѣхалъ онъ въ самый Николинъ день, сейчасъ послѣ раннихъ обѣденъ, и дома сказалъ, что будетъ не скоро. Съ нимъ былъ деньщикъ Василій Черноступъ, да два инвалидныхъ солдата. Шагомъ направился этотъ поѣздъ въ правый уголъ выгона, но такъ какъ разстояніе было близкое, то какъ ни медлили, а черезъ полчаса поспѣли. Ожидавшіе тутъ глуповцы, въ числѣ четырехъ человѣкъ, ударили въ тазы, а одинъ потрясалъ бубномъ. Потомъ начали подносить дары: подали тежку осетровую соленую, да севрюжку провѣсную среднюю, да кусокъ ветчины. Вышелъ бригадиръ изъ брички и сталъ спорить, что даровъ мало «да и дары тѣ не настоящіе, а лежалые», и служатъ къ умаленію его чести. Тогда вынули глуповцы еще по полтиннику, и бригадиръ успокоился.

— Ну, теперь показывайте мнѣ, старички, — сказалъ онъ ласково: — каковы у васъ есть достопримѣчательности?

Стали ходить взадъ и впередъ по выгону, но ничего достопримѣчательнаго не нашли, кромѣ одной навозной кучи.

— Это въ прошломъ году, какъ мы лагеремъ во время пожара стояли, такъ въ ту пору всякаго скота тутъ довольно было! — объяснилъ одинъ изъ стариковъ.

— Хорошо бы здѣсь городъ поставить, — молвилъ бригадиръ: — и назвать его Домнославомъ, въ честь той стрѣльчихи, которую вы занапрасно въ то время обезпокоили!

И потомъ прибавилъ:

— Ну, а въ нѣдрахъ земли какъ?

— Объ этомъ мы неизвѣстны, — отвѣчали глуповцы: — думаемъ, что много всего должно быть, однако, допытываться боимся: кàкъ бы кто не увидалъ, да начальству не пересказалъ!

— Боитесь?! усмѣхнулся бригадиръ.

Словомъ сказать, въ полчаса, да и то безъ нужды, весь осмотръ кончился. Видитъ бригадиръ, что времени остается много (отбытіе съ этого пункта было назначено только на другой день) и зачалъ тужить и корить глуповцевъ, что нѣтъ у нихъ ни мореходства, ни судоходства, ни горнаго и монетнаго промысловъ, ни путей сообщенія, ни даже статистики — ничего, чѣмъ бы начальниково сердце возвеселить. А главное, нѣтъ предпріимчивости.

— Вамъ бы слѣдовало корабли заводить, кофей-сахаръ разводить, сказалъ — онъ: — а вы чтó!

Переглянулись между собою старики, видятъ, что бригадиръ какъ будто и къ слову, а какъ будто и не къ слову свою рѣчь говоритъ, помялись на мѣстѣ и вынули еще по полтиннику.

— На этомъ спасибо, — молвилъ бригадиръ: — а что про мореходство сказалось, на томъ простите!

Выступилъ тутъ впередъ одинъ изъ гражданъ и, желая подслужиться, сказалъ, что припасена у него за пазухой деревяннаго дѣла пушечка малая на колесцахъ, и гороху сушенаго запасецъ небольшой. Обрадовался бригадиръ этой забавѣ несказанно, сѣлъ на лужокъ и началъ изъ пушечки стрѣлять. Стрѣляли долго, даже умучились, а до обѣда все еще много времени остается.

— Ахъ, прахъ-те побери! Здѣсь и солнце-то словно назадъ пятится! — сказалъ бригадиръ, съ негодованіемъ поглядывая на небесное свѣтило, медленно выплывавшее по направленію къ зениту.

Наконецъ, однако, сѣли обѣдать, но такъ-какъ, со времени стрѣльчихи Домашки, бригадиръ сталъ запивать, то и тутъ напился до безобразія. Сталъ говорить неподобныя рѣчи, и, указывая на «деревяннаго дѣла пушечку», угрожалъ всѣхъ своихъ амфитріоновъ перепалить. Тогда за хозяевъ вступился деньщикъ, Василій Черноступъ, который, хотя тоже былъ пьянъ, но не гораздо.

— Пустое ты дѣло затѣялъ! — сразу оборвалъ онъ бригадира: — кабы не я твой приставникъ, — слова бы тебѣ, гунявому, не пикнуть, а не то, чтобъ за экое орудіе взяться!

Время между тѣмъ продолжало тянуться съ безнадежною вялостью. Обѣдали-обѣдали, пили-пили, а солнце все высоко стоитъ. Начали спать. Спали-спали, весь хмѣль переспали, наконецъ, начали вставать.

— Никакъ солнце-то высоко взошло! — сказалъ бригадиръ, просыпаясь и принимая западъ за востокъ.

Но ошибка была столь очевидна, что даже онъ понялъ ее. Послали одного изъ стариковъ въ Глуповъ за квасомъ, думая ожиданіемъ сократить время, но старикъ оборотилъ духомъ и принесъ на головѣ цѣлый жбанъ, не проливъ ни капли. Сначала пили квасъ, потомъ чай, потомъ водку. Наконецъ, чуть смерклось, зажгли плошку и освѣтили навозную кучу. Плошка коптѣла, мигала и распространяла смрадъ.

— Славу Богу! невидали, какъ и день кончился! — сказалъ бригадиръ, и, завернувшись въ шинель, улегся спать во второй разъ.

На другой день, поѣхали наперерѣзъ и по счастью встрѣтили по дорогѣ пастуха. Стали его спрашивать, кто онъ таковъ и зачѣмъ по пустымъ мѣстамъ шатается, и нѣтъ ли въ томъ шатаніи умысла. Пастухъ сначала оробѣлъ, но потомъ во всемъ повинился. Тогда его обыскали, и нашли хлѣба ломоть небольшой, да лоскутокъ отъ онучъ.

— Сказывай, въ чемъ былъ твой умыселъ? — допрашивалъ бригадиръ съ пристрастіемъ.

Но пастухъ на всѣ вопросы отвѣчалъ мычаніемъ, такъ что путешественники вынуждены были, для дальнѣйшихъ разспросовъ, взять его съ собою, и въ такомъ видѣ пріѣхали въ другой уголъ выгона.

Тутъ тоже въ тазы звонили и дары дарили, но время пошло поживѣе, потому что допрашивали пастуха и въ него грѣшнымъ дѣломъ изъ малой пушечки стрѣляли. Вечеромъ, опять сожгли плошку и начадили такъ, что у всѣхъ разболѣлись головы.

На третій день, отпустивъ пастуха, отправились въ середку, но тутъ ожидало бригадира уже настоящее торжество. Слава о его путешествіяхъ росла не по днямъ, а по часамъ, и такъ-какъ день былъ праздничный, то глуповцы рѣшились ознаменовать его чѣмъ-нибудь особеннымъ. Одѣвшись въ лучшія одежды, они выстроились въ каре и ожидали своего начальника. Стучали въ тазы, потрясали бубнами и даже играла одна скрипка. Въ сторонѣ дымились котлы, въ которыхъ варилось и жарилось такое количество поросятъ, гусей и прочей живности, что даже попамъ стало завидно. Въ первый разъ бригадиръ понялъ, что любовь народная есть сила, заключающая въ себѣ нѣчто съѣдобное. Онъ вышелъ изъ брички и прослезился.

Плакали тутъ всѣ; плакали и потому, что жалко, и потому, что радостно. Въ особенности, разливалась одна древняя старуха (сказывали, что она была внучка побочной дочери Марѳы Посадницы).

— О чемъ ты, старушка, плачешь? — спросилъ бригадиръ, ласково трепля ее по плечу.

— Охъ, ты нашъ батюшка! какъ намъ не плакать-то, кормилицъ ты нашъ! вѣкъ мы свой все-то плачемъ... все плачемъ! — всхлипывала въ отвѣтъ старуха.

Въ полдень поставили столы и стали обѣдать; но бригадиръ былъ такъ неостороженъ, что еще передъ закуской пропустилъ три чарки очищенной. Глаза его вдругъ сдѣлались неподвижными и стали смотрѣть въ одно мѣсто. Затѣмъ, съѣвши первую перемѣну (были щи съ солониной), онъ опять выпилъ два стакана и началъ говорить, что ему нужно бѣжать.

— Ну, куда тебѣ безъ ума бѣжать? — урезонивали его почетные глуповцы, сидѣвшіе по сторонамъ.

— Куда глаза глядятъ! — бормоталъ онъ, очевидно припоминая эти слова изъ своего маршрута.

Послѣ второй перемѣны (былъ поросенокъ въ сметанѣ), ему сдѣлалось дурно; однако, онъ превозмогъ себя и съѣлъ еще гуся съ капустою. Послѣ этого ему перекосило ротъ.

Видно было, какъ вздрогнула на лицѣ его какая-то административная жилка, дрожала-дрожала, и вдругъ замерла... Глуповцы въ смятеніи и испугѣ повскакали съ своихъ мѣстъ.

Кончилось...

Кончилось достославное градоначальство, омрачившееся въ послѣдніе годы двукратнымъ вразумленіемъ глуповцевъ. «Была ли въ сихъ вразумленіяхъ необходимость?» спрашиваетъ себя лѣтописецъ, и, къ сожалѣнію, оставляетъ этотъ вопросъ безъ отвѣта.

На нѣкоторое время глуповцы погрузились въ ожиданіе. Они боялись, чтобъ ихъ не завинили въ преднамѣренномъ окормленіи бригадира и чтобъ опять не раздалось невѣдомо откуда: «туру-туру!»

Встаньте гуще!

Чтобы пуще

Побѣждать врага!

Къ счастію, однакожъ, на этотъ разъ опасенія оказались неосновательными. Черезъ недѣлю прибылъ изъ губерніи новый градоначальникъ и превосходствомъ принятыхъ имъ административныхъ мѣръ заставилъ забыть всѣхъ старыхъ градоначальниковъ, а въ томъ числѣ и Ѳердыщенку. Это былъ Василій Семеновичъ Бородавкинъ, съ котораго собственно и начинается золотой вѣкъ Глупова. Страхи разсѣялись, урожаи пошли за урожаями, кометъ не появлялось, а денегъ развелось такое множество, что даже куры не клевали ихъ... потому что это были ассинацiи.

_______

ВОЙНЫ ЗА ПРОСВѢЩЕНІЕ.

_______

Василискъ Семеновичъ Бородавкинъ, смѣнившій бригадира Ѳердыщенку, представлялъ совершенную противоположность своему предмѣстнику. Насколько послѣдній былъ распущенъ и рыхлъ, настолько же первый поражалъ расторопностью и какою-то неслыханной административной въѣдчивостью, которая съ особенной энергіей проявлялась въ вопросахъ, касавшихся выѣденнаго яйца. Постоянно застегнутый на всѣ пуговицы и, имѣя наготовѣ фуражку и перчатки, онъ представлялъ собой типъ градоначальника, у котораго ноги во всякое время готовы бѣжать невѣдомо куда. Днемъ онъ, какъ муха, мелькалъ по городу, наблюдая, чтобъ обыватели имѣли бодрый и веселый видъ; ночью — тушилъ пожары, дѣлалъ фальшивыя тревоги и вообще заставалъ врасплохъ.

Кричалъ онъ во всякое время, и кричалъ необыкновенно. «Столько вмѣщалъ онъ въ себѣ крику», говоритъ по этому поводу лѣтописецъ, «что отъ онаго многіе глуповцы и за себя, и за дѣтей навсегда испугались». Свидѣтельство замѣчательное и находящее себѣ подтвержденіе въ томъ, что впослѣдствіи начальство вынуждено было дать глуповцамъ разныя льготы, именно «испуга ихъ ради». Аппетитъ имѣлъ хорошій, но насыщался съ поспѣшностью и при этомъ ропталъ. Даже спалъ только однимъ глазомъ, что приводило въ немалое смущеніе его жену, которая, несмотря на двадцати-пятилѣтнее сожительство, не могла безъ содроганія видѣть его другое, недремлющее, совершенно круглое и любопытно на нее устремленное око. Когда же совсѣмъ нечего было дѣлать, то-есть не предстояло надобности ни мелькать, ни заставать врасплохъ (въ жизни самыхъ расторопныхъ администраторовъ встрѣчаются такія тяжкія минуты), то онъ или издавалъ законы, или маршировалъ по кабинету, наблюдая за игрой сапожнаго носка, или возобновлялъ въ своей памяти военные сигналы.

Была и еще одна особенность за Бородавкинымъ: онъ былъ сочинитель. За десять лѣтъ до прибытія въ Глуповъ, онъ началъ писать проектъ «о вящемъ арміи и флотовъ по всему лицу распространенiи, дабы, черезъ то, возвращеніе (sic) древней Византіи подъ сѣнь россійскія державы уповательнымъ учинить», и каждый день прибавлялъ къ нему по одной строчкѣ. Такимъ образомъ составилась довольно объемистая тетрадь, заключавшая въ себѣ три тысячи шестьсотъ пятьдесятъ-двѣ строчки (два года было высокосныхъ), на которую онъ не безъ гордости указывалъ посѣтителямъ, прибавляя при томъ:

— Вотъ, государь мой, сколь далеко я виды свои простираю!

Вообще, политическая мечтательность была въ то время въ большомъ ходу, а потому и Бородавкинъ не избѣгнулъ общихъ вѣяній времени. Очень часто видали глуповцы, какъ онъ, сидя на балконѣ градоначальническаго дома, взиралъ оттуда, съ полными слезъ глазами, на сiяѣющія вдадекѣ византійскія твердыни. Выгонныя земли Византіи и Глупова были до такой степени смежны, что византійскія стада почти постоянно смѣшивались съ глуповскими, и изъ этого выходили безпрестанныя пререканія. Казалось, стоило только кликнуть кличъ… И Бородавкинъ ждалъ этого клича, ждалъ съ страстностью, съ нетерпѣніемъ, доходившимъ почти до негодованія.

— Сперва съ Византіей покончимъ-съ, мечталъ онъ: а потомъ-съ...

На Драву, Мораву, на дальнюю Саву,

На тихій и синій Дунай…

Д-да-съ!

Сказать ли всю истину: по секрету, онъ даже заготовилъ на имя извѣстнаго нашего географа, К. И. Арсеньева, довольно странную резолюцію. «Предоставляется вашему благородiю — писалъ онъ — на будущее время извѣстную вамъ Византію во всѣхъ учебникахъ географіи числить тако: Константинополь, бывшая Византія, а нынѣ губернскій городъ Екатериноградъ, стоитъ при изліяніи Чернаго моря въ древнюю Пропонтиду, и подъ сѣнь россійской державы пріобрѣтенъ въ 17.. году съ распространеніемъ на оный единства кассъ (единство сіе въ томъ состоитъ, что византійскія деньги въ столичномъ городѣ Санктпетербургѣ употребленіе себѣ находить должны). По обширности своей, городъ сей, въ административномъ отношеніи, находится въ вѣдѣніи четырехъ градоначальниковъ, кои состоятъ между собой въ непрерывномъ пререканіи. Производитъ торговлю грецкими орѣхами, и имѣетъ одинъ мыловаренный и два кожевенныхъ завода». Но, увы! дни проходили за днями, мечты Бородавкина росли, а клича все не было. Проходили черезъ Глуповъ войска пѣшія, проходили войска конныя.

— Куда, голубчики? — съ волненіемъ спрашивалъ Бородавкинъ солдатиковъ.

Но солдатики въ трубы трубили, пѣсни пѣли, носками сапоговъ играли, пыль столбомъ на улицахъ поднимали, и все проходили, все проходили.

— Валомъ валитъ солдатъ! — говорили глуповцы, и казалось имъ, что это люди какіе-то особенные, что они самой природой созданы для того, чтобъ ходить безъ конца, ходить по всѣмъ направленіямъ. Что они спускаются съ одной плоской возвышенности для того, чтобы лѣзть на другую плоскую возвышенность, переходятъ черезъ одинъ мостъ для того, чтобы перейти вслѣдъ затѣмъ черезъ другой мостъ. И еще мостъ, и еще плоскую возвышенность, и еще, и еще...

Въ этой крайности, Бородавкинъ понялъ, что для политическихъ предпріятій время еще не наступило и что ему слѣдуетъ ограничить свои задачи только такъ-называемыми насущными потребностями края. Въ числѣ этихъ потребностей первое мѣсто занимала, конечно, цивилизація, или, какъ онъ самъ опредѣлялъ это слово, «наука о томъ, колико каждому Россійской Имперіи доблестному сыну отечества быть твердымъ въ бѣдствіяхъ надлежитъ».

Полный этихъ смутныхъ мечтаній, онъ явился въ Глуповъ и прежде всего подвергнулъ строгому разсмотрѣнію намѣренія и дѣянія своихъ предшественниковъ. Но когда онъ взглянулъ на скрижали, то такъ и ахнулъ. Вереницею прошли передъ нимъ: и Клементій, и Великановъ и Ламврокакисъ, и Бакланъ, и маркизъ де-Санглотъ, и Ѳердыщенко, но чтò дѣлали эти люди, о чемъ они думали, какія задачи преслѣдовали — вотъ этого-то именно и нельзя было опредѣлить ни подъ какимъ видомъ. Казалось, что весь этотъ рядъ не что иное, какъ сонное мечтаніе, въ которомъ мелькаютъ образы безъ лицъ, въ которомъ звенятъ какіе-то смутные крики, похожіе на отдаленное галдѣнье захмѣлѣвшей толпы... Вотъ вышла изъ мрака одна тѣнь, хлопнула: разъ — разъ! — и исчезла невѣдомо куда; смотришь, на мѣсто ея выступаетъ ужъ другая тѣнь, и тоже хлопаетъ какъ попало, и изчезаетъ... «Раззорю!», «не потерплю!», слышится со всѣхъ сторонъ, а что раззорю, чего не потерплю — того разобрать невозможно. Радъ бы посторониться, прижаться къ углу, но ни посторониться, ни прижаться нельзя, потому что изъ всякаго угла раздается все то же «раззорю!», которое гонитъ укрывающагося въ другой уголъ, и тамъ въ свою очередь опять настигаетъ его. Это была какая-то дикая энергія, лишенная всякаго содержанія, такъ что даже Бородавкинъ, несмотря на свою расторопность, нѣсколько усомнился въ достоинствѣ ея. Одинъ только штатскій совѣтникъ Двоекуровъ съ выгодою выдѣлялся изъ этой пестрой толпы администраторовъ, являлъ умъ тонкій и проницательный, и вообще выказывалъ себя продолжателемъ того преобразовательнаго дѣла, которымъ ознаменовалось начало восемнадцатаго столѣтія въ Россіи. Его-то, конечно, и взялъ себѣ Бородавкинъ за образецъ.

Двоекуровъ совершилъ очень много. Онъ вымостилъ улицы: Дворянскую и Большую, собралъ недоимки, покровительствовалъ наукамъ и ходатайствовалъ объ учрежденіи въ Глуповѣ академіи. Но главная его заслуга состояла въ томъ, что онъ ввелъ въ употребленіе горчицу и лавровый листъ. Это послѣднее дѣйствіе до того поразило Бородавкина, что онъ тотчасъ же возымѣлъ дерзкую мысль поступить точно такимъ же образомъ и относительно прованскаго масла. Начались справки, какія мѣры были употреблены Двоекуровымъ, чтобы достигнуть успѣха въ затѣянномъ дѣлѣ, но такъ-какъ архивныя дѣла, по обыкновенiю, оказались сгорѣвшими (а быть можетъ, и умышленно уничтоженными), то пришлось удовольствоваться изустными преданіями и разсказами.

— Много у насъ всякаго шуму было! — разсказывали старожилы: — и черезъ солдатъ сѣкли, и запросто сѣкли... Многіе даже въ Сибирь черезъ это самое дѣло ушли!

— Стало быть, были бунты? — спрашивалъ Бородавкинъ.

— Мало ли было бунтовъ!

Изъ дальнѣйшихъ разспросовъ óказывалось, что Двоекуровъ былъ человѣкъ настойчивый, и, однажды задумавъ какое-нибудь предпріятіе, доводилъ его до конца. Дѣйствовалъ онъ всегда большими массами, то-есть и усмирялъ и расточалъ безъ остатка; но въ то же время понималъ, что одного этого средства недостаточно. Поэтому, независимо отъ мѣръ общихъ, онъ, въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ сряду, непрерывно и неустанно дѣлалъ сепаратные набѣги на обывательскіе дома и усмирялъ каждаго обывателя по одиночкѣ. Вообще, во всей исторіи Глупова поражаетъ одинъ фактъ: сегодня расточатъ глуповцевъ и уничтожатъ ихъ всѣхъ до единаго, а завтра, смотришь, опять появятся глуповцы, и даже, по обычаю, выступятъ впередъ на сходкахъ такъ-называемые «старики» (должно быть, «изъ молодыхъ да ранніе»). Какимъ образомъ они наростали — это была тайна, но тайну эту отлично постигъ Двоекуровъ и потому розогъ не жалѣлъ. Какъ истинный администраторъ, онъ различалъ два сорта сѣченія: сѣченіе безъ разсмотрѣнія и сѣченіе съ разсмотрѣніемъ, и гордился тѣмъ, что первый въ ряду градоначальниковъ ввелъ сѣченіе съ разсмотрѣніемъ, тогда какъ всѣ предшественники сѣкли какъ попало и часто даже совсѣмъ не тѣхъ, кого слѣдовало. И дѣйствительно, воздѣйствуя разумно и безпрерывно, онъ добился результатовъ самыхъ блестящихъ. Въ теченіе всего его градоначальничества, глуповцы не только не садились за столъ безъ горчицы, но даже развели у себя довольно обширныя горчичныя плантаціи для удовлетворенія требованіямъ внѣшней торговли. «И процвѣла оная весь, яко кринъ сельный, посылая сей горькій продуктъ въ отдаленнѣйшія мѣста державы Россійской, и получая взамѣнъ онаго драгоцѣнные металлы и мѣха».

Но въ 1780 году Двоекуровъ умеръ, и два градоначальника, послѣдовавшіе за нимъ, не только не поддержали его преобразованій, но даже, такъ сказать, загадили ихъ. И чтò всего замѣчательнѣе, глуповцы явились неблагодарными. Они ни мало не печалились упраздненію начальственной цивилизаціи, и даже какъ будто радовались. Горчицу перестали ѣсть вовсе, а плантаціи перепахали, засадили капустою и засѣяли горохомъ. Однимъ словомъ, произошло то, чтò всегда случается, когда просвѣщеніе слишкомъ рано приходитъ къ народамъ младенческимъ и въ гражданскомъ смыслѣ незрѣлымъ. Даже лѣтописецъ не безъ ироніи упоминаетъ объ этомъ обстоятельствѣ: «Много лѣтъ выводилъ онъ (Двоекуровъ) хитроумное сіе зданіе, а о томъ не догадался, что строитъ на песцѣ». Но лѣтописецъ, очевидно, и въ свою очередь забываетъ, что въ томъ-то собственно и заключается замысловатость человѣческихъ дѣйствій, чтобы сегодня одно зданіе на «песцѣ» строить, а завтра, когда оно рухнетъ, зачинать новое зданіе на томъ же «песцѣ» воздвигать.

Такимъ образомъ, оказывалось, что Бородавкинъ поспѣлъ какъ разъ кстати, чтобы спасти погибавшую цивилизацію. Страсть строить на «песцѣ» была доведена въ немъ почти до изступленія. Дни и ночи онъ все выдумывалъ, чтò бы такое выстроить, чтобы оно вдругъ, по выстройкѣ, грохнулось и наполнило вселенную пылью и мусоромъ. И такъ думалъ, и этакъ, но настоящимъ манеромъ додуматься все-таки не могъ. Наконецъ, за недостаткомъ оригинальныхъ мыслей, остановился на томъ, что буквально пошелъ по стопамъ своего знаменитаго предшественника.

— Руки у меня связаны, — горько жаловался онъ глуповцамъ: — а то узнали бы вы у меня, гдѣ раки зимуютъ!

Тутъ же кстати онъ довѣдался, что глуповцы, по упущенію, совсѣмъ отстали отъ употребленія горчицы, а потому на первый разъ ограничился тѣмъ, что объявилъ это употребленіе обязательнымъ; въ наказаніе же за ослушаніе, прибавилъ еще прованское масло. И въ то же время положилъ въ сердцѣ своемъ: дотолѣ не класть оружія, доколѣ въ городѣ останется хоть одинъ недоумѣвающій.

Но глуповцы тоже были себѣ на умѣ. Энергіи дѣйствія они, съ большою находчивостью, противопоставили энергію бездѣйствія.

— Чтò хошь съ нами дѣлай! — говорили одни: — хошь — на куски рѣжь; хошь — съ кашей ѣшь, а мы несогласны!

— Съ насъ, братъ, не чтó возьмешь! говорили другіе: — мы не то что прочіе, которые тѣломъ обросли! насъ, братъ, и уколупнуть негдѣ!

И упорно стояли при этомъ на колѣняхъ.

Очевидно, что когда эти двѣ энергіи встрѣчаются, то изъ этого всегда происходитъ нѣчто весьма любопытное. Нѣтъ бунта, но и покорности настоящей нѣтъ. Есть что-то среднее, чему мы видали примѣры при крѣпостномъ правѣ. Бывало, попадется барынѣ тараканъ въ супѣ, призоветъ она повара и велитъ того таракана съѣсть. Возьметъ поваръ таракана въ ротъ, видимымъ образомъ жуетъ его, а глотать не глотаетъ. Точно также было и съ глуповцами: жевали они довольно, а глотать не глотали.

— Сломлю я эту энергію! — говорилъ Бородавкинъ и медленно, безъ торопливости, обдумывалъ планъ свой.

А глуповцы стояли на колѣнахъ и ждали. Знали они, что бунтуютъ, но не стоять на колѣнахъ не могли. Господи! чего ни передумали въ это время! Думаютъ: станутъ они теперь ѣсть горчицу, — какъ бы на будущее время еще какую ни на есть мерзость ѣсть не заставили; не станутъ — какъ бы шелеповъ не пришлось отвѣдать. Казалось, что колѣни въ этомъ случаѣ представляютъ средни путь, который можетъ умиротворить и ту и другую стороны.

И вдругъ, затрубила труба и забилъ барабань. Бородавкинъ, застегнутый на всѣ пуговицы и полный отваги, выѣхалъ на бѣломъ конѣ. За нимъ слѣдовалъ пушечный и ружейный снарядъ. Глуповцы думали, что градоначальникъ ѣдетъ покорять Византію, а вышло, что онъ замыслилъ покорить ихъ самихъ...

Такъ начался тотъ замѣчательный рядъ событій, который описываетъ лѣтописецъ подъ общимъ наименованіемъ «войнъ за просвѣщеніе».

_______

Первая война «за просвѣщеніе» имѣла, какъ уже сказано выше, поводомъ горчицу и началась въ 1780 году, то-есть почти вслѣдъ за прибытіемъ Бородавкина въ Глуповъ.

Тѣмъ не менѣе, Бородавкинъ сразу палить не рѣшился; онъ былъ слишкомъ педантъ, чтобъ впасть въ столь явную административную ошибку. Онъ началъ дѣйствовать постепенно, и съ этою цѣлью предварительно созвалъ глуповцевъ и сталъ ихъ заманивать. Въ рѣчи, сказанной по этому поводу, онъ довольно подробно развилъ передъ обывателями вопросъ о подспорьяхъ вообще, и огорчицѣ, какъ о подспорьѣ, въ особенности; но оттого ли, что въ словахъ его было болѣе личной вѣры въ правоту защищаемаго дѣла, нежели дѣйствительной убедительности, или оттого, что онъ, по обычаю своему, не говорилъ, а кричалъ — какъ бы то ни было, результатъ его убѣжденій былъ таковъ, что глуповцы испугались и опять всѣмъ обществомъ пали на колѣни.

«Было чего испугаться глуповцамъ», говоритъ по этому случаю лѣтописецъ: «стоитъ передъ ними человѣкъ, роста невеликаго, изъ себя недородный, словъ не говоритъ, а только крикомъ кричитъ».

— Поняли, старички? — обратился онъ къ обезпамятѣвшимъ обывателямъ.

Толпа низко кланялась и безмолвствовала. Натурально, это его пуще взорвало.

— Чтò я... на смерть чтò ли васъ веду... ммерррзавцы!

Но едва раздался изъ устъ его новый раскатъ, какъ глуповцы стремительно повскакали съ колѣней и разбѣжались во всѣ стороны.

— Раззорю! — закричалъ онъ имъ въ догонку.

Весь этотъ день Бородавкинъ скорбѣлъ. Молча расхаживалъ онъ по заламъ градоначальническаго дома и только изрѣдка тихо произносилъ: «подлецы!»

Болѣе всего заботила его Стрѣлецкая слобода, которая и при предшественникахъ его отличалась самымъ непреоборимымъ упорствомъ. Стрѣльцы довели энергію бездѣйствія почти до утонченности. Они не только не являлись на сходки по приглашеніямъ Бородавкина, но, завидѣвъ его приближеніе, куда-то исчезали, словно сквозь землю проваливались. Нè кого было убѣждать, не у кого было ни о чемъ спросить. Слышалось, что кто-то гдѣ-то дрожитъ, но гдѣ дрожитъ и кàкъ дрожитъ — розыскать невозможно.

Между тѣмъ, не могло быть сомнѣнія, что въ Стрѣлецкой слободѣ заключается источникъ всего зла. Самые безотрадные слухи доходили до Бородавкина объ этомъ крамольничьемъ гнѣздѣ. Явился проповѣдникъ, который перелагалъ фамилію «Бородавкинъ» на цифры и доказывалъ, что ежели выпустить букву р, то выйдетъ 666, то-есть князь тьмы. Ходили по рукамъ полемическія сочиненія, въ которыхъ объяснялось, что горчица есть быліе, выросшее изъ тѣла дѣвки-блудницы, прозванной за свое распутство горькою — отъ того-де и пошла въ міръ «горчица». Даже сочинены были стихи, въ которыхъ авторъ добирался до градоначальниковой родительницы и очень неодобрительно отзывался о ея поведеніи. Внимая этимъ пѣснопѣніямъ и толкованіямъ, стрѣльцы доходили почти до восторженнаго состоянія. Схватившись подъ руки, они бродили вереницей по улицѣ, и дабы навсегда изгнать изъ среды своей духъ робости, во все горло орали.

Бородавкинъ чувствовалъ, какъ сердце его, капля по каплѣ, переполняется горечью. Онъ не ѣлъ, не пилъ, а только произносилъ сквернословія, какъ бы питая ими свою бодрость. Мысль о горчицѣ казалась до того простою и ясною, что непониманіе ея нельзя было истолковать ничѣмъ инымъ, кромѣ злонамѣренности. Сознаніе это было тѣмъ мучительнѣе, чѣмъ больше долженъ былъ употреблять Бородавкинъ усилій, чтобы обуздывать порывы страстной натуры своей.

— Руки у меня связаны! — повторялъ онъ, задумчиво покусывая темный усъ свой: — а то бы я показалъ вамъ гдѣ раки зимуютъ!

Но онъ не безъ основанія думалъ, что натуральный исходъ всякой коллизіи есть все-таки сѣченіе, и это сознаніе подкрѣпяло его. Въ ожиданіи этого исхода, онъ занимался дѣлами и писалъ втихомолку уставъ «о нестѣсненіи градоначальниковъ законами». Первый и единственный параграфъ этого устава гласилъ такъ: «ежели чувствуешь, что законъ полагаетъ тебѣ препятствіе, то, снявъ оный со стола, положи подъ себя. И тогда, все сіе, сдѣлавшись невидимымъ, много тебя въ дѣйствіи облегчитъ».

Однакожъ, покуда уставъ еще утвержденъ не былъ, а слѣдовательно, и отъ стѣсненій уклониться было невозможно. Черезъ мѣсяцъ, Бородавкинъ вновь созвалъ обывателей и вновь закричалъ. Но едва успѣлъ онъ произнести два первыхъ слога своего привѣтствія («объ оныхъ, стыда ради, умалчиваю», оговаривается лѣтописецъ), какъ глуповцы опять разсыпались, не успѣвъ даже встать на колѣни. Тогда только Бородавкинъ рѣшился пустить въ ходъ настоящую цивилизацiю.

Раннимъ утромъ выступилъ онъ въ походъ и даль дѣлу такой видъ, какъ будто совершаетъ простой военный променадъ. Утро было ясное, свѣжее, чуть-чуть морозное (дѣло происходило въ половинѣ сентября). Солнце играло на каскахъ и ружьяхъ солдатъ; крыши домовъ и улицы были подернуты легкимъ слоемъ инея; вездѣ топились печи и изъ оконъ каждаго дома виднѣлось веселое пламя.

Хотя главною цѣлью похода была Стрѣлецкая слобода, но Бородавкинъ хитрилъ. Онъ не пошелъ ни прямо, ни направо, ни налѣво, а сталъ маневрировать. Глуповцы высыпали изъ домовъ на улицу, и громкими одобреніями поощряли эволюціи искуснаго вождя.

— Слава-те, Господи! кажется, забылъ про горчицу! — говорили они, снимая шапки и набожно крестясь на колокольню.

А Бородавкинъ все маневрировалъ да маневрировалъ и около полуденъ достигъ до слободы Негодницы, гдѣ сдѣлалъ привалъ. Тутъ всѣмъ участвующимъ въ походѣ роздали по чаркѣ водки и приказали пѣть пѣсни, а ввечеру взяли въ плѣнъ одну мѣщанскую дѣвицу, отлучившуюся слишкомъ далеко отъ воротъ своего дома.

На другой день, проснувшись рано, стали отыскивать «языка». Дѣлали все это серьёзно, не моргнувъ. Привели какого-то еврея и хотѣли сначала повѣсить его, но потомъ вспомнили, что онъ совсѣмъ не для того требовался и простили. Еврей, положивъ руку подъ стегно, свидѣтельствовалъ, что надо идти сначала на слободу Навозную, а потомъ кружить по полю до тѣхъ поръ, пока не явится урочище, называемое «Дунькинымъ врàгомъ». Оттуда же, миновавъ три повёрки, идти куда глаза глядятъ.

Такъ Бородавкинъ и сдѣлалъ. Но не успѣли люди пройти и четверти версты, какъ почувствовали, что заблудились. Ни земли, ни воды, ни неба — ничего не было видно. Потребовалъ Бородавкинъ къ себѣ вѣроломнаго жида, чтобъ повѣсить, но его ужъ и слѣдъ простылъ (впослѣдствіи оказалось, что онъ бѣжалъ въ Петербургъ, гдѣ въ это время успѣлъ получить концессію на желѣзную дорогу). Плутали такимъ образомъ среди бѣлаго дня довольно продолжительное время и сдѣлалось съ людьми словно затмѣніе, потому что Навозная слобода стояла въ явѣ у всѣхъ на глазахъ, а никто ея не видалъ. Наконецъ, спустились на землю дѣйствительные сумерки и кто-то крикнулъ: грабятъ! Закричалъ какой-то солдатикъ спьяна, а люди замѣшались, и думая, что идутъ стрѣльцы, стали биться. Бились крѣпко всю ночь, бились не глядя, а какъ попало. Много тутъ было раненыхъ, много и убіенныхъ. Только когда ужъ совсѣмъ разсвѣло, увидѣли, что бьются свои съ своими же, и что сцена этого недоразумѣнія происходитъ у самой околицы Навозной слободы. Положили: убіенныхъ похоронивъ, заложить на мѣстѣ битвы монументъ, а самый день, въ который она происходила, почтить наименованіемъ «слѣпорода» и въ воспоминаніе о немъ учредить ежегодное празднество съ свистопляскою.

На третій день сдѣлали привалъ въ слободѣ Навозной; но тутъ, наученные опытомъ, уже потребовали заложниковъ. Затѣмъ, переловивъ обывательскихъ куръ, устроили поминки по убіеннымъ. Странно показалось слобожанамъ это послѣднее обстоятельство, что вотъ человѣкъ игру играетъ, а въ то же время и куръ ловитъ; но такъ-какъ Бородавкинъ секрета своего не разглашалъ, то подумали, что такъ слѣдуетъ «по игрѣ», и успокоились.

Но когда Бородавкинъ, послѣ поминовенія, приказалъ солдатикамъ вытоптать прилегавшее къ слободѣ озимое поле, тогда обыватели призадумались.

— Ужли, братцы, въ самдѣлѣ такая игра есть? — говорили они промежъ себя, но такъ тихо, что даже Бородавкинъ, зорко слѣдившій за направленіемъ умовъ, и тотъ ничего не разслышалъ.

На четвертый день, ни свѣтъ ни заря, отправились къ «Дунькину врáгу», боясь опоздать, потому что переходъ предстоялъ длинный и утомительный. Долго шли, и дорогой безпрестанно спрашивали у заложниковъ: скоро ли? Велико было всеобщее изумленіе, когда вдругъ, посреди чистаго поля, аманаты крикнули: здѣся! И было, впрочемъ, чему изумиться: кругомъ не было никакого признака поселенья; далеко-далеко раскинулось голое мѣсто и только вдали углублялся глубокій провалъ, въ который, по преданію, скатилась нѣкогда пушкарская дѣвица Дунька, спѣшившая, въ нетрезвомъ видѣ, на любовное свиданіе.

— Гдѣ-жъ слобода? — спрашивалъ Бородавкинъ у аманатовъ.

— Нѣту здѣсь слободы! — отвѣтствовали аманаты: — была слобода, вездѣ прежде слободы были, да солдаты все уничтожили!

Но словамъ этимъ не повѣрили и рѣшили: сѣчь аманатовъ до тѣхъ поръ, пока не укажутъ, гдѣ слобода. Но странное дѣло! чѣмъ больше сѣкли, тѣмъ слабѣе становилась увѣренность отыскать желанную слободу! Это было до того неожиданно, что Бородавкинъ растерзалъ на себѣ мундиръ и, поднявъ правую руку къ небесамъ, погрозилъ пальцемъ и сказалъ:

— Я васъ!

Положеніе было неловкое; наступила темень, сдѣлалось холодно и сыро, и въ полѣ показались волки. Бородавкинъ ощутилъ припадокъ благоразумія и издалъ приказъ: всю ночь не спать и дрожать.

На пятый день отправились обратно въ Навозную слободу и по дорогѣ вытоптали другое озимое поле. Шли цѣлый день, и только къ вечеру, утомленные и проголодавшіеся, достигли слободы. Но тамъ уже никого не застали. Жители, издали завидѣвъ приближающееся войско, разбѣжались, угнали весь скотъ и окопались въ неприступной позиціи. Пришлось брать съ бою эту позицію, но такъ-какъ порохъ былъ не настоящій, то какъ ни палили, никакого вреда, кромѣ нестерпимаго смрада, сдѣлать не могли.

На шестой денъ, Бородавкинъ хотѣлъ-было продолжать бомбардировку, но уже замѣтилъ измѣну. Аманатовъ ночью выпустили и многихъ настоящихъ солдатъ уволили въ чистую и замѣнили оловянными солдатиками. Когда онъ сталъ спрашивать, на какомъ основаніи освободили заложниковъ, ему сослались на какой-то регламентъ, въ которымъ, будто бы, сказано: «аманата сѣчь, а будетъ которой ужъ высѣченъ, и такого болѣе сутокъ отнюдь не держать, а выпущать домой на излеченіе». Волею-неволей Бородавкинъ долженъ былъ согласиться, что поступлено правильно, но тутъ же вспомнилъ про свой проектъ «о нестѣсненіи градоначальниковъ законами» и горько заплакалъ.

— А это чтò? — спросилъ онъ, указывая на оловянныхъ солдатиковъ.

— Для легости, ваше благородіе! — отвѣчали ему: — провіанту не проситъ, а маршировку и онъ исполнять можетъ!

Пришлось согласиться и съ этимъ. Заперся Бородавкинъ въ избѣ и началъ держать самъ съ собою военный совѣтъ. Хотѣлось ему наказать «навозныхъ» за ихъ наглость, но съ другой стороны припоминалась осада Трои, которая длилась цѣлыхъ десять лѣтъ, несмотря на то, что въ числѣ осаждавшихъ были Ахиллесъ и Агамемнонъ. Не лишенія страшили его, не тоска о разлукѣ съ милой супругой печалила, а то, что въ теченіе этихъ десяти лѣтъ можетъ быть замѣчено его отсутствіе изъ Глупова, и притомъ безъ особенной для него выгоды. Вспомнился ему по этому поводу урокъ изъ исторіи, слышанный въ дѣтствѣ и сильно его взволновалъ. «Несмотря на добродушiе Менелая», говорилъ учитель исторіи, «никогда спартанцы не были столь счастливы, какъ во время осады Трои; ибо хотя многія бумаги оставались неподписанными, но за то многія же спины пребыли невыстеганными, и второе лишеніе съ лихвою вознаградило за первое»...

Къ довершенію всего, полились затяжные осенніе дожди, угрожая испортить пути сообщенія и прекратить подвозъ продовольствія.

— И на кой чортъ я не пошелъ прямо на стрѣльцовъ! съ горечью восклицалъ Бородавкинъ, глядя изъ окна на увеличивавшіяся съ минуты на минуту лужи: — въ полчаса былъ бы ужь тамъ!

Въ первый разъ онъ понялъ, что многоуміе въ нѣкоторыхъ случаяхъ равносильно недоумію, и результатомъ этого сознанія было рѣшеніе: бить отбой, а изъ оловянныхъ солдатиковъ образовать благонадежный резервъ.

На седьмой день выступили чуть свѣтъ, но такъ-какъ ночью дорогу размыло, то люди шли съ трудомъ, а орудія вязли въ разступившемся черноземѣ. Предстояло атаковать на пути гору Свистуху; скомандовали: въ атаку! передніе ряды отважно бросились впередъ, но оловянные солдатики за ними не послѣдовали. И такъ-какъ на лицахъ ихъ, «ради поспѣшенія», черты были нанесены лишь въ видѣ абриса и, притомъ, въ большомъ безпорядкѣ, то издали казалось, что солдатики иронически улыбаются. А отъ ироніи до крамолы — одинъ шагъ.

— Трусы! — процѣдилъ сквозь зубы Бородавкинъ, но явно сказать это затруднился, и вынужденъ былъ отступить отъ горы съ урономъ.

Пошли въ обходъ, но здѣсь наткнулись на болото, котораго никто не подозрѣвалъ. Посмотрѣлъ Бородавкинъ на геометрическiй планъ выгона — вездѣ все пашня, да по мокрому мѣсту покосъ, да кустарнику мелкаго часть, да камню часть, а болота нѣтъ, да и полно.

— Нѣтъ тутъ болота, врете вы, подлецы! маршъ! — скомандовалъ Бородавкинъ, и всталъ на кочку, чтобъ ближе наблюсти за переправой.

Полѣзли люди въ трясину и сразу потопили всю артиллерію. Однако, сами кое-какъ выкарабкались, выпачкавшись сильно въ грязи. Выпачкался и Бородавкинъ, но ему было ужъ не до того. Взглянулъ онъ на погибшую артиллерію, и увидѣвъ, что пушки, до половины погруженныя, стоятъ, обративъ жерла къ небу, и какъ бы угрожая послѣднему разстрѣляніемъ, началъ тужить и скорбѣть.

— Сколько лѣтъ копилъ, берегъ, холилъ, ропталъ онъ: — чтò я теперь дѣлать буду! какъ безъ пушекъ буду править!

Войско было окончательно деморализировано. Когда вылѣзли изъ трясины, передъ глазами опять открылась обширная равнина, и опять безъ всякаго признака жилья. По мѣстамъ валялись человѣческія кости и возвышались груды кирпича; все это свидѣтельствовало, что въ свое время здѣсь существовала довольно сильная и своеобразная цивилизація (впослѣдствіи оказалось, что цивилизацію эту принявъ, въ нетрезвомъ видѣ, за бунтъ, уничтожилъ бывшій градоначальникъ Урусъ-Кугушъ-Кильдабаевъ), но съ той поры прошло много лѣтъ, и ни одинъ градоначальникъ не позаботился о возстановленіи ея. По полю пробѣгали какія-то странныя тѣни; до слуха долетали таинственные звуки. Происходило чтó-то волшебное, въ родѣ того, чтó изображается въ 3-мъ актѣ «Руслана и Людмилы», когда на сцену вбѣгаетъ испуганный Фарлафъ. Хотя Бородавкинъ былъ храбрѣе Фарлафа, но и онъ не могъ не содрогнуться при мысли, что вотъ-вотъ на встрѣчу выйдетъ злобная Наина...

Только на осьмой день, около полдёнъ, измученная команда увидѣла стрѣлецкія высоты и радостно затрубила въ рога. Бородавкинъ вспомнилъ, что великій князь Святославъ Игоревичъ, прежде нежели побѣждать враговъ, всегда посылалъ сказать: иду на вы! — и руководствуясь этимъ примѣромъ, командировалъ своего ординарца къ стрѣльцамъ съ такимъ же привѣтствіемъ.

На другой день, едва позолотило солнце верхи соломенныхъ крышъ, какъ уже войско, предводительствуемое Бородавкинымъ, вступало въ слободу. Но тамъ никого не было, кромѣ заштатнаго попа, который въ эту самую минуту разсчитывалъ, не выгоднѣе ли ему перейти въ расколъ. Попъ былъ древній и скорѣе способный поселять уныніе, нежели вливать въ душу храбрость.

— Гдѣ жители? — спрашивалъ Бородавкинъ, сверкая на попа глазами.

— Сейчасъ тутъ были! — шамкалъ губами попъ.

— Какъ сейчасъ? куда-же они бѣжали?

— Куда бѣжать? зачѣмъ отъ своихъ домовъ бѣжать? Чай, здѣсь гдѣ-нибудь отъ тебя схоронились!

Бородавкинъ стоялъ на одномъ мѣстѣ, и рылъ ногами землю. Была минута, когда онъ начиналъ вѣрить, что энергія бездѣйствія должна восторжествовать.

— Надо было зимой походъ объявить! — раскаявался онъ въ сердцѣ своемъ: — тогда бы они отъ меня не спрятались.

— Эй! кто тутъ! выходи! — крикнулъ онъ такимъ голосомъ, что оловянные солдатики — и тѣ дрогнули.

Но слобода безмолвствовала, словно вымерла. Вырывались откуда-то вздохи, но таинственность, съ которою они выходили изъ невидимыхъ организмовъ, еще болѣе раздражала огорченнаго градоначальника.

— Гдѣ они, бестіи, вздыхаютъ? — неистовствовалъ онъ, безнадежно озираясь по сторонамъ, и видимо теряя всякую сообразительность: — сыскать первую бестію, которая тутъ вздыхаетъ, и привести ко мнѣ!

Бросились искать, но какъ ни шарили, а никого не нашли. Самъ Бородавкинъ ходилъ по улицѣ, заглядывая во всѣ щели — нѣтъ никого! Это до того его озадачило, что самыя несообразныя мысли вдругъ цѣлымъ потокомъ хлынули въ его голову.

— Ежели я теперича ихъ огнемъ раззорю... нѣтъ лучше голодомъ поморю!.. думалъ онъ, переходя отъ одной несообразности къ другой.

И вдругъ онъ остановился, какъ пораженный, передъ оловянными солдатиками.

Съ ними происходило чтó-то совсѣмъ необыкновенное. Постепенно, въ глазахъ у всѣхъ, солдатики начали наливаться кровью. Глаза ихъ, доселѣ неподвижные, вдругъ стали вращаться и выражать гнѣвъ; усы, нарисованные вкривь и вкось, встали на свои мѣста и начали шевелиться; губы, представлявшія тонкую розовую черту, которая отъ бывшихъ дождей почти уже смылась, оттопырились и изъявляли намѣреніе нѣчто произнести. Появились ноздри, о которыхъ прежде и въ поминѣ не было, и начали раздуваться и свидѣтельствовать о нетерпѣніи.

— Чтó скажете, служивые? — спросилъ Бородавкинъ.

— Избы... избы... ломать! невнятно, но какъ-то мрачно произнесли оловянные солдатики.

Средство было отыскано.

Начали съ крайней избы. Съ гикомъ бросились «оловянные» на крышу и мгновенно остервенились. Полетѣли внизъ вязки соломы, жерди, деревянныя спицы. Взвились вверхъ цѣлыя облака пыли.

— Тише! тише! — кричалъ Бородавкинъ, вдругъ заслышавъ около себя какой-то стонъ.

Стонала вся слобода. Это былъ неясный, но сплошной гулъ, въ которомъ нельзя было различить ни одного отдѣльнаго звука, но который всей своей массой представлялъ едва сдерживаемую боль сердца.

— Кто тутъ? выходи! — опять крикнулъ Бородавкинъ во всю мочь.

Слобода смолкла, но никто не выходилъ. «Чаяли стрѣльцы», говоритъ лѣтописецъ, «что новое сіе изобрѣтеніе (т. е. усмиреніе посредствомъ ломки домовъ), подобно всѣмъ прочимъ, одно мечтаніе представляетъ, но недолго пришлось имъ въ сей сладкой надеждѣ себя утѣшать».

— Катай! — произнесъ Бородавкинъ твердо.

Раздался трескъ и грохотъ; бревна, одно за другимъ отделялись отъ сруба, и по мѣрѣ того, какъ они падали на землю, стонъ возобновлялся и возрасталъ. Черезъ нѣсколько минутъ, крайней избы какъ не бывало, и «оловянные», ожесточившись, уже брали приступомъ вторую. Но когда спрятавшіеся стрѣльцы, послѣ короткаго перерыва вновь услышали удары топора, продолжавшаго свое разрушительное дѣло, то сердца ихъ дрогнули. Выползли они всѣ вдругъ, и старые, и малые, и мужескъ и женскъ полъ, и, воздѣвъ руки къ небу, пали среди площади на колѣни. Бородавкинъ сначала было-разбѣжался, но потомъ вспомнилъ слова инструкціи: «при усмиреніяхъ не столько стараться объ истребленіи, сколько о вразумленіи» — и притихъ. Онъ понялъ, что часъ тріумфа, уже наступилъ, и что тріумфъ едва-ли не будетъ полнѣе, если въ результатѣ не окажется ни расквашенныхъ носовъ, ни свороченныхъ на сторону скулъ.

— Принимаете ли горчицу? — внятно спросилъ онъ, стараясь, по возможности, устранить изъ голоса угрожающія ноты.

Толпа безмолвно поклонилась до земли.

— Принимаете ли, спрашиваю я васъ? — повторилъ онъ, начиная ужъ закипать.

— Принимаемъ! принимаемъ! — тихо гудѣла, словно шипѣла, толпа.

— Хорошо. Теперь, сказывайте мнѣ, кто промежъ васъ память любезнѣйшей моей родительницы въ стихахъ оскорбилъ?

Стрѣльцы позамялись; не ладно имъ показалось выдавать того, кто въ горькія минуты жизни былъ ихъ утѣшителемъ; однако, послѣ минутнаго колебанія, рѣшились исполнить и это требованіе начальства.

— Выходи, Ѳедька! небось! выходи! — раздавалось въ толпѣ.

Вышелъ впередъ бѣлокурый малый, и всталъ передъ градоначальникомъ. Губы его подергивались, словно хотѣли сложиться въ улыбку, но лицо было блѣдно, какъ полотно, и зубы тряслись.

— Такъ это ты? — захохоталъ Бородавкинъ, и немного отступя, словно желая осмотрѣть виноватаго во всѣхъ подробностяхъ, повторилъ: — такъ это ты?

Очевидно, въ Бородавкинѣ происходила борьба. Онъ обдумывалъ, мазнуть ли ему Ѳедьку по лицу, или наказать инымъ образомъ. Наконецъ, придумано было наказаніе такъ сказать смѣшанное.

— Слушай! — сказалъ онъ, слегка поправивъ Ѳедькину челюсть: — такъ-какъ ты память любезнѣйшей моей родительницы обезславилъ, то ты же впредь каждый день долженъ сію драгоцѣнную мнѣ память въ стихахъ прославлять, и стихи тѣ ко мнѣ приносить!

Съ этимъ словомъ, онъ приказалъ дать отбой.

Бунтъ кончился; невѣжество было подавлено, и на мѣсто его водворено просвѣщеніе. Черезъ полчаса, Бородавкинъ, обремененный добычей, въѣзжалъ съ тріумфомъ въ городъ, влача за собой множество плѣнниковъ и заложниковъ. И такъ-какъ въ числѣ ихъ оказались нѣкоторые военачальники и другія первыхъ трехъ классовъ особы, то онъ приказалъ обращаться съ ними ласково (выколовъ, однако, для вѣрности, глаза), а прочихъ сослать на каторгу.

Въ тотъ же вечеръ, запершись въ кабинетѣ, Бородавкинъ писалъ въ своемъ журналѣ слѣдующую отмѣтку:

«Сего 17-го сентября, послѣ труднаго, но славнаго девятидневнаго похода, совершилось всерадостнѣйшее и вожделѣннѣйшее событіе. Горчица утверждена повсемѣстно и навсегда, причемъ не было произведено въ расходъ ни единой капли крови».

«Кромѣ той», иронически прибавляетъ лѣтописецъ, «которая была пролита у околицы Навозной слободы, и въ память которой доднесь празднуется торжество, именуемое свистопляскою»...

_______

Очень можетъ статься, что многое изъ разсказаннаго выше покажется читателю черезчуръ фантастическимъ. Какая надобность была Бородавкину дѣлать девятидневный походъ, когда Стрѣлецкая слобода была у него подъ бокомъ и онъ могъ прибыть туда черезъ полчаса? Какъ могъ онъ заблудиться на городскомъ выгонѣ, который ему, какъ градоначальнику, долженъ быть вполнѣ извѣстенъ? Возможно ли повѣрить исторіи объ оловянныхъ солдатикахъ, которые будто бы не только маршировали, но, подъ конецъ, даже налились кровью?

Понимая всю важность этихъ вопросовъ, издатель настоящей лѣтописи считаетъ возможнымъ отвѣтить на нихъ нижеслѣдующее: исторія города Глупова прежде всего представляетъ собой міръ чудесъ, отвергать который можно лишь тогда, когда отвергается существованіе чудесъ вообще. Но этого мало. Бываютъ чудеса, въ которыхъ, по внимательномъ разсмотрѣніи, можно подмѣтить довольно яркое реальное основаніе. Всѣ мы знаемъ преданіе о бабѣ Ягѣ костяной ногѣ, которая ѣздила въ ступѣ и погоняла помеломъ, и относимъ эти поѣздки къ числу чудесъ, созданныхъ народною фантазіей. Но никто не задается вопросомъ: почему же народная фантазія произвела именно этотъ, а не иной плодъ? Еслибъ изслѣдователи нашей старины обратили на этотъ предметъ должное вниманіе, то можно быть заранѣе увѣреннымъ, что открылось бы многое, что доселѣ находится подъ спудомъ тайны. Такъ, напримѣръ, навѣрное обнаружилось бы, что происхожденіе этой легенды чисто административное, и что баба Яга была не кто иное, какъ градоправительница, или, пожалуй, посадница, которая, для возбужденія въ обывателяхъ спасительнаго страха, именно этимъ способомъ путешествовала по ввѣренному ей краю, причемъ забирала встрѣчавшихся по дорогѣ Иванушекъ, и, возвратившись домой, восклицала: «покатаюся, поваляюся, иванушкина мясца поѣвши».

Кажется, этого совершенно достаточно, чтобы убѣдить читателя, что лѣтописецъ находится на почвѣ далеко не фантастической, и что все разсказанное имъ о походахъ Бородавкина можно принять за документъ вполнѣ достовѣрный. Конечно, съ перваго взгляда можетъ показаться страннымъ, что Бородавкинъ девять дней сряду кружитъ по выгону; но не должно забывать, вопервыхъ, что ему незачѣмъ было торопиться, такъ-какъ можно было заранѣе предсказать, что предпріятіе его во всякомъ случаѣ окончится успѣхомъ, и, вовторыхъ, что всякій администраторъ охотно прибѣгаетъ къ эволюціямъ, дабы поразить воображеніе обывателей. Еслибъ можно было представить себѣ такъ-называемое исправленіе на тѣлѣ безъ тѣхъ предварительныхъ обрядовъ, которые ему предшествуютъ, какъ-то: сниманія одежды, увѣщаній со стороны лица исправляющаго и испрошенія прощенія со стороны лица исправляемаго, — что бы отъ него осталось? Одна пустая формальность, смыслъ которой былъ бы понятенъ лишь для того, кто ее испытываетъ. Точно то же слѣдуетъ сказать и о всякомъ походѣ, предпринимается ли онъ съ цѣлью покоренія царствъ, или просто съ цѣлью взысканія недоимокъ. Отнимите отъ него «эволюціи» — что останется?

Нѣтъ, конечно, сомнѣнія, что Бородавкинъ могъ избѣжать многихъ весьма важныхъ ошибокъ. Такъ, напримѣръ, эпизодъ, которому лѣтописецъ присвоилъ названіе «слѣпорода» — изъ рукъ вонъ плохъ. Но не забудемъ, что успѣхъ никогда не обходится безъ жертвъ, и что если мы очистимъ остовъ исторіи отъ тѣхъ лжей, которыя нанесены на него временемъ и предвзятыми взглядами, то въ результатѣ всегда получится только бòльшая или меньшая порція «убіенныхъ». Кто эти «убіенные»? Правы они или виноваты, и насколько? Какимъ образомъ они очутились въ званіи «убіенныхъ»? — все это разберется послѣ. Но они необходимы, потому что безъ нихъ не по комъ было бы творить поминки.

Стало быть, остается неочищеннымъ лишь вопросъ объ оловянныхъ солдатикахъ; но и его лѣтописецъ не оставляетъ безъ разъясненія. «Очень часто мы замѣчаемъ», говоритъ онъ, «что предметы, повидимому, совершенно неодушевленные (камню подобные), начинаютъ ощущать вожделѣніе, какъ только приходятъ въ соприкосновеніе съ зрѣлищами, неодушевленности ихъ доступными». И въ примѣръ приводитъ какого-то ближняго помѣщика, который, будучи разбитъ параличемъ, десять лѣтъ лежалъ недвижимъ въ креслѣ, но и за всѣмъ тѣмъ радостно мычалъ, когда ему приносили оброкъ...

_______

Всѣхъ войнъ «за просвѣщеніе» было четыре. Одна изъ нихъ описана выше; изъ остальныхъ трехъ, первая имѣла цѣлью разъяснить глуповцамъ пользу отъ устройства подъ домами каменныхъ фундаментовъ; вторая возникла вслѣдствіе отказа обывателей разводить персидскую ромашку, и третья, наконецъ, имѣла поводомъ разнесшійся слухъ объ учрежденіи въ Глуповѣ академіи. Вообще видно, что Бородавкинъ былъ утопистъ, и что еслибъ онъ пожилъ подольше, то навѣрное кончилъ бы тѣмъ, что или былъ бы сосланъ за вольномысліе въ Сибирь, или выстроилъ бы въ Глуповѣ фаланстеръ.

Подробно описывать этотъ рядъ блестящихъ подвиговъ нѣтъ никакой надобности, но не лишнее будеть указать здѣсь на общій характеръ ихъ.

Въ дальнѣйшихъ походахъ со стороны Бородавкина замѣчается весьма значительный шагъ впередъ. Онъ съ бóльшею тщательностью подготовляетъ матеріалы для возмущеній и съ бóльшею быстротою подавляетъ ихъ. Самый трудный походъ, имѣвшій поводомъ слухъ о заведеніи академіи, продолжался лишь два дня; остальные — не болѣе нѣсколькихъ часовъ. Обыкновенно Бородавкинъ, напившись утромъ чаю, кликалъ кличъ; сбѣгались оловянные солдатики, мгновенно наливались кровью и во весь духъ бѣжали до мѣста. Къ обѣду Бородавкинъ возвращался домой и пѣлъ благодарственную пѣснь. Такимъ образомъ, онъ достигъ, наконецъ, того, что черезъ нѣсколько лѣтъ ни одинъ глуповецъ не могъ указать на тѣлѣ своемъ мѣста, которое не было бы высѣчено.

Со стороны обывателей, какъ и прежде, царствовало полнѣйшее недоразумѣніе. Изъ разсказовъ лѣтописца видно, что они и рады были не бунтовать, но никакъ не могли устроить это, ибо не знали въ чемъ заключается бунтъ. И въ самомъ дѣлѣ, Бородавкинъ опутывалъ ихъ чрезвычайно ловко. Обыкновенно онъ ничего порядкомъ не разъяснялъ, а дѣлалъ извѣстными свои желанія посредствомъ прокламацій, которыя секретно, по ночамъ, наклеивались на угловыхъ домахъ всѣхъ улицъ. Прокламаціи писались въ духѣ нынѣшнихъ объвленій отъ магазина Кача, причемъ крупными буквами печатались слова совершенно несущественныя, а все существенное изображалось самымъ мелкимъ шрифтомъ. Сверхъ того, допускалось употребленіе латинскихъ названій; такъ, напримѣръ, персидская ромашка называлась не персидской ромашкой, а «Pyrethrum roscum», иначе слюногонъ, слюногонка, жгунецъ, принадлежитъ къ семейству «Compositas» и т.д. Изъ этого выходило слѣдующее: грамотѣи, которымъ обыкновенно поручалось чтеніе прокламацiй, выкрикивали только тѣ слова, которыя были напечатаны прописными буквами, а прочія скрадывали. Какъ, напримѣръ (см. прокламацію о персидской ромашкѣ):

Извѣстно

какое опустошеніе производятъ клопы, блохи и т. д.

Наконецъ нашли!!!

Предпрімчивые люди вывезли съ дальняго востока и т. д.

Изъ всѣхъ этихъ словъ, народъ понималъ только; «извѣстно», и «наконецъ нашли». И когда грамотѣи выкрикивали эти слова, то народъ снималъ шапки, вздыхалъ и крестился. Ясно, что въ этомъ не только не было бунта, а скорѣе исполненіе предначертанiй начальства. Народъ, доведенный до вздыханія — какого еще идеала можно требовать!

Стало быть, все дѣло заключалось въ недоразумѣніи, и это оказывается тѣмъ достовѣрнѣе, что глуповцы даже и до сего дня не могутъ разъяснить значеніе слова «академія», хотя его-то именно и напечаталъ Бородавкинъ крупнымъ шрифтомъ (см. въ полномъ собраніи прокламацій № 1089). Мало того: лѣтописецъ доказываетъ, что глуповцы даже усиленно добивались, чтобъ Бородавкинъ пролилъ свѣтъ въ ихъ темныя головы, но успѣха не получили именно по винѣ самого градоначальника. Они нерѣдко ходили всѣмъ обществомъ на градоначальническій дворъ и говорили Бородавкину:

— Развяжи ты насъ, сдѣлай милость! укажи намъ конецъ!

— Прочь, буяны! — обыкновенно отвѣчалъ Бородавкинъ

— Какіе мы буяны! знать не видывалъ ты, какіе буяны бываютъ! Сдѣлай милость, скажи!

Но Бородавкинъ молчалъ. Почему онъ молчалъ? потому ли, что считалъ непониманіе глуповцевъ не болѣе, какъ уловкой, скрывавшей за собой упорное противодѣйствіе, или потому, что хотѣлъ сдѣлать обывателямъ сюрпризъ — достовѣрно опредѣлить нельзя. Но должно думать, что тутъ примѣшивалось отчасти и то, и другое. Никакому администратору, ясно понимающему пользу предпринимаемой мѣры, никогда не кажется, чтобъ эта польза могла быть для кого-нибудь неясною или сомнительною. Съ другой стороны, всякій администраторъ непремѣнно фаталистъ и твердо вѣруетъ, что продолжая свой административный бѣгъ, онъ, въ концѣ концовъ, все-таки очутился лицомъ къ лицу съ человѣческимъ тѣломъ. Слѣдовательно, если начать предотвращать эту неизбѣжную развязку предварительными разглагольствіями, то не значитъ ли это еще больше растравлять ее и придавать ей болѣе ожесточенный характеръ? Наконецъ, всякій администраторъ добивается, чтобы къ нему питали довѣріе, а какой наилучшій способъ выразить это довѣріе, какъ не безпрекословное исполненіе того, чего не понимаешь?

Какъ бы то ни было, но глуповцы всегда узнавали о предметѣ похода лишь по окончаніи его.

Но какъ ни казались блестящими пріобрѣтенные Бородавкинымъ результаты, въ существѣ они были далеко не благотворны. Строптивость была истреблена — это правда, но въ то же время было истреблено и довольство. Жители понурили головы и какъ бы захирѣли; нехотя они работали на поляхъ, нехотя возвращались домой, нехотя садились за скудную трапезу и слонялись изъ угла въ уголъ, словно все опостылѣло имъ.

Въ довершеніе всего, глуповцы насѣяли горчицы и персидской ромашки столько, что цѣна на эти продукты упала до невѣроятности. Послѣдовалъ экономическій кризисъ и не было ни Молинари, ни Безобразова, чтобъ объяснить, что это-то и есть настоящее процвѣтаніе. Не только драгоцѣнныхъ металловъ и мѣховъ не получали обыватели въ обмѣнъ за свои продукты, но не на что было купить даже хлѣба.

Однако, до 1790 года дѣло все еще кой-какъ шло. Съ полной порціи обыватели перешли на полпорціи, но дáней не задерживали, а къ просвѣщенію оказывали даже нѣкоторое пристрастіе. Въ 1790 году, повезли глуповцы на главные рынки свои продукты, и никто у нихъ ничего не купилъ: всѣмъ стало жаль клоповъ. Тогда жители перешли на четверть порціи и задержали дани. Въ это же время, словно на смѣхъ, вспыхнула во Франціи революція и стало всѣмъ ясно, что «просвѣщеніе» полезно только тогда, когда оно имѣетъ характеръ непросвѣщенный. Бородавкинъ получилъ бумагу, въ которой ему рекомендовалось: «по случаю извѣстнаго вамъ происшествія извольте прилежно смотрѣть, дабы неисправимое сіе зло искореняемо было безъ всякаго упущенія».

Только тогда Бородавкинъ спохватился и понялъ, что шелъ слишкомъ быстрыми шагами и совсѣмъ не туда, куда идти слѣдуетъ. Начавъ собирать дани, онъ съ удивленіемъ и негодованіемъ увидѣлъ, что дворы пусты, и что если встрѣчались кой-гдѣ куры, то и тѣ были тощія отъ безкормицы. Но, по обыкновенiю, онъ обсудилъ этотъ фактъ не прямо, а съ своей собственной оригинальной точки зрѣнія, то-есть увидѣлъ въ немъ бунтъ, произведенный на сей разъ уже не невѣжествомъ, а излишествомъ просвѣщенія.

— Вольный духъ завели! разжирѣли! — кричалъ онъ безъ памяти: — на французовъ поглядываете!

И вотъ начался новый рядъ походовъ, — походовъ уже противъ просвѣщенія. Въ первый походъ, Бородавкинъ спалилъ слободу Навозную, во второй — разорилъ Негодницу, въ третій — расточилъ Болото. Но подати все задерживались. Наступала минута, когда ему предстояло остаться на развалинахъ одному съ своимъ секретаремъ, и онъ дѣятельно приготовлялся къ этой минутѣ. Но Провидѣніе не допустило того. Въ 1798 году, уже собраны были скоровоспалительные матерiалы для сожженія всего города, какъ вдругъ Бородавкина не стало... «Всѣхъ расточилъ онъ», говоритъ по этому случаю лѣтописецъ, «такъ, что даже поповъ для напутствія его не оказалось. Вынуждены были позвать сосѣдняго капитанъ-исправника, который и засвидѣтельствовалъ исшествіе многомятежнаго духа его».

_______

ЭПОХА УВОЛЬНЕНIЯОТЪ ВОЙНЪ.

_______

Въ 1802 году палъ Негодяевъ. Онъ палъ, какъ говоритъ лѣтописецъ, за несогласіе съ Новосильцевымъ и Строгоновымъ на счетъ конституцiй. Но, какъ кажется, это былъ только благовидный предлогъ, ибо едва-ли даже можно предположить, чтобъ Негодяевъ отказался отъ насажденія конституціи, еслибъ начальство настоятельно того потребовало. Негодяевъ принадлежалъ къ школѣ такъ-называемыхъ «птенцовъ», которымъ было рѣшительно все равно, что ни насаждать. Поэтому, дѣйствительная причина его увольненія заключалась едва-ли не въ томъ, что онъ былъ когда-то въ Гатчинѣ истопникомъ, и слѣдовательно до нѣкоторой степени представлялъ собой гатчинское демократическое начало. Сверхъ того, начальство, повидимому, убѣдилось, что войны за просвѣщеніе, обратившіяся потомъ въ войны противъ просвѣщенія, уже настолько изнурили Глуповъ, что почувствовалась потребность на нѣкоторое время его вообще отъ войнъ освободить. Что предположенiе о конституціяхъ представляло не более какъ слухъ, лишенный твердаго основанія — это доказывается, во-первыхъ, новейшими изследованіями по сему предмету, а во-вторыхъ тѣмъ, что, на место Негодяева, градоначальникомъ былъ назначенъ «черкашенинъ» Микаладзе, который о конституціяхъ едва-ли имѣлъ понятіе болѣе ясное, нежели Негодяевъ.

Конечно, невозможно отрицать, что попытки конституціоннаго свойства существовали; но, какъ кажется, эти попытки ограничивались тѣмъ, что квартальные на столько усовершенствовали свои манеры, что не всякаго прохожаго хватали за воротникъ. Это единственная конституцiя, которая предполагалась возможною при тогдашнемъ младенческомъ состояніи общества. Прежде всего, необходимо было пріучить народъ къ учтивому обращенію, и потомъ уже, смягчивъ его нравы, давать ему настоящія якобы права. Съ точки зрѣнія, теоретической, такой взглядъ, конечно, совершенно вѣренъ. Но съ другой стороны, не меньшаго вѣроятія заслуживаетъ и то соображеніе, что какъ ни привлекательна теорія учтиваго обращенія, но, взятая изолированно, она ни мало не гарантируетъ людей отъ внезапнаго вторженія теоріи обращенія неучтиваго (какъ это и доказано впослѣдствіи появленіемъ на аренѣ исторіи такой личности, какъ маіоръ Угрюмъ-Бурчеевъ), и слѣдовательно, если мы дѣйствительно желаемъ утвердить учтивое обращеніе на прочномъ основаніи, то все-таки прежде всего должны снабдить людей настоящими якобо правами. А это въ свою очередь доказываетъ, какъ шатки теоріи вообще, и какъ мудро поступаютъ тѣ военачальники, которые относятся къ нимъ съ недовѣрчивостью.

Новый градоначальникъ понялъ это, и потому поставилъ себѣ задачею привлекать сердца исключительно посредствомъ изящныхъ манеръ. Будучи въ военномъ чинѣ, онъ не обращалъ вниманія на форму, а о дисциплинѣ отзывался даже съ горечью. Ходилъ всегда въ разстегнутомъ сюртукѣ, изъ-подъ котораго заманчиво виднѣлась снѣжной бѣлизны пикейная жилетка и отложные воротнички. Охотно подавалъ подчиненнымъ лѣвую руку, охотно улыбался, и не только не позволялъ себѣ ничего утверждать слишкомъ рѣзко, но даже любилъ, при докладахъ, употреблять выраженія, въ родѣ: «и такъ, вы изволили сказать», или: «я имѣлъ уже честь доложить вамъ» и т. д. Только однажды, выведенный изъ терпѣнія продолжительнымъ противодѣйствіемъ своего помощника, онъ дозволилъ себѣ сказать: «я уже имѣлъ честь подтверждать тебѣ, курицыну сыну»... но тутъ же спохватился и произвелъ его въ слѣдующій чинъ. Страстный по природѣ, онъ съ увлеченіемъ предавался дамскому обществу, и въ этой страсти нашелъ себѣ преждевременную гибель. Въ оставленномъ имъ сочиненіи. «О благовидной господъ градоначальниковъ наружности» (см. далѣе въ оправдательныхъ документахъ), онъ довольно подробно изложилъ свои взгляды на этотъ предметъ, но, какъ кажется, не вполнѣ искренно связалъ свои успѣхи у глуповскихъ дамъ съ какими-то политическими и дипломатическими цѣлями. Вѣроятнѣе всего, ему было совѣстно, что онъ, какъ Антоній въ Египтѣ, ведетъ исключительно изнѣженную жизнь, и потому онъ захотѣлъ увѣрить потомство, что иногда и самая изнѣженность можетъ имѣть смыслъ административно-полицейскiй. Догадка эта подтверждается еще тѣмъ, что изъ разсказа лѣтописца вовсе не видно, чтобы во время его градоначальствованія производились частые аресты, или чтобъ кто нибудь былъ нещадно битъ, безъ чего, конечно, невозможно было бы обойтись, еслибъ амурная дѣятельность его дѣйствительно была направлена къ огражденію общественной безопасности. Поэтому, почти навѣрное можно утверждать, что онъ любилъ амуры для амуровъ, и былъ цѣнителемъ женскихъ амуровъ просто, безъ всякихъ политическихъ цѣлей, выдумалъ же эти послѣднія лишь для огражденія себя передъ начальствомъ, которое, несмотря на свой несомнѣнный либерализмъ, все-таки не упускало отъ время до времени спрашивать: не пора ли начать войну? «Онъ же», говоритъ по этому поводу лѣтописецъ: «жалѣючи сиротскія слезы, всегда отвѣчалъ: не время, ибо не готовы еще собираемые извѣстнымъ мнѣ способомъ для сего матеріалы. И, не собравъ таковыхъ, умре».

Какъ бы то ни было, но назначеніе Микаладзе было для глуповцевъ явленіемъ въ высшей степени отраднымъ. Предмѣстникъ его, капитанъ Негодяевъ, хотя и не обладалъ такъ-называемымъ «сущимъ» злонравіемъ, но считалъ себя человѣкомъ убѣжденія (лѣтописецъ вездѣ, вмѣсто слова «убѣжденія», ставитъ слово «норовъ»), и въ этомъ качествѣ постоянно испытывалъ, достаточно ли глуповцы тверды въ бѣдствіяхъ. Результатомъ такой усиленной административной дѣятельности было то, что къ концу его градоначальничества Глуповъ представлялъ безпорядочную кучу почернѣвшихъ и обветшавшихъ избъ, среди которыхъ лишь съѣзжій домъ гордо высилъ къ небесамъ свою каланчу. Не было ни ѣды настоящей, ни одёжи изрядной. Глуповцы перестали стыдиться, обросли шерстью и сосали лапы.

— Но какъ вы такимъ манеромъ жить можете? — спросилъ у обывателей изумленный Микаладзе.

— Такъ и живемъ, что настоящей жизни не имѣемъ, отвѣчали глуповцы, и при этомъ не то засмѣялись, не то заплакали.

Понятно, что въ виду такого нравственнаго разстройства, главная забота новаго градоначальника была направлена къ тому, чтобъ прежде всего снять съ глуповцевъ испугъ. И надо сказать правду, что онъ дѣйствовалъ въ этомъ смыслѣ довольно искусно. Предпринятъ былъ целый рядъ послѣдовательныхъ мѣръ, которыя исключительно клонились къ упомянутой выше цѣли, и сущность которыхъ можетъ быть формулирована слѣдующимъ образомъ: 1) просвѣщеніе и сопряженныя съ онымъ экзекуціи временно прекратить, и 2) законовъ не издавать. Результаты были получены съ перваго же раза изумительные. Не прошло мѣсяца, какъ уже шерсть, которою обросли глуповцы, вылиняла вся безъ остатка, и глуповцы начали стыдиться наготы. Спустя еще одинъ мѣсяцъ, они перестали сосать лапу, а черезъ полгода, въ Глуповѣ, послѣ многихъ лѣтъ безмолвія, состоялся первый хороводъ, на которомъ лично присутствовалъ самъ градоначальникъ, и потчивалъ женскій полъ печатными пряниками.

Такими-то мирными подвигами ознаменовалъ себя черкашенинъ Микаладзе. Какъ и всякое выраженiе истинно плодотворной дѣятельности, управленіе его не было ни громко, ни блестяще, не отличалось ни внѣшними завоеваніями, ни внутренними потрясеніями, но оно отвѣчало потребности минуты, и вполне достигало тѣхъ скромныхъ цѣлей, которыя предположило себѣ. Видимыхъ фактовъ было мало, но слѣдствія безчисленны. «Мудрые міра сего!» восклицаетъ по этому поводу лѣтописецъ: «прилежно о семъ помыслите! и да не смущаются сердца ваши, при взглядѣ на шелепа и иныя орудія, въ коихъ, по высокоумному мнѣнію вашему, якобы сила и свѣтъ просвѣщенія замыкаются!».

По всѣмъ этимъ причинамъ, издатель настоящей исторіи находитъ совершенно естественнымъ, что лѣтописецъ, описывая административную дѣятельность Микаладзе, не очень-то щедръ на подробности. Градоначальникъ этотъ важенъ не столько какъ прямой дѣятель, сколько какъ первый зачинатель на томъ мирномъ пути, по которому чуть-чуть-было не пошла глуповская цивилизація. Благотворная сила его дѣйствій была неуловима, ибо такія мѣропріятія, какъ рукопожатіе, ласковая улыбка и вообще кроткое обращеніе, чувствуются лишь непосредственно, и не оставляюсь яркихъ и видимыхъ слѣдовъ въ исторіи. Они не производятъ переворота ни въ экономическомъ, ни въ умственномъ положеніи страны, но ежели вы сравните эти административныя проявленія съ такими, напримѣръ, какъ обозваніе управляемыхъ курицыными дѣтьми, или безпрерывное ихъ сѣченіе, то должны будете сознаться, что разница тутъ огромная. Многіе, разсматривая дѣятельность Микаладзе, находятъ ее не во всѣхъ отношеніяхъ безупречною. Говорятъ, напримѣръ, что онъ не имѣлъ никакого права прекращать просвѣщеніе — это такъ. Но съ другой стороны, если съ просвѣщеніемъ фаталистически сопряжены экзекуціи, то не требуетъ ли благоразуміе, чтобъ даже и въ такомъ, очевидно, полезномъ дѣлѣ допускались краткіе часы для отдохновенія? И еще что говорятъ, Микаладзе не имѣлъ права не издавать законовъ — и это, конечно, справедливо. Но съ другой стороны, не видимъ ли мы, что народы самые образованные наипаче почитаютъ себя счастливыми въ воскресные и праздничные дни, то-есть тогда когда начальники мнятъ себя отъ писанія законовъ свободными?

Пренебречь этими указаніями опыта едва-ли возможно. Пускай разсказъ лѣтописца страдаетъ недостаткомъ яркихъ и осязательныхъ фактовъ, — это не должно мѣшать намъ признать, что Микаладзе былъ первый въ ряду глуповскихъ градоначальниковъ, который установилъ драгоцѣннѣйшій изъ всѣхъ административныхъ прецедентовъ — прецедентъ кроткаго и безсквернаго словословія. Положимъ, что прецедентъ этотъ не представлялъ ничего особенно твердаго; положимъ что въ дальнѣйшемъ своемъ развитіи онъ подвергался многимъ случайностямъ, болѣе или менѣе жестокимъ; но нельзя отрицать, что, будучи однажды введенъ, онъ уже никогда не умиралъ совершенно, а время оть времени даже довольно вразумительно напоминалъ о своемъ существованіи. Ужели же этого мало?

Одну имѣлъ слабость этотъ достойный правитель — это какое-то неудержимое, почти горячечное стремленіе къ женскому полу. Лѣтописецъ довольно подробно останавливается на этой особенности своего героя, но замѣчательно, что въ разсказѣ его не видится ни горечи, ни озлобленія. Одинъ только разъ, онъ выражается такъ: «много было отъ него порчи женамъ и дѣвамъ глуповскимъ», и этимъ какъ-будто даетъ понять, что, и по его мнѣнію, все-таки было бы лучше, еслибъ порчи не было. Но прямого негодованія нигдѣ и ни въ чемъ не выказывается. Впрочемъ, мы не послѣдуемъ за лѣтописцемъ въ изображеніи этой слабости, такъ-какъ желающіе познакомиться съ нею могутъ почерпнуть все нужное изъ прилагаемаго сочиненія: «О благовидной градоначальниковъ наружности», написаннаго самимъ высокопоставленнымъ авторомъ. Справедливость требуетъ, однакожь, сказать, что въ сочиненіи этомъ пропущено одно довольно крупное обстоятельство, о которомъ упоминается въ лѣтописи. А именно: однажды Микаладзе забрался ночью къ женѣ мѣстнаго казначея, но едва успѣлъ отрѣшиться отъ узъ (такъ называетъ лѣтописецъ мундиръ), какъ былъ застигнутъ въ расплохъ ревнивцемъ-мужемъ. Произошла баталія, во время которой Микаладзе не столько сражался сколько былъ сражаемъ. Но такъ-какъ онъ вслѣдъ затѣмъ умылся, то, разумѣется, слѣдовъ отъ безчестья не осталось никакихъ. Кажется, это была единственная неудача, которую онъ потерпѣлъ въ этомъ родѣ, и потому понятно, что онъ не упомянулъ объ ней въ своемъ сочиненіи. Это была такая ничтожная подробность въ громадной серіи многотрудныхъ его подвиговъ по сей части, что не вызвала въ немъ даже потребности въ стратегическихъ соображеніяхъ, могущихъ обезпечить его походы на будущее время...

Микаладзе умеръ въ 1806 году, отъ истощенія силъ.

_______

Когда почва была достаточно взрыхлена учтивымъ обращеніемъ и народъ отдохнулъ отъ просвѣщенія, тогда, сама собой, стала на очередь потребность въ законодательствѣ. Отвѣтомъ на эту потребность явился статскій совѣтникъ Ѳеофилактъ Иринарховичъ Беневоленскій, другъ и товарищъ Сперанскаго по семинаріи.

Съ самой ранней юности, Беневоленскій чувствовалъ непреоборимую наклонность къ законодательству. Сидя на скамьяхъ семинаріи, онъ уже начерталъ нѣсколько законовъ, между которыми наиболѣе замѣчательны слѣдующіе: «всякій человѣкъ да имѣетъ сердце сокрушенно», «всяка душа да трепещетъ» и «всякій сверчокъ да познаетъ соотвѣтствующій званію его шестокъ». Но чѣмъ болѣе росъ высокодаровитый юноша, тѣмъ непреоборимѣе дѣлалась врожденная въ немъ страсть. Что изъ него долженъ во всякомъ случаѣ образоваться законодатель — въ этомъ никто не сомнѣвался; вопросъ заключался только въ томъ, какого сорта выйдетъ этотъ законодатель, то-есть напомнитъ ли онъ собой глубокомысліе и административную прозорливость Ликурга, или просто будетъ твердъ, какъ Драконъ. Онъ самъ чувствовалъ всю важность этого вопроса, и въ письмѣ къ «извѣстному другу» (не скрывается ли подъ этимъ именемъ Сперанскій)? слѣдующимъ образомъ описываетъ свои колебанія по этому случаю.

«Сижу я», пишетъ онъ, «въ уныломъ моемъ уединеніи, и всеминутно о томъ мыслю, какіе законы къ употребленiю наиболѣе благопотребны суть. Есть законы мудрые, которые хотя человѣческое счастіе устрояютъ (таковы, напримѣръ, законы о повсемѣстномъ всѣхъ людей продовольствованіи), но, по обстоятельствамъ, не всегда бываютъ полезны; есть законы не мудрые, которые ничьего счастья не устрояя, по обстоятельствами бываютъ, однакожъ, благопотребны (примѣровъ сему не привожу: самъ знаешь!); и есть, наконецъ, законы средніе, не очень мудрые, но и не весьма немудрые, такіе, которые, не будучи ни полезными, ни безполезными, бываютъ, однакожъ, благопотребны въ смыслѣ наилучшаго человѣческой жизни наполненія. Напримѣръ, когда мы забываемся и начинаемъ мнить себя безсмертными, сколь освѣжительно дѣйствуетъ на насъ сіе простое выраженіе: memento mori! Такъ точно и тутъ. Когда мы мнимъ, что счастію нашему нѣтъ предѣловъ, что мудрые законы не при насъ писаны, а дѣйствію немудрыхъ мы не подлежимъ, тогда являются на помощь законы средніе, которыхъ роль въ томъ и заключается, чтобъ напоминать живущимъ, что нѣсть на землѣ дыханія, для котораго не было бы своевременно написано хотя какого-нибудь закона. И повѣришь ли? Другъ? чѣмъ больше я размышляю, тѣмъ больше склоняюсь въ пользу законовъ среднихъ. Они очаровываютъ мою душу, потому что это собственно даже не законы, а скорѣе, такъ сказать, сумракъ законовъ. Вступая въ ихъ область, чувствуешь, что находишься въ общеніи съ легальностью, но въ чемъ состоитъ это общеніе — не понимаешь. И все сіе совершается помимо всякаго размышленія; ни о чемъ не думаешь, ничего опредѣленного не видишь, но въ то же время чувствуешь какое-то безпокойство, которое кажется неопредѣленнымъ, потому что ни на что въ особенности не опирается. Это, такъ сказать, апокалипсическое письмо, которое можетъ понять только тотъ, кто его получаетъ. Средніе законы имѣютъ въ себѣ то удобство, что всякій, читая ихъ, говоритъ: какая глупость! а между тѣмъ всякій же неудержимо стремится исполнять ихъ. Ежели бы, напримѣръ, издать такой законъ: «всякій да ястъ», то это будетъ именно образецъ тѣхъ среднихъ законовъ, къ выполненію которыхъ каждый устремляется безъ малѣйшихъ мѣръ понужденія. Ты спросишь меня, другъ: зачѣмъ же издавать такіе законы, которые и безъ того всѣми исполняются? На это отвѣчу: цѣль изданія законовъ двоякая: одни издаются для вящаго народовъ и странъ устроенія, другіе — для того, чтобы законодатели не коснѣли въ праздности...».

И такъ далѣе.

Такимъ образомъ, когда Беневоленскій прибылъ въ Глуповъ, взглядъ его на законодательство ужъ установился, и установился именно въ томъ смыслѣ, который всего болѣе удовлетворялъ потребностямъ минуты. Стало-быть, благополучiе глуповцевъ, начатое черкашениномъ Микаладзе, не только не нарушилось, но получило лишь пущее утвержденіе. Глупову именно нуженъ быль «сумракъ законовъ», то-есть такіе законы, которые, съ пользою занимая досуги законодателей, никакого внутренняго касательства до постороннихъ лицъ имѣть не могутъ. Иногда подобные законы называются даже мудрыми, и по мнѣнію людей компетентныхъ, въ этомъ названіи нѣтъ ничего ни преувеличеннаго, ни заслуженнаго.

Но тутъ встрѣтилось непредвиденное обстоятельство. Едва Беневоленскій приступилъ къ изданію перваго закона, какъ оказалось, что онъ, какъ простой градоначальникъ, не имѣетъ даже права издавать собственные законы. Когда секретарь доложилъ объ этомъ Беневоленскому, онъ сначала не повѣрилъ ему. Стали рыться въ сенатскихъ указахъ, но хотя перешарили весь архивъ, а такого указа, который уполномочивалъ бы Бородавкиныхъ, Двоекуровыхъ, Великановыхъ, Беневоленскихъ и т. п. издавать собственнаго измышленія законы — не оказалось.

— Безъ закона все, что угодно, можно! — говорилъ секретарь: — только вотъ законовъ писать нельзя-съ!

— Странно! — молвилъ Беневоленскій, и въ ту же минуту отписалъ по начальству о встрѣченномъ имъ затрудненіи.

«Прибыль я въ городъ Глуповъ», писалъ онъ, «и хотя увидѣлъ жителей, предмѣстникомъ моимъ въ тучное состояніе приведенныхъ, но въ законахъ встрѣтилъ столь великое оскудѣніе, что обыватели даже различія никакого между закономъ и естествомъ не полагаютъ. И тако, безъ явнаго свѣтильника, въ претемной ночи бродятъ. Въ сей крайности, спрашиваю я себя: ежели кому изъ бродягъ сихъ случится оступиться или въ пропасть впасть, чтó ихъ отъ такового паденія остережетъ? Хотя же въ Россійской Державѣ законами изобильно, но всѣ таковые по разнымъ дѣламъ разбрелись, и даже весьма уповательно, что большая ихъ часть въ бывшіе пожары сгорѣла. И того ради, существенная видится въ томъ нужда, дабы можно было мнѣ, яко градоначальнику, издавать, для скорости, собственнаго моего умысла законы, хотя бы даже не перваго сорта (о семь и помыслить не смѣю!), но второго или третьяго. Въ сей мысли еще болѣе меня утверждаетъ то, что городъ Глуповъ, по самой природѣ своей, есть, такъ сказать, область второзаконія, для которой нѣтъ даже надобности въ законахъ отяготительныхъ и многосмысленныхъ. Въ ожиданіи же милостиваго на сіе мое ходатайство разрѣшенія, пребываю» и т. д.

Отвѣтъ на это представленіе послѣдовалъ скоро.

«На представленіе», писалось Беневоленскому, о считаньи города Глупова областью второзаконія, предлагается на разсужденіе ваше слѣдующее:

1) Ежели таковыхъ областей, въ коихъ градоначальники станутъ второго сорта законы сочинять, явится изрядное количество, то не произойдетъ ли отъ сего нѣкотораго для архитектуры Россійской Державы поврежденія?

и 2) Ежели будетъ предоставлено градоначальникамъ, яко градоначальникамъ, второго сорта законы сочинять, то не придется ли потомъ и сотскимъ, яко сотскимъ, таковые жъ законы издавать предоставить, и какого тѣ законы будутъ сорта?»

Беневоленскій понялъ, что запросъ этотъ заключаетъ въ себѣ косвенный отказъ и опечалился этимъ глубоко. Современники объясняютъ это огорченіе тѣмъ, будто бы души его уже коснулся ядъ единовластія; но это едва-ли такъ. Когда человѣкъ и безъ законовъ имѣетъ возможность дѣлать все что угодно, то странно подозрѣвать его въ честолюбіи за такое дѣйствіе, которое не только не распространяетъ, но именно ограничиваетъ эту возможность. Ибо законъ, каковъ бы онъ ни былъ (даже такой, какъ напримѣръ: «всякій да ястъ», или «всяка душа да трепещетъ») все-таки имѣетъ ограничивающую силу, которая никогда честолюбцамъ не по душѣ. Очевидно, стало быть, что Беневоленскій былъ не столько честолюбецъ, сколько добросердечный доктринеръ, которому казалось предосудительнымъ даже утереть себѣ носъ, если въ законахъ не формулировано ясно, что «всякій имѣющій надобность утереть свой носъ, да утретъ».

Какъ бы то ни было, но Беневоленскій на столько огорчился отказомъ, что удалился въ домъ купчихи Распоповой (которую уважалъ за искусство печь пироги съ начинкой), и чтобы дать исходъ пожиравшей его жаждѣ умственной дѣятельности, съ упоеніемъ предался сочиненно проповѣдей. Цѣлый мѣсяцъ во всѣхъ городскихъ церквахъ читали попы эти мастерскія проповѣди, и цѣлый мѣсяцъ вздыхали глуповцы, слушая ихъ — такъ чувствительно онѣ были написаны! Самъ градоначальникъ училъ поповъ, какъ произносить ихъ.

— Проповѣдникъ, — говорилъ онъ, — обязанъ имѣть сердце сокрушенно, и слѣдственно, главу слегка наклоненную на бокъ. Гласъ не лаятельный, но томный, какъ бы воздыхающій. Руками не неистовствовать, но утвердивъ первоначально правую руку близъ сердца (сего истиннаго источника всѣхъ воздыханій), постепенно оную отодвигать въ пространство, а потомъ вспять къ тому же источнику обращать. Въ патетическихъ мѣстахъ не выкрикивать и ненужныхъ словъ отъ себя не сочинять, но токмо воздыхать громчае.

А глуповцы, между тѣмъ, тучнѣли все больше, и Беневоленскій не только не огорчался этимъ, но радовался. Ни разу не пришло ему на мысль: а что, кабы симъ благополучнымъ людямъ да кровь пустить? Напротивъ того, наблюдая изъ оконъ дома Распоповой, какъ обыватели бродятъ, переваливаясь, по улицамъ, онъ даже задавалъ себѣ вопросъ: не потому ли люди сіи благополучны, что никакого сорта законы не тревожатъ ихъ? Однакожъ, послѣднее предположеніе было слишкомъ горько, чтобъ мысль его успокоилась на немъ. Едва отрывалъ онъ взоры отъ ликующихъ глуповцевъ, какъ тоска по законодательству снова овладѣвала имъ.

— Я даже изобразить сего не въ состояніи, почтеннѣйшая моя Марѳа Терентьевна, — обращался онъ къ купчихѣ Распоповой: — чтó бы я такое надѣлалъ, и какъ были бы сіи люди противъ нынѣшняго благополучнѣе, еслибъ мнѣ хотя по одному закону въ день издавать предоставлено было!

Наконецъ, онъ не выдержалъ. Въ одну темную ночь, когда не только будочники, но и собаки спали, онъ вышелъ крадучись на улицу и во множествѣ разбросалъ листочки, на которыхъ былъ написанъ первый, сочиненный имъ для Глупова, законъ. И хотя онъ понималъ, что этотъ путь распубликованія законовъ весьма предосудителенъ, но долго сдерживаемая страсть къ законодательству такъ громко вопіяла объ удовлетворенiи, что передъ голосомъ ея умолкли даже доводы благоразумія.

Законъ былъ, видимо, написанъ второпяхъ, а потому отличался необыкновенною краткостью. На другой день, идя на базаръ, глуповцы подняли съ полу бумажки и прочитали слѣдующее:

Законъ 1-й.

«Всякій человѣкъ да опасно ходитъ; откупщикъ же да принесетъ дары».

И только. Но смыслъ закона былъ ясенъ, и откупщикъ на другой же день явился къ градоначальнику. Произошло объясненіе; откупщикъ доказывалъ, что онъ и прежде былъ готовъ, по мѣрѣ возможности; Беневоленскій же возражалъ, что онъ въ прежнемъ неопредѣленномъ положеніи оставаться не можетъ; что такое выраженіе, какъ «мѣра возможности», ничего не говоритъ ни уму, ни сердцу, и что ясенъ только законъ. Остановились на трехъ тысячахъ рублей въ годъ, и постановили считать эту цифру законною, до тѣхъ поръ, однакожъ, пока «обстоятельства перемѣны законамъ не сдѣлаютъ».

Разсказавъ этотъ случай, лѣтописецъ спрашиваетъ себя: была ли польза отъ такого закона? и отвѣчаетъ на этотъ вопросъ утвердительно. «Напоминаніемъ объ опасномъ хожденіи», говоритъ онъ, «жители города Глупова ни мало потревожены не были, ибо и до того, по самой своей природѣ, великую къ таковому хожденію способность имѣли и повсеминутно въ ономъ упражнялись. Но откупщикъ пользу того узаконенія ощутилъ подлинно, ибо когда преемникъ Беневоленскаго, Прыщъ, вмѣсто обычныхъ трехъ тысячъ, потребовалъ противъ прежняго вдвое, то откупщикъ предерзостно отвѣчалъ: «не могу, ибо, по закону, болѣе трехъ тысячъ давать не обязываюсь». Прыщъ же сказалъ: «и мы тотъ законъ перемѣнимъ». И перемѣнилъ.

Ободренный успѣхомъ перваго закона, Беневоленскій началъ дѣятельно приготовляться къ изданію второго. Плоды оказались скорые, и на улицахъ города, тѣмъ же таинственнымъ путемъ, явился новый и уже болѣе пространный законъ, который гласилъ тако:

Уставъ.

о добропорядочномъ пироговъ печеніи.

1. Всякій да печетъ по праздникамъ пироги, не возбраняя себѣ таковое печеніе и въ будни.

2. Начинку всякій да употребляетъ по состоянію. Тако: поймавъ въ рѣкѣ рыбу — класть; изрубивъ намелко скотское мясо — класть же; изрубивъ капусту — тоже класть. Люди неимущiе да кладутъ требуху.

Примѣчаніе. Дѣлать пироги изъ грязи, глины и строительныхъ матеріаловъ навсегда возбраняется.

3. По положеніи начинки и удобреніи оной должнымъ числомъ масла и яицъ, класть пирогъ въ печь и содержать въ вольномъ духѣ, доколѣ не зарумянится.

4. По вынутіи изъ печи, всякій да возьметъ въ руку ножъ и, вырѣзавъ изъ средины часть, да принесетъ оную въ даръ.

5. Исполнившiй сіе да ястъ».

Глуповцы тѣмъ быстрѣе поняли смыслъ этого новаго узаконенія, что они издревле были пріучены вырѣзывать часть своего пирога и приносить ее въ даръ. Хотя же въ послѣднее время, при либеральномъ управленіи Микаладзе, обычай этотъ, по опущенію, не исполнялся, но они не роптали на его возобновленіе, ибо надѣялись, что онъ еще тѣснѣе скрѣпитъ благожелательныя отношенія, существовавшія между ними и новымъ градоначальникомъ. Всѣ наперерывъ спѣшили обрадовать Беневоленскаго; каждый приносилъ лучшую часть, а нѣкоторые дарили даже по цѣлому пирогу.

Съ тѣхъ поръ законодательная дѣятельность въ городѣ Глуповѣ закипѣла. Не проходило дня, чтобъ не явилось новаго подметнаго письма и чтобы глуповцы не были чѣмъ-нибудь обрадованы. Насталъ, наконецъ, моментъ, когда Беневоленскій началъ даже помышлять о конституціи.

— Конституція, доложу я вамъ, почтеннѣйшая моя Марѳа Терентьевна, — говорилъ онъ купчихѣ Распоповой: — вовсе не такое ужъ пугало, какъ люди несмысленные о семъ полагаютъ. Смыслъ каждой конституціи таковъ: всякій въ дому своемъ благополучно да почиваетъ! Чтò же тутъ, спрашиваю я васъ, сударыня моя, страшнаго или презорнаго?

И началъ онъ обдумывать свое намѣреніе, но чѣмъ больше думалъ, тѣмъ болѣе запутывался въ своихъ мысляхъ. Всего болѣе его смущало то, что онъ не могъ дать достаточно твердаго опредѣленія слову: «правà». Слово «обязанности» онъ сознавалъ очень ясно, такъ что могъ объ этомъ предметѣ исписать цѣлыя дести бумаги, но «правà» — чтò такое «права»? Достаточно ли было опредѣлить ихъ, сказавъ: «всякій въ дому своемъ благополучно да почиваетъ»? не будетъ ли это черезъ чуръ ужъ кратко? А съ другой стороны, если пуститься въ разъясненія, не будетъ ли черезъ-чуръ ужъ обширно и для самихъ глуповцевъ обременительно?

Сомнѣнія эти разрешились тѣмъ, что Беневоленскій, въ виде переходной мѣры, издалъ «Уставъ о свойственномъ градоначальнику добросердечіи», который, по обширности его, помѣщается въ оправдательныхъ документахъ.

— Знаю я, — говорилъ онъ по этому случаю купчихѣ Распоповой: — что истинной конституціи документъ сей въ себѣ еще не заключаетъ, но прошу васъ, моя почтеннѣйшая, принять въ соображеніе, что никакое зданіе, хотя бы даже то былъ куриный хлѣвъ, разомъ не завершается! По времени, выполнимъ и остальное достолюбезное намъ дѣло, а теперь утѣшимся тѣмъ, что возложимъ упованіе наше на Бога!

Тѣмъ не менѣе, нѣтъ никакого повода сомнѣваться, что Беневоленскій рано или поздно привелъ бы въ исполненіе свое намѣреніе, но въ это время надъ нимъ уже нависли тучи. Виною всему былъ Бонапартъ. Наступилъ 1811 годъ, и отношенія Россіи къ Наполеону сдѣлались чрезвычайно натянутыми. Однакожъ, слава этого новаго «бича божія» еще не померкла, и даже достигла Глупова. Тамъ, между многочисленными его почитательницами (замѣчательно, что особенною приверженностью къ врагу человѣчества отличался женскій полъ), самый горячій фанатизмъ выказывала купчиха Распопова.

— Ужъ какъ мнѣ этого Бонапарта захотѣлось! — говаривала она Беневоленскому: — кажется, ничего бы не пожалела, только бы глазкомъ на него взглянуть!

Сначала Беневоленскій сердился и даже называлъ рѣчи Распоповой «дурьими», но такъ Марѳа Терентьевна не унималась, а все больше и больше приставала къ градоначальнику: вынь да положь Бонапарта, то подъ конецъ онъ изнемогъ. Онъ понялъ, что не исполнить требованіе «дурьей породы» невозможно и, мало-по-малу, пришелъ даже къ тому, что не находилъ въ немъ ничего предосудительнаго.

— Что же! пущай дурья порода натѣшится! — говорилъ онъ себѣ въ утѣшеніе: — кому отъ того убытокъ!

И вотъ онъ вступилъ въ секретныя сношенія съ Наполеономъ...

Какимъ образомъ объ этихъ сношеніяхъ было узнано — это извѣстно одному Богу; но, кажется, что самъ Наполеонъ разболталъ о томъ князю Куракину во время одного изъ своихъ petits levés [1]. И вотъ, въ одно прекрасное утро, Глуповъ былъ изумленъ, узнавъ, что имъ управляетъ не градоначальникъ, а измѣнникъ, и что изъ губерніи ѣдетъ особенная коммисія ревизовать его измѣну.

Тутъ открылось все: и то, что Беневоленскій тайно призывалъ Наполеона въ Глуповъ, и то, что онъ издавалъ свои собственные законы. Въ оправданіе свое, онъ могъ сказать только то, что никогда глуповцы въ столь тучномъ состояніи не были, какъ при немъ, но оправданіе это не приняли, или, лучше сказать, отвѣтили на него такъ, что «правѣе бы онъ былъ, еслибъ глуповцевъ совсѣмъ въ отощаніе привелъ, лишь бы отъ изданія нелѣпыхъ своихъ строчекъ, кои предерзостно законами именуетъ, воздержался».

Была теплая, лунная ночь, когда къ градоначальническому дому подвезли кибитку. Беневоленскій твердою поступью сошелъ на крыльцо и хотѣлъ-было поклониться на всѣ четыре стороны, какъ съ смущеніемъ увидѣлъ, что на улицѣ никого нѣтъ, кромѣ двухъ жандармовъ. По обыкновенiю, глуповцы и въ этомъ случаѣ удивили міръ своею неблагодарностью, и какъ только узнали, что градоначальнику приходится плохо, такъ тотчасъ же лишили его своей популярности. Но какъ ни горька была эта чаша, Беневоленскій испилъ ее съ бодрымъ духомъ. Внятнымъ и яснымъ голосомъ онъ произнесъ: «бездѣльники!» и сѣвъ въ кибитку, благополучно прослѣдовалъ въ тотъ край, куда Макаръ телятъ не гонялъ.

Такъ окончилъ свое административное поприще градоначальникъ, въ которомъ страсть къ законодательству находилась въ непрерывной борьбѣ съ страстью къ пирогамъ. Изданные имъ законы въ настоящее время, впрочемъ, дѣйствія не имѣютъ.

_______

Но счастію глуповцевъ, повидимому, не предстояло еще скораго конца. На смѣну Беневоленскому явился подполковникъ Прыщъ и привезъ съ собою систему администраціи, еще болѣе упрощенную.

Прыщъ былъ уже не молодъ, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжемъ, онъ всею своею фигурой такъ, казалось, и говорилъ: не смотрите на то, что у меня сѣдые усы: я могу! я еще очень могу! Онъ былъ румянъ, имѣлъ алыя и сочныя губы, изъ-за которыхъ виднѣлся рядъ бѣлыхъ зубовъ; походка у него была дѣятельная и бодрая, жестъ быстрый. И все это украшалось блестящими штабъ-офицерскими эполетами, которые такъ и играли на плечахъ при малѣйшемъ его движеніи.

По принятому обыкновенію, онъ сдѣлалъ рекомендательные визиты къ городскимъ властямъ и прочимъ знатнымъ обоего пола особамъ, и при этомъ развилъ передъ ними свою программу.

— Я человѣкъ простой-съ, — говорилъ онъ однимъ: — и не для того сюда пріѣхалъ, чтобъ издавать законы-съ. Моя обязанность наблюсти, чтобы законы были въ цѣлости и не валялись по столамъ-съ. Конечно, и у меня есть планъ кампаніи, но этотъ планъ таковъ: отдохнуть-съ!

Другимъ онъ говорилъ такъ:

— Состояніе у меня, благодареніе Богу, изрядное. Командовалъ-съ, стало быть, не растратилъ, а умножилъ-съ. Слѣдственно, какіе есть на счетъ этого законы — тѣ знаю, а новыхъ издавать не желаю. Конечно, многіе на моемъ мѣстѣ понеслись бы въ атаку, а можетъ быть, даже устроили бы бомбардировку, но я человѣкъ простой, и утѣшенія для себя въ атакахъ не вижу-съ!

Третьимъ высказывался такъ:

— Я не либералъ, и либераломъ никогда не бывалъ-съ. Дѣйствую всегда прямо и потому даже отъ законовъ держусь въ отдаленіи. Въ затруднительныхъ случаяхъ приказываю поискать, но требую одного: чтобъ законъ былъ старый. Новыхъ законовъ не люблю-съ. Многое въ нихъ пропускается, а о прочемъ и совсѣмъ не упоминается. Тáкъ я всегда говорилъ, такъ отозвался и теперь, когда отправлялся сюда. Отъ новыхъ, говорю, законовъ увольте, прочее же надѣюсь исполнить въ точности!

Наконецъ, четвертымъ онъ изображалъ себя въ слѣдующихъ краскахъ:

— Про себя могу сказать одно: въ сраженіяхъ не бывалъ-съ, но въ парадахъ закаленъ даже сверхъ пропорціи. Новыхъ идей не понимаю. Не понимаю даже того, зачѣмъ ихъ слѣдуетъ понимать-съ.

Этого мало: въ первый же праздничный день онъ собралъ генеральную сходку глуповцевъ и передъ нею формальнымъ образомъ подтвердилъ свои взгляды на администрацію.

— Ну, старички, — сказалъ онъ обывателямъ: — давайте жить мирно. Не трогайте вы меня, а я васъ не трону. Сажайте и сѣйте, ѣшьте и пейте, заводите фабрики и заводы — что-же-съ! все это вамъ же на пользу-съ! По мнѣ, даже монументы воздвигайте — я и въ этомъ препятствовать не стану! Только съ огнемъ, ради Христа, осторожнѣе обращайтесь, потому что тутъ не долго и до грѣха. Имущества свои попалите, сами погорите — что хорошаго!

Какъ ни избалованы были глуповцы двумя послѣдними градоначальниками, но либерализмъ столь безпредѣльный заставилъ ихъ призадуматься: нѣтъ ли тутъ подвоха? Поэтому, нѣкоторое время они осматривались, разузнавали, говорили шопотомъ и вообще «опасно ходили». Казалось нѣсколько страннымъ, что градоначальникъ не только отказывается отъ вмѣшательства въ обывательскія дѣла, но даже утверждаетъ, что въ этомъ-то невмѣшательствѣ и заключается вся сущность администраціи

— И законовъ издавать не будешь?, спрашивали они его съ недовѣрчивостью.

— И законовъ не буду издавать — живите съ Богомъ!

— То-то! ужъ ты сдѣлай милость, не издавай! Смотри, какъ за это прохвосту-то (такъ называли они Беневоленскаго) досталось! Стало быть, коли опять за то же примешься, какъ бы и тебѣ, и намъ въ отвѣтъ не попасть!

Но Прыщъ былъ совершенно искрененъ въ своихъ заявленіяхъ и твердо рѣшился слѣдовать по избранному пути. Прекративъ всѣ дѣла, онъ ходилъ по гостямъ, принималъ обѣды и балы и даже завелъ стаю борзыхъ и гончихъ собакъ, съ которыми травилъ на городскомъ выгонѣ зайцевъ, лисицъ, а однажды заполевалъ очень хорошенькую мѣщаночку. Не безъ ироніи отзывался онъ о своемъ предмѣстникѣ, томившемся въ то время въ заточеніи.

— Филатъ Иринарховичъ, говорилъ: — больше на бумагѣ сулилъ, что обыватели при немъ якобы благополучно въ домахъ своихъ почивать будутъ, а я на практикѣ это самое предоставлю... да-съ!

И точно: не смотря на то, что первые шаги Прыща были встрѣчены глуповцами съ недовѣріемъ, они не успѣли и оглянуться, какъ всего у нихъ очутилось противъ прежняго вдвое и втрое. Пчела роилась необыкновенно, такъ что меду и воску было отправлено въ Византію почти столько же, сколько при великомъ князѣ Олегѣ. Хотя скотскихъ падежей не было, но кожъ оказалось множество, и такъ-какъ глуповцамъ за всѣмъ тѣмъ ловчѣе было щеголять въ лаптяхъ, нежели въ сапогахъ, то и кожи спровадили въ Византію полностью, и за все получили чистыми ассигнаціями. А поелику навозъ производить стало всякому вольно, то хлѣба уродилось столько, что, кромѣ продажи, осталось даже на собственное употребленіе. «Не то, что въ другихъ городахъ», съ горечью говоритъ лѣтописецъ, «гдѣ желѣзныя дороги * не успѣваютъ перевозить дары земные, на продажу назначенные, жители же отъ безкормицы въ отощаніе приходятъ. Въ Глуповѣ, въ сію счастливую годину, не токмо хозяинъ, но и всякій наймитъ ѣлъ хлѣбъ настоящій, а не въ рѣдкость бывали и шти съ приваркомъ».

Прыщъ смотрѣлъ на это благополучіе и радовался. Да и нельзя было не радоваться ему, потому что всеобщее изобиліе отразилось и на немъ. Амбары его ломились отъ приношеній, дѣлаемыхъ въ натурѣ; сундуки не вмѣщали серебра и золота, а ассигнаціи просто валялись по полу.

Такъ прошелъ и еще годъ, въ теченіе котораго у глуповцевъ всякаго добра явилось уже не вдвое или втрое, но вчетверо. Но по мѣрѣ того, какъ развивалась свобода, нарождался и исконный врагъ ея — анализъ. Съ увеличеніемъ матеріальнаго благосостоянія пріобрѣтался досугъ, а съ пріобрѣтеніемъ досуга явилась способность изслѣдовать и испытывать природу вещей. Такъ бываетъ всегда, но глуповцы употребили эту «новоявленную у нихъ способность» не для того, чтобы упрочить свое благополучіе, а для того, чтобъ оное подорвать.

Не окрѣпшіе въ самоуправленiи, глуповцы начали приписывать это явленіе посредничеству какой-то невѣдомой силы. А такъ-какъ на ихъ языкѣ невѣдомая сила носила названіе чертовщины, то и стали думать, что тутъ не совсѣмъ чисто, и что, слѣдовательно, участіе чорта въ этомъ дѣлѣ не можетъ подлежать сомнѣнію. Стали присматривать за Прыщемъ, и нашли въ его поведеніи нѣчто сомнительное. Разсказывали, напримѣръ, что однажды кто-то засталъ его спящимъ на диванѣ, причемъ будто бы тѣло его было кругомъ обставлено мышеловками. Другіе шли далѣе, и утверждали, что Прыщъ каждую ночь уходитъ спать на ледникъ. Все это обнаруживало нѣчто таинственное, и хотя никто не спросилъ себя, какое кому дѣло до того, что градоначальникъ спитъ на ледникѣ, а не въ обыкновенной спальной, но всякій тревожился. Общія подозрѣнія еще болѣе увеличились, когда замѣтили, что мѣстный предводитель дворянства съ нѣкотораго времени находится въ какомъ-то неестественно-возбужденномъ состояніи, и всякій разъ, какъ встрѣтится съ градоначальникомъ, начинаетъ кружиться и выдѣлывать нелѣпыя тѣлодвиженія.

Нельзя сказать, чтобъ предводитель отличался особенными качествами ума и сердца, но у него былъ желудокъ, въ которомъ, какъ въ могилѣ, исчезали всякіе куски. Этотъ не весьма замысловатый даръ природы сдѣлался для него источникомъ живѣйшихъ наслажденій. Каждый день съ ранняго утра, онъ отправлялся въ походъ по городу и поднюхивалъ запахи, вылетавшіе изъ обывательскихъ кухонь. Въ короткое время обоняніе его было до такой степени изощрено, что могъ безошибочно угадать составныя части самаго сложнаго фарша.

Уже при первомъ свиданіи съ градоначальникомъ, предводитель почувствовалъ, что въ этомъ сановникѣ таится что-то не совсѣмъ обыкновенное, а именно, что отъ него пахнетъ трюфлями. Долгое время онъ боролся съ своею догадкою, принимая ее за мечту воспаленнаго съѣстными припасами воображенія, но чѣмъ чаще повторялись свиданія, тѣмъ мучительнѣе становились сомнѣнія. Наконецъ, онъ не выдержалъ, и сообщилъ о своихъ подозрѣніяхъ письмоводителю дворянской опеки, Половинкину.

— Пахнетъ отъ него! — говорилъ онъ своему изумленному наперснику: — пахнетъ! Точно вотъ въ колбасной лавкѣ!

— Можетъ быть, они трюфельной помадой голову себѣ мажутъ-съ? усомнился Половинкинъ.

— Ну, это, братъ, дудки! Послѣ этого каждый поросенокъ будетъ тебѣ въ глаза лгать, что онъ не поросенокъ, а только поросячьими духами прыскается!

На первый разъ разговоръ не имѣлъ другихъ послѣдствій, но мысль о поросячьихъ духахъ глубоко запала въ душу предводителя. Впавши въ гастрономическую тоску, онъ слонялся по городу словно влюбленный, и завидѣвъ гдѣ-нибудь Прыща, самымъ нелѣпымъ образомъ облизывался. Однажды, во время какого-то соединеннаго засѣданія, имѣвшаго предметомъ устройство во время масляницы усиленнаго гастрономическаго торжества, предводитель, доведенный до изступленія острымъ запахомъ, распространяемымъ градоначальникомъ, внѣ себя вскочилъ съ своего мѣста и крикнулъ: «уксусу и горчицы!» И затѣмъ, припавъ къ градоначальнической головѣ, сталъ ее нюхать.

Изумленіе лицъ, присутствовавшихъ при этой загадочной сценѣ, было безпредѣльно. Страннымъ показалось и то, что градоначальникъ, хотя и сквозь зубы, но довольно неосторожно, сказалъ:

— Угадалъ, каналья!

И потомъ, спохватившись, съ непринужденностью, очевидно, притворною, прибавилъ:

— Кажется, нашъ достойнѣйшій представитель принялъ мою голову за фаршированную... ха, ха!

Увы! Это косвенное признаніе заключало въ себѣ самую горькую правду!

Предводитель упалъ въ обморокъ и вытерпѣлъ горячку, но ничего не забылъ, и ничему не научился. Произошло нѣсколько сценъ, почти неприличныхъ. Предводитель юлилъ, кружился, и, наконецъ, очутившись однажды съ Прыщемъ глазъ на глазъ, рѣшился.

— Кусочекъ! стоналъ онъ передъ градоначальникомъ, зорко слѣдя за выраженіемъ глазъ облюбованной имъ жертвы.

При первомъ же звукѣ столь опредѣленно-формулированной просьбы, градоначальникъ дрогнулъ. Положеніе его сразу обрисовалось съ той безповоротной ясностью, при которой всякія соглашенія становятся безполезными. Онъ робко взглянулъ на своего обидчика, и, встрѣтивъ его полный рѣшимости взоръ, вдругъ впалъ въ состояніе безпредѣльной тоски.

Тѣмъ не менѣе, онъ все-таки сдѣлалъ слабую попытку дать отпоръ. Завязалась борьба; но предводитель вошелъ уже въ ярость и не помнилъ себя. Глаза его сверкали, брюхо сладостно ныло. Онъ задыхался, стоналъ, называлъ градоначальника «душкой», «милкой» и другими несвойственными этому сану именами; лизалъ его, нюхалъ и т. д. Наконецъ, съ неслыханнымъ остервененіемъ бросился предводитель на свою жертву, отрѣзалъ ножомъ ломоть головы, и немедленно проглотилъ...

За первымъ ломтемъ послѣдовалъ другой, потомъ третій, до тѣхъ поръ, пока не осталось ни крохи...

Тогда градоначальникъ вдругъ вскочилъ и сталъ обтирать лапками тѣ мѣста своего тѣла, которыя предводитель полилъ уксусомъ. Потомъ онъ закружился на одномъ мѣстѣ, и вдругъ всѣмъ корпусомъ грохнулся на полъ.

На другой день глуповцы узнали, что у градоначальника ихъ была фаршированная голова...

Но никто не догадался, что, благодаря именно этому обстоятельству, городъ былъ доведенъ до такого благосостоянія, которому подобнаго не представляли лѣтописи съ самаго его основанія.

_______

ПОКЛОНЕНIЕ МАМОНѢ И ПОКАЯНIЕ.

_______

Человѣческая жизнь — сновидѣніе, говорятъ философы-спиритуалисты, и еслибъ они были вполнѣ логичны, то прибавили бы: и исторія — тоже сновидѣніе. Разумѣется, взятыя абсолютно, оба эти сравненія одинаково нелѣпы, однако нельзя не сознаться что въ исторіи дѣйствительно встрѣчаются по мѣстамъ словно провалы, передъ которыми мысль человѣческая останавливается не безъ недоумѣнія. Потокъ жизни какъ бы прекращаетъ свое естественное теченіе и образуетъ водоворотъ, который кружится на одномъ мѣстѣ, брызжетъ и покрывается мутной накипью, сквозь которую невозможно различить ни ясныхъ типическихъ чертъ, ни даже сколько нибудь обособившихся явленій. Сбивчивыя и неосмысленныя событія безсвязно слѣдуютъ одно за другимъ, и люди, повидимому, не преслѣдуютъ никакихъ другихъ цѣлей, кромѣ защиты нынѣшняго дня. Поперемѣнно, они то трепещутъ, то торжествуютъ, и чѣмъ сильнѣе даетъ себя чувствовать униженіе, тѣмъ жестче и мстительнѣе торжество. Источникъ, изъ котораго вышла эта тревога, уже замутился; начала, во имя которыхъ возникла борьба, стушевались; остается борьба для борьбы, искусство для искусства, изобрѣтающее дыбу, хожденіе по спицамъ и т. д.

Конечно, тревога эта преимущественно сосредоточивается на поверхности; однакожъ, едва ли возможно утверждать, что и на днѣ въ это время обстоитъ благополучно. Чтó происходитъ въ тѣхъ слояхъ пучины, которые слѣдуютъ непосредственно за верхнимъ слоемъ и далѣе, до самаго дна? пребываютъ ли они спокойными, или и на нихъ производитъ свое давленіе тревога, обнаружившаяся въ вернемъ слоѣ? — съ полною достовѣрностью опредѣлить это невозможно, такъ какъ вообще у насъ еще нѣтъ привычки приглядываться къ тому, что уходитъ далеко въ глубь. Но едва ли мы ошибемся, сказавши, что давленіе чувствуется и тамъ. Отчасти оно выражается въ формѣ матеріальныхъ ущербовъ и утратъ, но преимущественно въ формѣ болѣе или менѣе продолжительной отсрочки общественнаго развитія. И хотя результаты этихъ утратъ съ особенною горечью сказываются лишь впослѣдствіи, однакожъ можно догадываться, что и современники безъ особеннаго удовольствія относятся къ тѣмъ давленіямъ, которыя тяготѣютъ надъ ними.

Одну изъ такихъ тяжкихъ историческихъ эпохъ, вѣроятно, переживалъ Глуповъ въ описываемое лѣтописцемъ время. Собственная внутренняя жизнь города спряталась на дно, на поверхность же выступили какія-то злостныя эманаціи, которыя и завладѣли всецѣло ареной исторіи. Искусственныя примѣси сверху до низу опутали Глуповъ, и ежели можно сказать, что въ общей экономіи его существованія эта искусственность была небезполезна, то съ неменьшею правдой можно утверждать и то, что люди, живущіе подъ гнетомъ ея, суть люди не весьма счастливые. Претерпѣть Бородавкина для того, чтобъ познать пользу употребленія нѣкоторыхъ злаковъ; претерпѣть Урусъ-Кугушъ-Кильдибаева для того, чтобы ознакомиться съ настоящею отвагою — какъ хотите, а такой удѣлъ не можетъ быть названъ ни истинно-нормальнымъ, ни особенно лестнымъ, хотя съ другой стороны и нельзя отрицать, что нѣкоторые злаки дѣйствительно полезны, да и отвага, употребленная въ свое время и въ своемъ мѣстѣ, тоже не вредитъ.

При такихъ условіяхъ невозможно ожидать, чтобы обыватели оказали какіе-нибудь подвиги по части благоустройства и благочинія или особенно успѣли по части наукъ и искусствъ. Для нихъ, подобныя историческія эпохи суть годы ученія, въ теченіи которыхъ они испытываютъ себя въ одномъ: въ какой мѣрѣ они могутъ претерпѣть. Такими именно и представляетъ намъ лѣтописецъ своихъ согражданъ. Изъ разсказа его видно, что глуповцы безпрекословно подчиняются капризамъ исторіи и не представляютъ никакихъ данныхъ, по которымъ можно было бы судить о степени ихъ зрѣлости, въ смыслѣ самоуправленія; что, напротивъ того, они мечутся изъ стороны въ сторону, безъ всякаго плана, какъ бы гонимые безотчетнымъ страхомъ. Никто не станетъ отрицать, что это картина не лестная, но иною она не можетъ и быть, потому что матеріаломъ для нея служитъ человѣкъ, которому съ изумительнымъ постоянствомъ долбятъ голову, и который, разумѣется, не можетъ придти къ другому результату, кромѣ ошеломленія. Исторію этихъ ошеломленій лѣтописецъ раскрываетъ передъ нами съ тою безъискусственностью и правдою, которыми всегда отличаются разсказы бытописателей-архиваріусовъ. По моему мнѣнію, это все, чего мы имѣемъ право требовать отъ него. Никакого преднамѣреннаго глумленія въ разсказѣ его не замѣчается; напротивъ того, во многихъ мѣстахъ замѣтно даже сочувствіе къ бѣднымъ ошеломляемымъ. Уже одинъ тотъ фактъ, что не смотря на смертный бой, глуповцы все-таки продолжаютъ жить, достаточно свидѣтельствуетъ въ пользу ихъ устойчивости и заслуживаетъ серьезнаго вниманія со стороны историка.

Не забудемъ, что лѣтописецъ преимущественно ведетъ рѣчь о такъ называемой черни, которая и доселѣ считается стоящею какъ бы внѣ предѣловъ исторіи. Съ одной стороны, его умственному взору представляется сила, подкравшаяся издалека и успѣвшая организоваться и окрѣпнуть, съ другой — разсыпавшіеся по угламъ и всегда застигаемые врасплохъ людишки и сироты. Возможно ли какое-нибудь сомнѣніе на счетъ характера отношеній, которыя имѣютъ возникнуть изъ сопоставленія стихій столь противоположныхъ?

Что сила, о которой идетъ рѣчь, отнюдь не выдуманная — это доказывается тѣмъ, что представленіе о ней даже положило основаніе цѣлой исторической школѣ. Представители этой школы совершенно искренно проповѣдуютъ, что чѣмъ больше уничтожать обывателей, тѣмъ благополучнѣе они будутъ, и тѣмъ блестящее будетъ сама исторія. Конечно, это мнѣніе не весьма умное, но какъ доказать это людямъ, которые на столько въ себѣ увѣрены, что никакихъ доказательствъ не слушаютъ и не принимаютъ? Прежде, нежели начать доказывать, надобно еще заставить себя выслушать, а какъ это сдѣлать, когда жалобщикъ самого себя не умѣетъ достаточно убѣдить, что его не слѣдуетъ истреблять?

— Говорилъ я ему: какой вы, сударь, имѣете резонъ драться? а онъ только знай по зубамъ щелкаетъ: вотъ тебѣ резонъ! вотъ тебѣ резонъ!

Такова единственно-ясная формула взаимныхъ отношеній, возможная при подобныхъ условіяхъ. Нѣтъ резона драться, но нѣтъ резона и не драться; въ результатѣ виднѣется лишь печальная тавтологія, въ которой оплеуха объясняется оплеухою. Конечно, тавтологія эта держится на ниткѣ, на одной только ниткѣ, но какъ оборвать эту нитку? — въ этомъ-то весь и вопросъ. И вотъ само собою высказывается мнѣніе: не лучше ли возложить упованіе на будущее? Это мнѣніе тоже не весьма умное, но что же дѣлать, если никакихъ другихъ мнѣній еще не выработалось? И вотъ его-то, повидимому, держались и глуповцы.

Уподобивъ себя вѣчнымъ должникамъ, находящимся во власти вѣчныхъ кредиторовъ, они разсудили, что на свѣтѣ бываютъ всякіе кредиторы: и разумные, и неразумные. Разумный кредиторъ помогаетъ должнику выйдти изъ стѣсненныхъ обстоятельствъ, и въ вознагражденіе за свою разумность получаетъ свой долгъ. Неразумный кредиторъ сажаетъ должника въ острогъ или непрерывно сѣчетъ его, и въ вознагражденіе не получаетъ ничего. Разсудивъ такимъ образомъ, глуповцы стали ждать, не сдѣлаются ли всѣ кредиторы разумными? И ждутъ до сего дня.

Поэтому, я не вижу въ разсказахъ лѣтописца ничего такого, что посягало бы на достоинство обывателей города Глупова. Это люди, какъ и всѣ другіе, съ тою только оговоркою, что природныя ихъ свойства обросли массой наносныхъ атомовъ, за которою почти ничего не видно. Поэтому, о дѣйствительныхъ «свойствахъ» и рѣчи нѣтъ, а есть рѣчь только о наносныхъ атомахъ. Было ли бы лучше или даже пріятнѣе, еслибъ лѣтописецъ, вмѣсто описанія нестройныхъ движеній, изобразилъ въ Глуповѣ идеальное средоточіе законности и права? Напримѣръ, въ ту минуту, когда Бородавкинъ требуетъ повсемѣстнаго распространенiя горчицы, было ли бы для читателей пріятнѣе, еслибъ лѣтописецъ заставилъ обывателей не трепетать передъ нимъ, а съ успѣхомъ доказывать несвоевременность и неумѣстность его затѣй?

Положа руку на сердце, я утверждаю, что подобное извращеніе глуповскихъ обычаевъ было бы не только не полезно, но даже положительно непріятно. И причина тому очень проста: разсказъ лѣтописца въ этомъ видѣ оказался бы несогласнымъ съ истиною.

_______

Неожиданное усѣкновеніе головы маіора Прыща не оказало почти никакого вліянія на благополучіе обывателей. Нѣкоторое время, за оскудѣніемъ градоначальниковъ, городомъ управляли квартальные, но такъ-какъ либерализмъ еще продолжалъ давать тонъ жизни, то и они не бросались на жителей, но учтиво прогуливались по базару и умильно разсматривали, который кусокъ пожирнѣе. Но даже и эти скромные походы не всегда сопровождались для нихъ удачею, потому что обыватели на столько осмѣлились, что охотно дарили только требухой.

Послѣдствіемъ такого благополучія было то, что въ теченiе цѣлаго года въ Глуповѣ состоялся всего одинъ заговоръ, но и то не со стороны обывателей противъ квартальныхъ (какъ это обыкновенно бываетъ), а напротивъ того, со стороны квартальныхъ противъ обывателей (чего никогда не бываетъ). А именно: мучимые голодомъ квартальные рѣшились отравить въ гостиномъ дворѣ всѣхъ собакъ, дабы имѣть въ ночное время безпрепятственный входъ въ лавки. Къ счастью, покушеніе было усмотрѣно вò-время и заговоръ разрѣшился тѣмъ, что самихъ же заговорщиковъ лишили на время установленной дачи требухи.

Послѣ того, прибылъ въ Глуповъ статскій совѣтникъ Ивановъ, но оказался столь малаго роста, что не могъ вмѣщать ничего пространнаго. Какъ нарочно, это случилось въ ту самую пору, когда страсть къ законодательству приняла въ нашемъ отечествѣ размѣры чуть-чуть не опасные; канцеляріи кипѣли уставами, какъ никогда не кипѣли сказочныя рѣки млекомъ и медомъ, и каждый уставъ вѣсилъ отнюдь не менѣе фунта. Вотъ это-то обстоятельство именно и причинило погибель Иванова, разсказъ о которой впрочемъ, существуетъ въ двухъ совершенно различныхъ варіантахъ. Одинъ варіантъ говоритъ, что Ивановъ умеръ отъ испуга, получивъ слишкомъ обширный сенатскій указъ, понять который онъ не надѣялся. Другой варіантъ утверждаетъ, что Ивановъ совсѣмъ не умеръ, а былъ уволенъ въ отставку, за то, что голова его, вслѣдствіе постепеннаго присыханія мозговъ (отъ ненужности въ ихъ употребленіи) перешла въ зачаточное состояніе. Послѣ этого, онъ будто бы жилъ еще долгое время въ собственномъ имѣніи, гдѣ и удалось ему положить начало цѣлой особи короткоголовыхъ (микрокефаловъ), которые существуютъ и доднесь.

Какой изъ этихъ двухъ варіантовъ заслуживаетъ бòльшаго довѣрія — рѣшить трудно; но справедливость требуетъ сказать, что атрофированіе столь важнаго òргана, какъ голова, едва-ли могло совершиться въ такое короткое время. Однакожъ, съ другой стороны не подлежитъ сомнѣнію, что микрокефалы дѣйствительно существуютъ, и что родоначальникомъ ихъ преданіе называетъ именно статскаго совѣтника Иванова. Впрочемъ, для насъ это вопросъ второстепенный; важно же то, что глуповцы, и во времена Иванова, продолжали быть благополучными, и что слѣдовательно изъянъ, которымъ онъ обладалъ, послужилъ обывателямъ не во вредъ, а на пользу.

Въ 1815 году, пріѣхалъ на смѣну Иванову виконтъ Дю-Шаріо, французскій выходецъ. Парижъ былъ взятъ; врагъ человѣчества навсегда водворенъ на островѣ Св. Елены; «Московскія Вѣдомости» заявили, что съ посрамленіемъ врага задача ихъ кончилась, и обѣщали прекратить свое существованіе; но на другой день взяли свое обѣщаніе назадъ, и дали другое, которымъ обязывались прекратить свое существованіе лишь тогда, когда Парижъ будетъ взятъ вторично. Ликованіе было общее, а вмѣстѣ со всѣми ликовалъ и Глуповъ. Вспомнили про купчиху Распопову, какъ она, вмѣстѣ съ Беневоленскимъ, интриговала въ пользу Наполеона, выволокли ее на улицу и разрѣшили мальчишкамъ дразнить. Цѣлый день преслѣдовали маленькіе негодяи злосчастную вдову, называли ее Бонапартовной, антихристовой наложницей и проч., покуда, наконецъ, она не пришла въ изступленіе и не начала прорицать. Смыслъ этихъ прорицаній объяснился лишь впослѣдствіи, когда въ Глуповъ прибыль Угрюмъ-Бурчеевъ, и не оставилъ въ городѣ камня на камнѣ.

Дю-Шаріо былъ веселъ. Во-первыхъ, его эмигрантскому сердцу было радостно, что Парижъ взятъ; во-вторыхъ, онъ столько времени настоящимъ манеромъ не ѣдалъ, что глуповскіе пироги съ начинкой показались ему райскою пищей. Наѣвшись досыта, онъ потребовалъ, чтобъ ему немедленно указали мѣсто, гдѣ было бы можно passer son temps à faire des bêtises [2], и былъ отмѣнно доволенъ, когда узналъ, что въ солдатской слободѣ есть именно такой домъ, какого ему желательно. Затѣмъ, онъ началъ болтать и уже не переставалъ до тѣхъ поръ, покуда не былъ, по распоряженiю начальства, выпровоженъ изъ Глупова за границу. Но такъ-какъ онъ все-таки былъ сыномъ ХѴІII вѣка, то въ болтовнѣ его нерѣдко прорывался духъ изслѣдованія, который могъ бы дать очень горькіе плоды, еслибъ онъ не былъ въ значительной степени смягченъ духомъ легкомыслія. Такъ, напримѣръ, однажды онъ началъ объяснять глуповцамъ права человѣка; но, къ счастью, кончилъ тѣмъ, что объяснилъ права Бурбоновъ. Въ другой разъ, онъ началъ съ того, что убѣждалъ обывателей увѣровать въ богиню Разума, и кончилъ тѣмъ, что просилъ признать непогрѣшимость папы. Все это были, однакожь, одни façons de parler [3], и въ сущности, виконтъ готовъ былъ стать на сторону какого угодно убѣжденія или догмата, если имѣлъ въ виду, что за это ему перепадетъ лишній четвертакъ.

Онъ веселился безъ устали, почти ежедневно устроивалъ маскарады, одѣвался дебардеромъ, танцовалъ канканъ и въ особенности любилъ интриговать мужчинъ *. Мастерски пѣлъ онъ гривуазныя пѣсенки, и увѣрялъ, что этимъ пѣснямъ научилъ его графъ дʻАртуа (впослѣдствіи французскій король Карлъ X), во время пребыванія въ Ригѣ. Ѣлъ сначала все, что попало, но когда отъѣлся, то сталъ употреблять преимущественно такъ-называемую нечисть, между которой отдавалъ предпочтенiе давленинѣ и лягушкамъ. Но дѣлъ не вершилъ, и въ администрацiю не вмѣшивался.

Это послѣднее обстоятельство обѣщало продлить благополучіе глуповцевъ безъ конца; но они сами изнемогли подъ бременемъ своего счастья. Они забылись. Избалованные пятью послѣдовательными градоначальничествами, доведенные почти до ожесточенія грубою лестью квартальныхъ, они возмечтали, что счастье принадлежитъ имъ по праву, и что никто не въ силахъ отнять его у нихъ. Побѣда надъ Наполеономъ еще болѣе утвердила ихъ въ этомъ мнѣніи, и едва-ли не въ эту самую эпоху сложилась знаменитая пословица: шапками закидаемъ! — которая, впослѣдствіи, долгое время служила девизомъ глуповскихъ подвиговъ на полѣ брани.

И вотъ, послѣдовалъ цѣлый рядъ прискорбныхъ событій, которыя лѣтописецъ именуетъ «безстыжимъ глуповскимъ неистовствомъ», но которыя гораздо приличнѣе назвать скоропреходящимъ глуповскимъ баловствомъ.

Начали съ того, что стали бросать хлѣбъ подъ столъ и креститься неистовымъ обычаемъ. Обличенія того времени полны самыхъ горькихъ указаній на этотъ печальный фактъ. «Было время», гремѣли обличители, «когда глуповцы древнихъ Платоновъ и Сократовъ благочестіемъ посрамляли; нынѣ же не токмо сами Платонами сдѣлались, но даже того горчае, ибо едва-ли и Платонъ хлѣбъ божій не въ уста, а на полъ металъ, какъ нынѣшняя нѣкая модная затѣя то дѣлать повелѣваетъ». Но глуповцы не внимали обличителямъ, и съ дерзостью говорили: «хлѣбъ пущай свиньи ѣдятъ, а мы свиней съѣдимъ — тотъ же хлѣбъ будетъ!» И Дю-Шаріо не только не возбранялъ подобныхъ отвѣтовъ, но даже видѣлъ въ нихъ возникновеніе какого то духа изслѣдованія.

Почувствовавши себя на волѣ, глуповцы съ какой-то яростью устремились по той покатости, которая очутилась подъ ихъ ногами. Сейчасъ же они вздумали строить башню, съ такимъ разсчетомъ, чтобъ верхній ея конецъ непремѣнно упирался въ небеса. Но такъ какъ архитекторовъ у нихъ не было, а плотники были неученые и не всегда трезвые, то довели башню до половины и бросили, и только, быть можетъ, благодаря этому обстоятельству, избѣжали смѣшенія языковъ.

Но и этого показалось мало. Забыли глуповцы истиннаго Бога и прилѣпились къ идоламъ. Вспомнили, что еще при Владимірѣ-Красномъ-Солнышкѣ, нѣкоторые вышедшіе изъ употребленія боги были сданы въ архивъ, бросились туда и вытащили двухъ: Перуна и Волоса. Идолы, нѣсколько вѣковъ незнавшіе ремонта, находились въ страшномъ запущеніи, а у Перуна даже были нарисованы углемъ усы. Тѣмъ не менѣе, глуповцамъ показались они такъ любы, что немедленно собрали они сходку и порѣшили такъ: знатнымъ обоего пола особамъ кланяться Перуну, а смердамъ — приносить жертвы Волосу. Призвали и причетниковъ, и требовали, чтобъ они сдѣлались кудесниками, но они отвѣта не дали, и въ смущеніи лишь трепетали воскрыліями. Тогда припомнили, что въ Стрѣлецкой слободѣ есть нѣкто, именуемый «разстрига Кузьма» (тотъ самый, который, если читатель припомнитъ, задумывалъ при Бородавкинѣ перейти въ расколъ), и послали за нимъ. Кузьма къ этому времени совсѣмъ уже оглохъ и ослѣпъ, но едва дали ему понюхать монету рубль, какъ онъ сейчасъ же на все согласился и началъ выкрикивать что-то непонятное стихами Аверкіева изъ оперы «Рогнѣда».

Дю-Шаріо смотрѣлъ изъ окна на всю эту церемонію и, держась за бока, кричалъ: sont ils bêtes, dieux des dieux! sont ils bêtes, ces moujiks de Gloupoff! [4]

Развращеніе нравовъ развивалось не по днямъ, а по часамъ. Появились кокотки и кокодессы; мужчины завели жилетки съ неслыханными вырѣзками, которыя совершенно обнажали грудь; женщины устроивали сзади возвышенія, имѣвшія преобразовательный смыслъ и возбуждавшая въ прохожихъ вольныя мысли. Образовался новый языкъ, получеловѣчій, полуобезьяній, но во всякомъ случаѣ, вполнѣ негодный для выраженія какихъ бы то ни было отвлеченныхъ мыслей. Знатныя особы ходили по улицамъ и пѣли: «А moi Iʼpompon» [5] или «La Vénus aux carottes» [6]; смерды слонялись по кабакамъ и горланили комаринскую. Мнили, что во время этой гульбы хлѣбъ выростетъ самъ собой и потому перестали воздѣлывать поля. Уваженіе къ старшимъ исчезло; агитировали вопросъ, не слѣдуетъ ли, по достиженіи людьми извѣстныхъ лѣтъ, устранять ихъ изъ жизни, но корысть одержала верхъ, и порѣшили на томъ, чтобы стариковъ и старухъ продать въ рабство. Въ довершеніе всего, очистили какой-то манежъ и поставили въ немъ «Прекрасную Елену», пригласивъ, въ качествѣ исполнительницы, дѣвицу Бланшъ Гандонъ.

И за всѣмъ тѣмъ, продолжали считать себя самымъ мудрымъ народомъ въ мірѣ.

_______

Въ такомъ положеніи засталъ глуповскія дѣла статскій совѣтникъ Эрастъ Андреевичъ Грустиловъ. Человѣкъ онъ былъ чувствительный, и когда говорилъ о взаимныхъ отношеніяхъ двухъ половъ, то краснѣлъ. Только что передъ этимъ онъ сочинилъ повѣсть подъ названіемъ: «Сатурнъ, останавливающiй свой бѣгъ въ объятіяхъ Венеры», въ которой, по выраженію критиковъ того времени, счастливо сочетавалась нѣжность Апулея съ игривостью Парни. Подъ именемъ Сатурна онъ изображалъ себя, подъ именемъ Венеры — извѣстную тогда красавицу Наталью Кириловну де-Помпадуръ», «Сатурнъ», писалъ онъ, «былъ обремененъ годами и имѣлъ согбенный видъ, но еще могъ нѣкоторое совершить. Надо же, чтобъ Венера, примѣтивъ сію въ немъ особенность, остановила на немъ благосклонный свой взглядъ»...

Но меланхолическій видъ (предтеча будущаго мистицизма) прикрывалъ въ немъ много наклонностей несомнѣнно порочныхъ. Такъ, напримѣръ, извѣстно было, что, находясь при дѣйствующей арміи провіантмейстеромъ, онъ довольно непринужденно распоряжался казенною собственностью, и облегчалъ себя отъ нареканій собственной совѣсти только тѣмъ, что, взирая на солдатъ, ѣвшихъ затхлый хлѣбъ, проливалъ обильныя слезы. Извѣстно было также, что и къ мадамъ де-Помпадуръ проникъ онъ отнюдь не съ помощью какой-то «особенности», а просто съ помощью денежныхъ приношеній, и при ея посредствѣ избавился отъ суда, и даже получилъ высшее противъ прежняго назначеніе. Когда же Помпадурша была, «за слабое держаніе нѣкоторой тайности», сослана въ монастырь и пострижена подъ именемъ инокини Нимфодоры, то онъ первый бросилъ въ нее камнемъ и написалъ «Повѣсть о нѣкоторой многолюбивой женѣ», въ которой дѣлалъ очень ясные намеки на прежнюю свою благодѣтельницу. Сверхъ того, хотя онъ робѣлъ и краснѣлъ въ присутствіи женщинъ, но подъ этою робостью таилось то пущее сластолюбіе, которое любитъ предварительно раздражить себя, и потомъ уже неуклонно стремится къ начертанной цѣли. Примѣровъ этого затаеннаго, но жгучаго сластолюбія разсказывали множество. Такимъ образомъ, однажды, одѣвшись лебедемъ, онъ подплылъ къ одной купавшейся дѣвицѣ, дочери благородныхъ родителей, у которой только и приданаго было, что красота, и въ то время, когда она гладила его по головкѣ, сдѣлалъ ее на всю жизнь несчастною. Однимъ словомъ, онъ основательно изучилъ миѳологію, и хотя любилъ прикидываться благочестивымъ, но, въ сущности, былъ злѣйшій идолопоклонникъ.

Глуповская распущенность пришлась ему по вкусу. При самомъ въѣздѣ въ городъ, онъ встрѣтилъ процессію, которая сразу заинтересовала его. Шесть дѣвицъ, одѣтыхъ въ прозрачные хитоны, несли на носилкахъ Перуновъ болванъ; впереди, въ восторженномъ состояніи, скакала предводительша, прикрытая одними страусовыми перьями; сзади слѣдовала толпа дворянъ и дворянокъ, между которыми виднѣлись почетнѣйшіе представители глуповскаго купечества (мужики, мѣщане и краснорядцы побѣднѣе кланялись въ это время Волосу). Дойдя до площади, толпа остановилась. Перуна поставили на возвышеніе, предводительша встала на колѣни, и громкимъ голосомъ начала читать «Жертву вечернюю» г. Боборыкина.

— Что такое? — спросилъ Грустиловъ, высовываясь изъ кареты и кося изподтишка глазами на нарядъ предводительши.

— Перуновы имянины справляютъ, ваше высокородіе! отвѣчали въ одинъ голосъ квартальные.

— А дѣвочки... дѣвочки... есть? — какъ-то томно спросилъ Грустиловъ.

— Весь синклитъ-съ! — отвѣчали квартальные, сочувственно переглянувшись между собою.

Грустиловъ вздохнулъ и приказалъ слѣдовать далѣе.

Остановившись въ градоначальническомъ домѣ и освѣдомившись отъ письмоводителя, что недоимокъ нѣтъ, что торговля процвѣтаетъ, а земледѣліе съ каждымъ годомъ совершенствуется, онъ задумался на минуту, потомъ помялся на одномъ мѣстѣ, какъ бы затрудняясь выразить завѣтную мысль, но наконецъ какимъ-то неувѣреннымъ голосомъ спросилъ:

— Тетерева у васъ водятся?

— Точно такъ-съ, ваше высокородіе!

— Я, знаете, мой почтеннѣйшій, люблю иногда... Хорошо иногда посмотрѣть, какъ они... какъ въ природѣ ликованье этакое бываетъ...

И покраснѣлъ. Письмоводитель тоже на минуту смутился, однакожъ сейчасъ же вслѣдъ затѣмъ и нашелся.

— На что лучше-съ! — отвѣчалъ онъ: — только осмѣлюсь доложить вашему высокородію: у насъ на этотъ счетъ даже лучше зрѣлища видѣть можно-съ!

— Гм... да?

— У насъ, ваше высокородіе, при предмѣстникѣ вашемъ, кокотки завелись, такъ у нихъ въ народномъ театрѣ, какъ есть настоящій токъ устроенъ-съ. Каждый вечеръ собираются-съ, свищутъ-съ, ногами перебираютъ-съ...

— Любопытно взглянуть! — промолвилъ Грустиловъ и сладко задумался.

Въ то время существовало мнѣніе, что градоначальникъ есть хозяинъ города, обыватели же суть какъ бы его гости. Разница между «хозяиномъ» въ общепринятомъ значеніи этого слова и «хозяиномъ города» полагалась лишь въ томъ, что послѣдній имѣлъ право сѣчь своихъ гостей, чтó относительно хозяина обыкновеннаго приличіями не допускалось. Грустиловъ вспомнилъ объ этомъ правѣ, и задумался еще слаще.

— А часто у васъ сѣкутъ? — спросилъ онъ письмоводителя, не поднимая на него глазъ.

— У насъ, ваше высокородіе, эта мода оставлена-съ. Со времени Онуфрія Иваныча господина Негодяева даже примѣровъ не было. Все лаской-съ.

— Ну-съ, а я сѣчь буду... дѣвочекъ!.. — прибавилъ онъ, внезапно покраснѣвъ.

Такимъ образомъ, характеръ внутренней политики опредѣлился ясно. Предполагалось продолжать дѣйствія пяти послѣднихъ градоначальниковъ, усугубивъ лишь элементъ гривуазности, внесенной виконтомъ Дю-Шаріо, и сдобривъ его, для вида, извѣстнымъ колоритомъ сантиментальности. Вліяніе кратковременной стоянки въ Парижѣ сказывалось повсюду. Побѣдители, принявшіе впопыхахъ гидру деспотизма за гидру революціи и покорившіе ее, были въ свою очередь покорены побѣжденными. Величавая дикость прежняго времени исчезла безъ слѣда; вмѣсто гигантовъ, сгибавшихъ подковы и ломавшихъ цѣлковые, явились люди женоподобные, у которыхъ были на умѣ только милыя непристойности. Для этихъ непристойностей существовалъ особый языкъ. Любовное свиданіе мужчины съ женщиной именовалось «ѣздою на островъ любви»; грубая терминологія анатоміи замѣнилась болѣе утонченною; появились выраженія въ родѣ: «шаловливый мизантропъ», «милая отшельница» и т. п.

Тѣмъ не менѣе, говоря сравнительно, жить было все-таки легко, и эта легкость въ особенности приходилась по нутру такъ-называемымъ смердамъ. Ударившись въ политеизмъ, осложненный гривуазностью, представители глуповской интеллигенцiи сдѣлались равнодушны ко всему, чтó происходило внѣ замкнутой сферы «ѣзды на островъ любви». Они чувствовали себя счастливыми и довольными, и въ этомъ качествѣ не хотѣли препятствовать счастію и довольству другихъ. Во времена Бородавкиныхъ, Негодяевыхъ и проч., казалось, напримѣръ, непростительною дерзостью, если смердъ поливалъ свою кашу масломъ. Не потому это была дерзость, чтобы отъ того произошелъ для кого-нибудь ущербъ, а потому, что люди, подобные Негодяеву, всегда отчаянные теоретики, и предполагаютъ въ смердѣ одну способность: быть твердымъ въ бѣдствіяхъ. Поэтому, они отнимали у смерда кашу и бросали собакамъ. Теперь этотъ взглядъ значительно измѣнился, чему, конечно, не въ малой степени содѣйствовало и размягченіе мозговъ — тогдашняя модная болѣзнь. Смерды воспользовались этимъ и наполняли свои желудки жирной кашей до крайнихъ предѣловъ. Имъ неизвѣстна еще была истина, что человѣкъ не одной кашей живетъ, и поэтому они думали, что если желудки ихъ полны, то это значитъ, что и сами они вполнѣ благополучны. По той же причинѣ, они такъ охотно прилѣпились и къ многобожію: оно казалось имъ болѣе сподручнымъ, нежели монотеизмъ. Они охотнѣе преклонялись передъ Волосомъ или Ярилою, но въ то же время мотали себѣ на усъ, что если долгое время не будетъ у нихъ дождя, или будутъ дожди слишкомъ продолжительные, то они могутъ своихъ излюбленныхъ боговъ высѣчь, обмазать нечистотами и вообще сорвать на нихъ досаду. И хотя очевидно, что матеріализмъ столь грубый не могъ продолжительное время питать общество, но въ качествѣ новинки, онъ нравился и даже опьянялъ.

Все спѣшило жить и наслаждаться; спѣшилъ и Грустиловъ. Онъ совсѣмъ бросилъ городническое правленіе, и ограничилъ свою административную дѣятельность тѣмъ, что удвоилъ установленные предмѣстниками его оклады и требовалъ, чтобъ они бездоимочно поступали въ назначенные сроки. Все остальное время онъ посвятилъ поклоненію Кипридѣ въ тѣхъ неслыханно-разнообразныхъ формахъ, которыя были выработаны цивилизаціей того времени. Это безпечное отношеніе къ служебными обязанностямъ было, однакожъ, со, стороны Грустилова большою ошибкою.

Не смотря на то, что въ бытность свою провіантмейстеромъ, Грустиловъ довольно ловко утаивалъ казенныя деньги, административная опытность его не была ни глубока, ни многостороння. Многіе думаютъ, что ежели человѣкъ умѣетъ незамѣтнымъ образомъ вытащить платокъ изъ кармана своего сосѣда, то этого будто бы уже достаточно, чтобы упрочить за нимъ репутацію политика или сердцевѣдца. Однако, это ошибка. Воры-сердцевѣдцы встрѣчаются чрезвычайно рѣдко; чаще же случается, что мошенникъ даже самый грандіозный только въ этой сферѣ и является замѣчательнымъ дѣятелемъ, внѣ же предѣловъ ея никакихъ способностей не выказываетъ. Для того, чтобы воровать съ успѣхомъ, нужно обладать только проворствомъ и жадностью. Жадность въ особенности необходима, потому что за малую кражу можно попасть подъ судъ. Но какими бы именами ни прикрывало себя ограбленіе, все-таки сфера грабителя останется совершенно другою, нежели сфера сердцевѣдца, ибо послѣдній уловляетъ людей, тогда какъ первый уловляетъ только принадлежащiе имъ бумажники и платки. Слѣдовательно, ежели человѣкъ, произведшій въ свою пользу отчужденіе на сумму въ нѣсколько милліоновъ рублей, сдѣлается впослѣдствіи даже меценатомъ и построитъ мраморный палаццо, въ которомъ сосредоточитъ всѣ чудеса науки и искусства, то его все-таки нельзя назвать искуснымъ общественнымъ дѣятелемъ, а слѣдуетъ назвать только искуснымъ мошенникомъ.

Но въ то время, истины эти были еще неизвѣстны, и репутація сердцевѣдца утвердилась за Грустиловымъ безпрепятственно. Въ сущности, однакожъ, это было не такъ. Еслибы Грустиловъ стоялъ дѣйствительно на высотѣ своего положенія, онъ понялъ бы, что предмѣстники его, возведшіе тунеядство въ административный принципъ, заблуждались очень горько, и что тунеядство, какъ животворное начало, только тогда можетъ считать себя достигающимъ полезныхъ цѣлей, когда оно концентрируется въ извѣстныхъ предѣлахъ. Если тунеядство существуетъ, то предполагается само собою, что рядомъ съ нимъ существуетъ и трудолюбіе — на этомъ зиждется вся наука политической экономій. Трудолюбіе питаетъ тунеядство, тунеядство же оплодотворяетъ трудолюбіе — вотъ единственная формула, которую, съ точки зрѣнія науки, можно свободно прилагать ко всѣмъ явленіямъ жизни. Грустиловъ ничего этого не понималъ. Онъ думалъ, что тунеядствовать могутъ всѣ поголовно, и что производительныя силы страны не только не изсякнутъ отъ этого, но даже увеличатся. Это было первое грубое его заблужденіе.

Второе заблужденіе заключалось въ томъ, что онъ слишкомъ увлекся блестящею стороною внутренней политики своихъ предшественниковъ. Внимая разсказамъ о благосклонномъ бездѣйствіи маіора Прыща, онъ соблазнился картиною общаго ликованія, бывшаго результатомъ этого бездѣйствія. Но онъ упустилъ изъ виду, во-первыхъ, что народы даже самые зрѣлые не могутъ благоденствовать слишкомъ продолжительное время, не рискуя впасть въ грубый матеріализмъ, и во-вторыхъ, что собственно въ Глуповѣ, благодаря вывезенному изъ Парижа духу вольномыслія, благоденствіе въ значительной степени осложнялось озорствомъ. Нѣтъ спора, что можно и даже должно давать народамъ случай вкушать отъ плода познанія добра и зла, но нужно держать этотъ плодъ твердой рукою и притомъ такъ, чтобы можно было во всякое время отнять его отъ слишкомъ лакомыхъ устъ.

Послѣдствія этихъ заблужденій сказались очень скоро. Уже въ 1815 году въ Глуповѣ былъ чувствительный недородъ, а въ слѣдующемъ году не родилось совсѣмъ ничего, потому что обыватели, развращенные постоянной гульбой, до того понадѣялись на свое счастіе, что, не вспахавъ земли, зря разбросали зерно по цѣлинѣ.

— И такъ, шельма, родитъ! — говорили они въ чаду гордыни.

Но надежды ихъ не сбылись, и когда поля весной освободились отъ снѣга, то глуповцы не безъ изумленія увидѣли, что они стоятъ совсѣмъ голыя. По обыкновенію, явленіе это приписали дѣйствію враждебныхъ силъ, и завинили боговъ за то, что они не оказали жителямъ достаточной защиты. Начали сѣчь Волоса, который выдержалъ наказаніе стоически, потомъ принялись за Ярилу, и, говорятъ, будто бы въ глазахъ его показались слезы. Глуповцы въ ужасѣ разбѣжались по кабакамъ и стали ждать, чтò будетъ. Но ничего особеннаго не произошло. Былъ дождь и было вёдро, но полезныхъ злаковъ на незасѣянныхъ поляхъ не появилось.

Грустиловъ присутствовалъ на костюмированномъ балу (въ то время у глуповцевъ была каждый день масляница), когда вѣсть о бѣдствіи, угрожавшемъ Глупову, дошла до него. Повидимому, онъ ничего не подозрѣвалъ. Весело шутя съ предводительшей, онъ разсказывалъ ей, что въ скоромъ времени ожидается такая выкройка дамскихъ платьевъ, что можно будетъ по прямой линіи видѣть паркетъ, на которомъ стоитъ женщина. Потомъ завелъ рѣчь о прелестяхъ уединенной жизни, и вскользь заявилъ, что онъ и самъ надѣется когда-нибудь найти отдохновеніе въ стѣнахъ монастыря.

— Конечно, женскаго? — спросила предводительница, лукаво улыбаясь.

— Если вы изволите быть въ немъ настоятельницей, то я хоть сейчасъ готовъ дать обѣтъ послушанія, — галантерейно отвѣчалъ Грустиловъ.

Но этому вечеру суждено было провести глубокую демаркаціонную черту во внутренней политикѣ Грустилова. Балъ разгорался; танцующіе кружились неистово; въ вихрѣ развѣвающихся платьевъ и локоновъ мелькали бѣлыя, обнаженныя, душистыя плечи. Постепенно разыгрываясь, фантазія Грустилова умчалась, наконецъ, въ надзвѣздный міръ, куда онъ, по очереди, переселилъ вмѣстѣ съ собою всѣхъ этихъ полуобнаженныхъ богинь, которыхъ бюсты такъ глубоко уязвляли его сердце. Скоро, однакожъ, и въ надзвѣздномъ мірѣ сдѣлалось душно; тогда онъ удалился въ уединенную комнату, и усѣвшись среди зелени померанцевъ и миртовъ, впалъ въ забытье.

Въ эту самую минуту, передъ нимъ явилась маска и положила ему на плечо свою руку. Онъ сразу понялъ, что это — она. Она такъ тихо подошла къ нему, какъ будто подъ атласнымъ домино, довольно, впрочемъ, явственно обличавшемъ ея воздушныя формы, скрывалась не женщина, а сильфъ. По плечамъ разсыпались русыя, почти пепельныя кудри, изъ-подъ маски глядѣли голубые глаза, а обнаженный подбородокъ обнаруживалъ существованіе ямочки, въ которой, казалось, свилъ свое гнѣздо амуръ. Все въ ней было полно какого-то скромнаго и въ то же время не безразсчетнаго изящества, начиная отъ духовъ violettes de Parmes, которыми опрысканъ былъ ея платокъ, и кончая щегольскою перчаткой, обтягивавшей ея маленькую аристократическую ручку. Очевидно, однакожъ, что она находилась въ волненіи, потому что грудь ея трепетно поднималась, а голосъ, напоминавшій райскую музыку, слегка дрожалъ.

— Проснись, падшій братъ! — сказала она Грустилову.

Грустиловъ не понялъ; онъ думалъ, что ей представилось, будто онъ спитъ, и въ доказательство, что это ошибка, сталъ простирать руки.

— Не о тѣлѣ, а о душѣ говорю я! — грустно продолжала маска: — не тѣло, а душа спитъ... глубоко спитъ!

Тутъ только понялъ Грустиловъ, въ чемъ дѣло, но такъ-какъ душа его закоснѣла въ идолопоклонствѣ, то слово истины, конечно, но могло сразу проникнуть въ нее. Онъ даже заподозрилъ въ первую минуту, что подъ маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Ѳердыщенкѣ, предсказала большой глуповскій пожаръ, и которая, во время отпаденія глуповцевъ въ идолопоклонство, одна осталась вѣрною истинному Богу.

— Нѣтъ, я не та, которую ты во мнѣ подозрѣваешь, — продолжала между тѣмъ таинственная незнакомка, какъ бы угадавъ его мысли: — я не Аксиньюшка, ибо недостойна облобызать даже прахъ ея ногъ. Я просто такая же грѣшница, какъ и ты!

Съ этими словами она сняла съ лица своего маску.

Грустиловъ былъ пораженъ. Передъ нимъ было прелестнѣйшее женское личико, какое когда-нибудь удавалось ему видѣть. Случилось ему, правда, встрѣтить нѣчто подобное въ вольномъ городѣ Гамбургѣ, но это было такъ давно, что прошлое казалось какъ бы задернутымъ пеленою. Да, это именно тѣ самыя пепельныя кудри, та самая матовая бѣлизна лица, тѣ самые голубые глаза, тотъ самый полный и трепещущій бюстъ; но какъ все это преобразилось въ новой обстановкѣ, какъ выступило впередъ лучшими, интереснѣйшими своими сторонами! Но еще болѣе поразило Грустилова, что незнакомка съ такою прозорливостью угадала его предположеніе объ Аксиньюшкѣ...

— Я — твое внутреннее слово! я послана объявить тебѣ свѣтъ Ѳавора, котораго ты ищешь, самъ того не зная! — продолжала между тѣмъ незнакомка: — но не спрашивай, кто меня послалъ, потому что я и сама объявить о семъ не умѣю!

— Но кто же ты? — вскричалъ встревоженный Грустиловъ.

— Я та самая юродивая дѣва, которую ты видѣлъ съ потухшимъ свѣтильникомъ въ вольномъ городѣ Гамбургѣ! Долгое время находилась я въ состояніи томленія, долгое время безуспѣшно стремилась къ свѣту, но князь тьмы слишкомъ искусенъ, чтобы разомъ упустить изъ рукъ свою жертву! Однако тамъ мой путь уже былъ начертанъ! Явился здѣшній аптекарь Пфейферъ и, вступивъ со мной въ бракъ, увлекъ меня въ Глуповъ; здѣсь я познакомилась съ Аксиньюшкой, — и задача просвѣтленія обозначилась передо мной такъ ясно, что восторгъ овладѣлъ всѣмъ существомъ моимъ. Но если бы ты зналъ, какъ жестока была борьба!

Она остановилась, подавленная скорбными воспоминанiями; онъ же алчно простиралъ руки, какъ бы желая осязать это непостижимое существо.

— Прими руки! — кротко сказала она: — не осязаніемъ, но мыслью ты долженъ прикасаться ко мнѣ, чтобы выслушать то, что я должна тебѣ открыть!

— Но не лучше ли будетъ, ежели мы удалимся въ комнату болѣе уединенную? — спросилъ онъ робко, какъ бы самъ сомнѣваясь въ приличіи своего вопроса.

Однакожъ, она согласилась, и они удалились въ одинъ изъ тѣхъ очаровательныхъ пріютовъ, которые, со временъ Микаладзе, устраивались для градоначальниковъ во всѣхъ мало-мальски порядочныхъ домахъ города Глупова. Чтò происходило между ними — это для всѣхъ осталось тайною; но онъ вышелъ изъ пріюта разстроенный и съ заплаканными глазами. Внутреннее слово подѣйствовало такъ сильно, что онъ даже не удостоилъ танцующихъ взглядомъ и прямо отправился домой.

Происшествіе это произвело сильное впечатлѣніе на глуповцевъ. Стали доискиваться, откуда явилась Пфейферша. Одни говорили, что она не болѣе, какъ интригантка, которая, съ вѣдома мужа, задумала овладѣть Грустиловымъ, чтобы вытѣснить изъ города аптекаря Зальцфиша, дѣлавшаго Пфейферу сильную конкуренцію. Другіе утверждали, что Пфейферша еще въ вольномъ городѣ Гамбургѣ полюбила Грустилова за его меланхолическій видъ, и вышла замужъ за Пфейфера единственно затѣмъ, чтобы соединиться съ Грустиловымъ и сосредоточить на себѣ ту чувствительность, которую онъ безполезно растрачивалъ на такія пустыя зрѣлища, какъ токованье тетеревовъ и кокотокъ.

Какъ бы то ни было, нельзя отвергать, что это была женщина далеко не дюжинная. Изъ оставшейся послѣ нея переписки видно, что она находилась въ сношеніяхъ со всѣми знаменитѣйшими мистиками и піетистами того времени, и что Лабзинъ, напримѣръ, посвящалъ ей тѣ избраннѣйшія свои сочиненія, которыя не предназначались для печати. Сверхъ того, она написала нѣсколько романовъ, изъ которыхъ въ одномъ, подъ названіемъ «Скиталица Доротея», изобразила себя въ наилучшемъ свѣтѣ. «Она была привлекательна на видъ», писалось въ этомъ романѣ о героинѣ, «но хотя многіе мужчины желали ея ласкъ, она оставалась холодною и какъ бы загадочною. Тѣмъ не менѣе, душа ея жаждала непрестанно, и когда въ этихъ поискахъ встрѣтилась съ однимъ знаменитымъ химикомъ (такъ называла она Пфейфера), то прилѣпилась къ нему бѳзконечно. Но при первомъ же земномъ ощущеніи, она поняла, что жажда ея не удовлетворена»... и т. д.

Возвратившись домой, Грустиловъ цѣлую ночь плакалъ. Воображеніе его рисовало грѣховную бездну, на днѣ которой метались черти. Были тутъ и кокотки и кокодессы, и даже тетерева — и все огненные. Одинъ изъ чертей вылѣзъ изъ бездны и поднесъ ему любимое его кушанье, но едва онъ прикоснулся къ нему устами, какъ по комнатѣ распространился смрадъ. Но что всего болѣе ужасало его — такъ это горькая увѣренность, что не одинъ онъ погрязъ, но въ лицѣ его погрязъ и весь Глуповъ.

— За всѣхъ отвѣтить, или всѣхъ спасти! — кричалъ онъ, цѣпенѣя отъ страха — и, конечно, рѣшился спасти.

На другой день, раннимъ утромъ, глуповцы были изумлены, услыхавъ мѣрный звонъ колокола, призывавшій жителей къ заутрени. Давнымъ давно уже не раздавался этотъ звонъ, такъ что глуповцы даже забыли объ немъ. Многіе думали, что гдѣ нибудь горитъ, но, вмѣсто пожара, увидѣли зрѣлище болѣе умилительное. Безъ шапки, въ разодранномъ вицъ-мундирѣ, съ опущенной долу головой и бія себя въ перси, шелъ Грустиловъ впереди процессіи, состоявшей, впрочемъ, лишь изъ чиновъ полицейской и пожарной команды. Сзади процессіи слѣдовала Пфейферша, безъ кринолина; съ одной стороны, ее конвоировала Аксиньюшка, съ другой — знаменитый юродивый Парамоша, замѣнившій въ любви глуповцевъ не менѣе знаменитаго Архипушку, который сгорѣлъ такимъ трагическимъ образомъ въ общій пожаръ (см. «Соломенный городъ»).

Отслушавъ заутреню, Грустиловъ вышелъ изъ церкви ободренный, и, указывая Пфейфершѣ на вытянувшихся въ струнку пожарныхъ и полицейскихъ солдатъ («кои, и во время глуповскаго безпутства, въ тайнѣ истинному Богу вѣрны пребывали», присовокупляетъ лѣтописецъ), сказалъ:

— Видя внезапное сихъ людей усердіе, я въ точности позналъ, сколь быстрое имѣетъ дѣйствіе сія вещь, которую вы, сударыня моя, внутреннимъ словомъ справедливо именуете.

И потомъ, обращаясь къ квартальнымъ, прибавилъ:

— Дайте симъ людямъ, за ихъ усердіе, по гривеннику!

— Рады стараться, ваше высокородіе! гаркнули въ одинъ голосъ полицейскіе, и скорымъ шагомъ направились въ кабакъ.

Таково было первое дѣйствіе Грустилова послѣ внезапнаго его обновленія. Затѣмъ онъ отправился къ Аксиньюшкѣ, такъ какъ безъ ея нравственной поддержки никакого успѣха въ дальнѣйшемъ ходѣ дѣла ожидать было невозможно. Аксиньюшка жила на самомъ краю города, въ какой-то землянкѣ, которая скорѣе похожа была на кротовью нору, нежели на человѣческое жилище. Съ ней же, въ нравственномъ сожитіи, находился и блаженный Парамоша. Сопровождаемый Пфейфершей, Грустиловъ ощупью спустился по темной лѣстницѣ внизъ, и едва могъ нащупать дверь. Зрѣлище, представившееся глазамъ его, было поразительное. На грязномъ голомъ полу валялись два полуобнаженные человѣческіе остова (это были сами блаженные, уже успѣвшіе возвратиться съ богомолья), которые бормотали и выкрикивали какія-то безсвязныя слова, и въ то же время вздрагивали, кривлялись и корчились словно въ лихорадкѣ. Мутный свѣтъ проходилъ въ нору сквозь единственное крошечное окошко, покрытое слоемъ пыли и паутины; на стѣнахъ слоилась сырость и плѣсень. Запахъ былъ до того отвратительный, что Грустиловъ въ первую минуту сконфузился и зажалъ носъ. Прозорливая старушка замѣтила это.

— Духи царскіе! духи райскіе! — запѣла она пронзительнымъ голосомъ: — не надо ли кому духовъ?

И сдѣлала при этомъ такое движеніе, что Грустиловъ навѣрное поколебался бы, еслибъ Пфейферша не поддержала его.

— Спитъ душа твоя... спитъ глубоко! — сказала она строго: — а еще такъ недавно ты хвалился своей бодростью!

— Спитъ душенька на подушечкѣ... спитъ душенька на перинушкѣ... а боженька тукъ-тукъ! да по головкѣ тукъ-тукъ! да по темячку тукъ-тукъ! — визжала блаженная, бросая въ Грустилова щепками, землею и соромъ.

Парамоша лаялъ по-собачьи и кричалъ по-пѣтушиному.

— Брысь, сатана! пѣтухъ запѣлъ! — бормоталъ онъ въ промежуткахъ.

— Маловѣрный! Вспомни внутреннее слово! — настаивала съ своей стороны Пфейферша.

Грустиловъ ободрился.

— Матушка Аксинья Егоровна! извольте меня разрѣшить! — сказалъ онъ твердымъ голосомъ.

— Я и Егоровна, я и тараторовна! Ярило — мерзило! Волосъ — безъ волосъ! Перунъ старый... Парамонъ — онъ уменъ! — провизжала блаженная, скорчилась и умолкла.

Грустиловъ озирался въ недоумѣніи.

— Это значитъ, что слѣдуетъ поклониться Парамону Мелентьичу! — подсказала Пфейферша.

— Батюшка, Парамонъ Мелентьичъ! извольте меня разрѣшить! — поклонился Грустиловъ.

Но Парамоша нѣкоторое время только корчился и икалъ.

— Ниже! ниже поклонись! командовала блаженная: — не жалѣй спины-то! не твоя спина — божья!

— Извольте меня, батюшка, разрѣшить! — повторилъ Грустиловъ, кланяясь ниже.

— Безъ працы не бенды кололацы! — пробормоталъ блаженный дикимъ голосомъ, и вдругъ вскочилъ.

Немедленно въ слѣдъ за нимъ вскочила и Аксиньюшка и начали они кружиться. Сперва кружились медленно, и потихоньку всхлипывали; потомъ круги начали дѣлаться быстрѣе и быстрѣе, покуда, наконецъ, не перешли въ совершенный вихрь. Послышался, хохотъ, визгъ, трели, всхлебыванія, подобный тѣмъ, которыя можно слышать только весной въ пруду, дающемъ пріютъ миріадамъ лягушекъ.

Грустиловъ и Пфейферша стояли нѣкоторое время въ ужасѣ, но, наконецъ, не выдержали. Сначала они вздрагивали и присѣдали, потомъ постепенно начали кружиться и вдругъ завихрились и захохотали. Это означало, что наитіе совершилось, и просимое разрѣшеніе получено.

Грустиловъ возвратился домой усталый до изнеможенія; однакожъ, онъ еще нашелъ въ себѣ достаточно силы, чтобы подписать распоряженіе о наипоспѣшнѣйшей высылкѣ изъ города аптекаря Зальцфиша. Вѣрные ликовали, а причетники, въ теченіе многихъ лѣтъ питавшіеся одними негодными злаками, закололи барана, и мало того, что съѣли его, всего, не пощадивъ даже копытъ, но долгое время скребли ножомъ столъ, на которомъ лежало мясо, и съ жадностью ѣли стружки, какъ бы опасаясь утратить хотя одинъ атомъ питательнаго вещества. Въ тотъ же день, Грустиловъ надѣлъ на себя вериги (впослѣдствіи оказалось, впрочемъ, что это были просто помочи, которыя дотолѣ не были въ Глуповѣ въ употребленіи), и подвергнулъ свое тѣло бичеванію. «Въ первый разъ, сегодня я понялъ», писалъ онъ по этому случаю Пфейфершѣ, «что значатъ слова: всладцѣ уязви мя, которыя вы сказали мнѣ при первомъ свиданіи, дорогая сестра моя по духу! Сначала бичевалъ я себя съ нѣкоторою уклончивостью, но, постепенно разгараясь, позвалъ, подъ конецъ, деньщика, и сказалъ ему: хлещи! И что же? даже сіе оказалось недостаточнымъ, такъ что я вынужденнымъ нашелся расковырять себѣ на невидномъ мѣстѣ рану, но и отъ того не страдалъ, а находился въ восхищеніи. Отнюдь не больно! Столь меня сіе удивило, что я и доселѣ спрашиваю себя: полно страданіе ли это, и не скрывается ли здѣсь какой либо особливый видъ плотоугодничества и самовосхищенія? Жду васъ къ себѣ, дорогая сестра моя по духу, дабы разрѣшить сей вопросъ въ совокупномъ разсмотрѣніи».

Можетъ показаться страннымъ, какимъ образомъ Грустиловъ, будучи однимъ изъ гривуазнѣйшихъ поклонниковъ мамоны, столь быстро обратился въ аскета. На это могу сказать одно: кто не вѣритъ въ волшебныя превращенія, тотъ пусть не читаетъ лѣтописи Глупова. Чудесъ этого рода можно найти здѣсь даже болѣе, чѣмъ нужно. Такъ, напримѣръ, одинъ начальникъ плюнулъ подчиненному въ глаза, и тотъ прозрѣлъ. Другой начальникъ сталъ сѣчь неплательщика, думая преслѣдовать въ этомъ случаѣ лишь воспитательную цѣль, и совершенно неожиданно открылъ, что въ спинѣ у сѣкомаго зарытъ кладъ *. Если факты до такой степени диковинные не возбуждаютъ ни въ комъ недовѣрія, то можно ли удивляться превращенію столь обыкновенному, какъ то, которое случилось съ Грустиловымъ?

Но, съ другой стороны, этотъ же фактъ объясняется и инымъ путемъ, болѣе естественнымъ. Есть указанія, которыя заставляютъ думать, что аскетизмъ Грустилова былъ совсѣмъ не такъ суровъ, какъ это можно предполагать съ перваго взгляда. Мы уже видѣли, что такъ-называемыя вериги его были не болѣе, какъ помочи; изъ дальнѣйшихъ же объясненій лѣтописца усматривается, что и прочіе подвиги были весьма преувеличены Грустиловымъ, и что они въ значительной степени сдабривались духовною любовью. Шелепъ, которымъ онъ бичевалъ себя, былъ бархатный (онъ и доселѣ хранится въ глуповскомъ архивѣ); постъ же состоялъ въ томъ, что онъ къ прежнимъ кушаньямъ прибавилъ рыбу тюрбо, которую выписывалъ изъ Парижа на счетъ обывателей. Что же тутъ удивительнаго, что бичеваніе приводило его въ восторгъ, и что самыя язвы казались восхитительными?

Между тѣмъ, колоколъ продолжалъ въ урочное время призывать къ молитвѣ, и число вѣрныхъ съ каждымъ днемъ увеличивалось. Сначала ходили только полицейскіе, но потомъ, глядя на нихъ, стали ходить и постороннiе. Грустиловъ съ своей стороны подавалъ примѣръ истиннаго благочестія, плюя на капище Перуна каждый разъ, какъ проходилъ мимо него. Можетъ быть, такъ и разрѣшилось бы это дѣло исподволь, еслибъ мирному исходу его не помѣшали замыслы нѣкоторыхъ безпокойныхъ честолюбцевъ, которые уже и въ то время были извѣстны подъ именемъ «крайнихъ».

Во главѣ партіи состояли тѣ же Аксиньюшка и Парамоша, имѣя за собой цѣлую толпу нищихъ и калѣкъ. У нищихъ единственнымъ источникомъ пропитанія было прошеніе милостыни на церковныхъ папертяхъ, но такъ-какъ древнее благочестіе въ Глуповѣ на нѣкоторое время прекратилось, то естественно, что источникъ этотъ значительно оскудѣлъ. Реформы, затѣянныя Грустиловымъ, были встрѣчены со стороны ихъ громкимъ сочувствіемъ; густою толпою убогіе люди наполняли дворъ градоначальническаго дома: одни ковыляли на деревяшкахъ, другіе ползали на четверинкахъ. Всѣ славословили, но въ то же время уже всѣ единогласно требовали, чтобы обновленіе совершилось сію минуту, и чтобъ наблюденiе за этимъ дѣломъ было возложено на нихъ. И тутъ, какъ всегда, голодъ оказался плохимъ совѣтчикомъ, а медленныя, но твердыя и дальновидныя дѣйствія градоначальника подверглись превратнымъ толкованіямъ. Напрасно льстилъ Грустиловъ страстямъ калѣкъ, высылая имъ остатки отъ своей обильной трапезы; напрасно объяснялъ онъ выборнымъ отъ убогихъ людей, что постепенность не есть потворство, а лишь вящшее упроченіе затѣяннаго предпріятія, — калѣки ничего не хотѣли слышать. Гнѣвно потрясали они своими деревяшками и громко угрожали поднять знамя бунта.

Опасность предстояла серьёзная, ибо для того, чтобы усмирять убогихъ людей, необходимо имѣть гораздо бòльшій запасъ храбрости, нежели для того, чтобы палить въ людей, не имѣющихъ изъяновъ. Грустиловъ понималъ это. Сверхъ того, онъ уже потому чувствовалъ себя беззащитнымъ передъ демагогами, что посдѣдніе, такъ сказать, считали его своимъ созданіемъ и въ этомъ смыслѣ дѣйствовали до крайности ловко. Во-первыхъ, они окружили себя цѣлою сѣтью доносовъ, посредствомъ которыхъ до свѣдѣнія Грустилова доводился всякій слухъ, къ посрамленію его чести относящейся, во-вторыхъ, они заинтересовали въ свою пользу Пфейфершу, посуливъ ей часть такъ-называемаго посумнаго сбора (этимъ сборомъ облагалась каждая нищенская сумá; впослѣдствіи, онъ легъ въ основаніе всей финансовой системы города Глупова).

Пфейферша денно и нощно приставала къ Грустилову, въ особенности преслѣдуя его перепискою, которая, несмотря на короткое время, представляла уже въ объемѣ довольно обширный томъ. Основаніе ея писемъ составляли видѣнія, содержаніе которыхъ измѣнялось, смотря по тому, довольна, или недовольна она была своимъ «духовнымъ братомъ». Въ одномъ письмѣ, она видитъ его «ходящимъ по облаку», и утверждаетъ, что не только она, но и Пфейферъ это видѣлъ; въ другомъ усматриваетъ его въ геенѣ огненной, въ сообществѣ съ чертями всевозможныхъ наименованій. Въ одномъ письмѣ развиваетъ мысль, что градоначальники вообще имѣютъ право на безусловное блаженство въ загробной жизни, по тому одному, что они градоначальники; въ другомъ утверждаетъ что градоначальники обязаны обращать на свое поведеніе особенное вниманіе, такъ-какъ въ загробной жизни они, противъ всякаго другого, подвергаются истязаніямъ вдвое и втрое. Все равно, какъ папы или князья.

Въ данномъ случаѣ, письма ея имѣли характеръ угрожающiй. «Спѣшу извѣстить васъ», писала она въ одномъ изъ нихъ, «чтò я въ сію ночь во снѣ видѣла. Стоите вы въ темномъ и смрадномъ мѣстѣ, и привязаны къ столбу, а привязки сдѣланы изъ змій и на груди (у васъ) доска, на которой написано: сей есть вѣдомый покровитель нечестивыхъ и агарянъ (sic). И бѣсы, собравшись, радуются, а праведные стоятъ въ отдаленіи, и, взирая на васъ, льютъ слезы. Извольте сами разсмотрѣть, не видится ли тутъ какого не совсѣмъ выгоднаго для васъ предзнаменованія»?

Читая эти письма, Грустиловъ приходилъ въ необычайное волненіе. Съ одной стороны природная склонность къ апатіи, съ другой страхъ чертей — все это производило въ его головѣ какой-то неслыханный сумбуръ, среди котораго онъ путался въ самыхъ противорѣчивыхъ предположеніяхъ и мѣропріятіяхъ. Одно казалось яснымъ: что онъ тогда только будетъ благополученъ, когда глуповцы поголовно станутъ ходить ко всенощной, и когда инспекторомъ-наблюдателемъ всѣхъ глуповскихъ училищъ будетъ назначенъ Парамоша.

Это послѣднее условіе было въ особенности важно, и убогіе люди предъявляли его очень настойчиво. Развращеніе нравовъ дошло до того, что глуповцы посягнули проникнуть въ тайну построенія міровъ, и открыто рукоплескали учителю каллиграфіи, который, выйдя изъ предѣловъ своей спеціальности, проповѣдовалъ съ каѳедры, что міръ не могъ быть сотворенъ въ шесть дней. Убогіе очень основательно разсчитали, что если это мнѣніе утвердится, то вмѣстѣ съ тѣмъ разомъ рухнетъ все глуповское міросозерцаніе вообще. Всѣ части этого міросозерцанія такъ крѣпко цѣплялись другъ за друга, что невозможно было потревожить одну, чтобы не разрушить всего остального. Не вопросъ о порядкѣ сотворенія міра тутъ важенъ, а то, что вмѣстѣ съ этимъ вопросомъ могло вторгнуться въ жизнь какое-то совсѣмъ новое начало, которое, навѣрное, должно было испортить всю кашу. Путешественники того времени единогласно свидѣтельствуютъ, что глуповская жизнь поражала ихъ своею цѣльностью, и справедливо приписываютъ это счастливому отсутствію духа изслѣдованія. Если глуповцы съ твердостью переносили бѣдствія самыя ужасныя, если они и послѣ того продолжали жить, то они обязаны были этимъ только тому, что вообще всякое бѣдствіе представлялось имъ чѣмъ-то совершенно отъ нихъ независящимъ, а потому и неотвратимымъ. Самое крайнее, чтó дозволялось въ виду идущей на встрѣчу бѣды — это прижаться куда-нибудь къ сторонкѣ, затаить дыханіе и пропасть на все время, покуда бѣда будетъ кутить и мутить. Но и это уже считалось строптивостью; бороться же, или открыто идти противъ бѣды — упаси Боже! Стало быть, если допустить глуповцевъ разсуждать, то, пожалуй, они дойдутъ и до такихъ вопросовъ, какъ, напримѣръ, дѣйствительно ли существуетъ такое предопредѣленіе, которое дѣлаетъ для нихъ обязательнымъ претерпѣніе даже такого бѣдствія, какъ напримѣръ, краткое, но совершенно безсмысленное градоправительство Брудастаго (см. выше разсказъ «Органчикъ»)? А такъ-какъ вопросъ этотъ длинный, а руки у нихъ коротки, то, очевидно, что существованіе вопроса только поколеблетъ ихъ твердость въ бѣдствіяхъ, но въ положеніи существеннаго улучшенія все-таки не сдѣлаетъ.

Но покуда Грустиловъ колебался, убогіе люди рѣшились дѣйствовать самостоятельно. Они ворвались въ квартиру учителя каллиграфіи Линкина, произвели въ ней обыскъ и нашли книгу: «Средства для истребленія блохъ, клоповъ и другихъ насѣкомыхъ». Съ торжествомъ вытолкали они Линкина на улицу и, потрясая воздухъ радостными восклицаніями, повели его на градоначальническій дворъ. Грустиловъ сначала растерялся, и разсмотрѣвъ книгу, началъ было объяснять, что она ничего не заключаетъ въ себѣ ни противъ религіи, ни противъ нравственности, ни даже противъ общественнаго спокойствія. Но нищіе ничего уже не слушали.

— Плохо ты, вѣрно, читалъ! — дерзко кричали они градоначальнику, и подняли такой гвалтъ, что Грустиловъ испугался и разсудилъ, что благоразуміе повелѣваетъ уступить требованіямъ общественнаго мнѣнія.

— Самъ ли ты зловредную оную книгу сочинилъ? а ежели не самъ, то кто тотъ завѣдомый воръ и сущій разбойникъ, который таковое злодѣйство учинилъ? и какъ ты съ тѣмъ воромъ знакомство свелъ? и отъ него ли ту книжицу получилъ? и ежели отъ него, то зачѣмъ, кому слѣдуетъ, о томъ не объявилъ, но, забывъ совѣсть, распутству его потакалъ и подражалъ? — Такъ началъ Грустиловъ свой допросъ Линкину.

— Ни самъ я тоя книжицы не сочинялъ, ни сочинителя оной въ глаза не видывалъ, а напечатана она въ столичномъ городѣ Москвѣ, въ университетской типографіи, иждивеніемъ книгопродавцевъ Манухиныхъ! — твердо отвѣчалъ Линкинъ.

Толпѣ этотъ отвѣтъ не понравился, да и вообще она ожидала не того. Ей казалось, что Грустиловъ, какъ только приведутъ къ нему Линкина, разорветъ его пополамъ — и дѣло съ концомъ. А онъ, вмѣсто того, разговариваетъ! Поэтому, едва градоначальникъ разинулъ ротъ, чтобъ предложить второй вопросный пунктъ, какъ толпа загудѣла:

— Что ты съ нимъ балы-то точишь! онъ въ Бога не вѣритъ!

Тогда Грустиловъ въ ужасѣ разодралъ на себѣ вицъ-мундиръ.

— Точно ли ты въ Бога не вѣришь? — подскочилъ онъ къ Линкину, и, по важности обвиненія, не выждавъ отвѣта, слегка ударилъ его, въ видѣ задатка, по щекѣ.

— Никому я о семъ не объявлялъ, уклонился Линкинъ отъ прямого отвѣта.

— Свидѣтели есть! свидѣтели! — гремѣла толпа.

Выступили впередъ два свидѣтеля: отставной солдатъ Карапузовъ, да слѣпенькая нищенка Маремьянушка. «И было тѣмъ свидѣтелямъ дано за ложное показаніе по пятаку серебромъ», говоритъ лѣтописецъ, который въ этомъ случаѣ явно становится на сторону угнетеннаго Линкина.

— Намеднись, а когда именно не упомню, свидѣтельствовалъ Карапузовъ: — сидѣлъ я въ кабакѣ и пилъ вино, а неподалеку отъ меня сидѣлъ этотъ самый учитель и тоже пилъ вино. И выпивши онъ того вина довольно, сказалъ: всѣ мы, что человѣки, что скоты — все едино; всѣ помремъ и всѣ къ чортовой матери пойдемъ!

— Но когда же... — заикнулся-было Линкинъ.

— Стой! ты погоди пасть-то розѣвать! пущай сперва свидѣтель доскажетъ! — крикнула на него толпа.

— И будучи я приведенъ отъ тѣхъ его словъ въ соблазнъ, — продолжалъ Карапузовъ: — кроткимъ манеромъ сказалъ ему: какъ же, молъ, это такъ, ваше благородіе? ужели, молъ, что человѣкъ, что скотина — все едино? и за что молъ, вы такъ насъ порочите, что и мѣста другого, кромѣ какъ у чортовой матери, для насъ не нашли? Батюшки, молъ, наши духовные не тому насъ учили, — вотъ что! Ну, онъ-это взглянулъ на меня этакъ съи́скоса: ты, говоритъ, колченогій (а у меня, ваше высокородіе, точно что подъ Очаковымъ ногу унесло), въ полиціи, видно, служишь? взялъ шапку — и вышелъ изъ кабака вонъ.

Линкинъ разинулъ ротъ, но это только пуще раздражило толпу.

— Да зажми ты ему пасть-то! — кричала она Грустилову: — ишь рѣчистый какой выискался!

Карапузова смѣнила Маремьянушка.

— Сижу я намеднись въ питейномъ, — свидѣтельствовала она: — и тошно мнѣ, слѣпенькой, стало; сижу этакъ-то и все думаю: куда, молъ, ноньче народъ, противъ прежняго, гордѣе сталъ! Бога забыли, въ посты скоромное ѣдятъ, нищихъ не одѣляютъ; смотри, молъ, скоро и на солнышко прямо смотрѣть станутъ! Право. Только и подходитъ ко мнѣ самый этотъ молодецъ: слѣпа, бабушка? говоритъ. — Слѣпенькая, молъ, выше высокое благородіе. — А отчего, молъ, ты слѣпа? — Отъ Бога, говорю, ваше высокое благородіе. — Какой тутъ Богъ, отъ воспы чай? — это онъ-то все говоритъ. — А воспа-то, говорю, отъ кого же? — Ну, да, отъ Бога, держи карманъ! Вы, говоритъ, въ сырости, да въ нечистотѣ всю жизнь копаетесь, а Богъ виноватъ!

Маремьянушка остановилась и заплакала.

— И такъ это меня обидѣло, — продолжала она, всхлипывая: — ужъ и не знаю какъ! За что же, молъ, ты Бога-то обидѣлъ? — говорю я ему. А онъ не то, чтобы что, плюнулъ мнѣ прямо въ глаза: утрись, говоритъ можетъ, будешь, видѣть, — и былъ таковъ.

Обстоятельства дѣла выяснились вполнѣ; но такъ какъ Линкинъ непремѣнно требовалъ, чтобы была выслушана рѣчь его защитника, то Грустиловъ долженъ былъ, скрѣпя сердце, исполнить его требованіе. И точно: вышелъ изъ толпы какой-то отставной подъячій и сталъ говорить. Сначала говорилъ онъ довольно невнятно, но потомъ вникъ въ предметъ, и, къ общему удивленiю, вмѣсто того, чтобы защищать, сталъ обвинять. Это до того подѣйствовало на Линкина, что онъ сейчасъ же не только сознался во всемъ, но даже много прибавилъ такого, чего никогда и не бывало.

— Смотрѣлъ я однажды у пруда на лягушекъ, — говорилъ онъ: — и былъ смущенъ діаволомъ. И началъ себя бездѣльнымъ обычаемъ спрашивать, точно ли одинъ человѣкъ обладаетъ душою, и нѣтъ ли таковой у гадовъ земныхъ! И взявъ лягушку, изслѣдовалъ. И по изслѣдованіи нашелъ: точно, душа есть и у лягушки, токмо малая видомъ и не безсмертная.

Тогда Грустиловъ обратился къ убогимъ, и сказавъ:

— Сами видите! — приказалъ отвести Линкина въ часть.

Къ сожалѣнію, лѣтописецъ не разсказываетъ дальнѣйшихъ подробностей этой исторіи. Въ перепискѣ же Пфейферши сохранились лишь слѣдующія строки объ этомъ дѣлѣ: «вы, мужчины, очень счастливы; вы можете быть твердыми; но на меня вчерашнее зрѣлище произвело такое дѣйствіе, что Пфейферъ не на шутку встревожился и поскорѣй далъ мнѣ принять успокоительныхъ капель». И только.

Но происшествіе это было важно въ томъ отношеніи, что если прежде у Грустилова еще были кой-какія сомнѣнія на счетъ предстоящаго ему образа дѣйствія, то съ этой минуты они совершенно исчезли. Вечеромъ того же дня, онъ назначилъ Парамошу инспекторомъ глуповскихъ училищъ, а другому юродивому, Яшенькѣ, предоставилъ каѳедру философіи, которую нарочно для него создалъ въ уѣздномъ училищѣ. Самъ же усердно принялся за сочиненіе трактата: «О восхищеніяхъ благочестивой души».

Въ самое короткое время физіономія города до того измѣнилась, что онъ сдѣлался почти неузнаваемъ. Вмѣсто прежняго буйства и пляски, наступила могильная тишина, прерываемая лишь звономъ колоколовъ, которые звонили на всѣ манеры: и во вся, и въ одиночку, и съ перезвономъ. Капища запустѣли; идоловъ утопили въ рѣкѣ, а манежъ, въ которомъ давала представленія дѣвида Гандонъ, сожгли. Затѣмъ, по всѣмъ улицамъ накурили смирною и ливаномъ, и тогда только обнадежились, что вражья сила окончательно посрамлена.

Но злаковъ на поляхъ все не прибавлялось, ибо глуповцы отъ бездѣйствія весело-буйственнаго перешли къ бездѣйствію мрачному. Напрасно они воздѣвали руки, напрасно облагали себя поклонами, давали обѣты, постились, устраивали процессіи — Богъ не внималъ мольбамъ. Кто-то заикнулся-было сказать, что «какъ ни какъ, а придется въ поле съ сохою выйдти», но дерзкаго едва не побили каменьями, и въ отвѣтъ на его предложеніе утроили усердіе.

Между тѣмъ, Парамоша съ Яшенькой дѣлали свое дѣло въ школахъ. Парамошу нельзя было узнать; онъ расчесалъ себѣ волосы, завелъ бархатную поддевку, душился, мылъ руки мыломъ до бѣла и въ этомъ видѣ ходилъ по школамъ, и громилъ тѣхъ, которые надѣются на князя міра сего. Горько издѣвался онъ надъ суетными, тщеславными, высокоумными, которые о пищѣ тѣлесной заботятся, а духовною небрегутъ, и приглашалъ всѣхъ удалиться въ пустыню. Яшенька съ своей стороны училъ, что сей міръ, которой мы думаемъ очима своими видѣти, есть сонное нѣкое видѣніе, которое насылается на насъ врагомъ человѣчеетва, и что сами мы не болѣе, какъ странники, изъ лона исходящіе и въ оное же лоно входящіе. По мнѣнію его, человѣческія души, яко жито духовное, въ нѣкоей житницѣ сложены, и оттоль, въ мѣрѣ надобности, спущаются долу, дабы оное сонное видѣніе въ скорости увидѣти и по маломъ времени вспять въ благожелаемую житницу благопоспѣшно возлетѣть. Существенные результаты такого ученія заключались въ слѣдующемъ: 1) что работать не слѣдуетъ; 2) тѣмъ менѣе надлежитъ провидѣть, заботиться и пещись, и 3) слѣдуетъ возлагать упованіе и созерцать — и ничего больше. Парамоша указывалъ даже, какъ нужно созерцать. «Для сего, — говорилъ онъ, — уединись въ самый удаленный уголъ комнаты, сядь, скрести руки подъ грудью и устреми взоры на пупокъ».

Аксиньюшка тоже не плошала, но била въ баклуши неутомимо. Она ходила по домамъ, и разсказывала, какъ однажды чортъ водилъ ее по мытарствамъ, какъ она первоначально приняла его за странника, но потомъ догадалась и сразилась съ нимъ. Основныя начала ея ученія были тѣ же, что у Парамоши и Яшеньки, то-есть что работать не слѣдуетъ, а слѣдуетъ созерцать. «И, главное, подавать нищимъ, потому что нищіе не о мамонѣ пекутся, а о томъ, какъ бы душу свою спасти», присовокупала она, протягивая при этомъ руку. Проповѣдь эта шла сталь успѣшно, что и въ скоромъ времени она успѣла скопить довольно значительный капиталъ. Да и нельзя было не давать ей, потому что она всякому, не подающему милостыни, безъ церемоніи плевала въ глаза, и вмѣсто извиненія, говорила только: «не взыщи!»

Но представителей мѣстной интеллигенціи даже эта суровая обстановка уже не удовлетворяла. Она удовлетворяла лишь внѣшнимъ образомъ, но настоящаго уязвленія не доставляла. Конечно, они не высказывали этого публично, и даже въ точности исполняли обрядовую сторону жизни, но это была только внѣшность, съ помощью которой они льстили народнымъ страстямъ. Ходя по улицамъ съ опущенными глазами, благоговѣйно приближаясь къ папертямъ, они какъ бы говорили смердамъ: смотрите! и мы не гнушаемся общенія съ вами! но въ сущности, мысль ихъ блуждала далече. Испорченные недавними вакханаліями политеизма и просыщенные пряностями цивилизаціи, они не довольствовались просто вѣрою, но искали какихъ-то «восхищеній». Къ сожалѣнію, Грустиловъ первый пошелъ по этому пагубному пути и увлекъ за собой остальныхъ. Примѣтивъ на самомъ выѣздѣ изъ города полуразвалившееся зданіе, въ которомъ нѣкогда помѣщалась инвалидная команда, онъ устрбилъ въ немъ сходбища, на которыя по ночамъ собирался весь такъ-называемый глуповскій бомондъ. Тутъ сначала читали критическія статьи г. Н. Страхова, но такъ-какъ онѣ глупы, то скоро переходили къ другимъ занятіямъ. Предсѣдатель вставалъ съ мѣста и начиналъ корчиться; примѣру его слѣдовали другіе; потомъ, мало по малу, всѣ начинали скакать, кружиться, пѣть и кричать, и производили эти неистовства до тѣхъ покуда совершенно измученные не падали ницъ. Этотъ моментъ собственно и назывался «восхищеніемъ».

Могъ ли продолжаться такой жизненный установъ и сколько времени? — опредѣлительно отвѣчать на этотъ вопросъ довольно трудно. Главное препятствіе для его безсрочности представлялъ, конечно, недостатокъ продовольствія, какъ прямое слѣдствіе господствовавшаго въ то время аскетизма; но съ другой стороны, исторія Глупова, примѣрами совершенно положительными, удостовѣряетъ насъ, что продовольствіе совсѣмъ не столь необходимо для счастія народовъ, какъ это кажется, съ перваго взгляда. Ежели у человѣка есть подъ руками говядина, то онъ, конечно, охотнѣе питается ею, нежели другими менѣе питательными веществами; но если мяса нѣтъ, то онъ столь же охотно питается хлѣбомъ, а буде и хлѣба недостаточно, то и лебедою. Стало быть, это вопросъ еще спорный. Какъ бы то ни было, но безобразная глуповская затѣя разрѣшилась гораздо неожиданнѣе и совсѣмъ не отъ тѣхъ причинъ, которыхъ вліяніе можно было бы предполагать самымъ естественнымъ.

Дѣло въ томъ, что въ Глуповѣ жилъ нѣкоторый, неимѣющій опредѣленныхъ занятій штабъ-офицеръ, которому было случайно оказано пренебреженiе. А именно, еще во времена политеизма, на имянинномъ пирогѣ у Грустилова, всѣмъ лучшимъ гостямъ подали уху стерляжью, а штабъ-офицеру, — разумѣется, безъ вѣдома хозяина, — досталась уха изъ окуней. Гость проглотилъ обиду («только ложка въ рукѣ его задрожала», говоритъ лѣтописецъ), но въ душѣ поклялся отомстить. Начались контры; сначала, борьба велась глухо, но потомъ, чѣмъ дальше, тѣмъ разгоралась все пуще и пуще. Вопросъ объ ухѣ былъ забытъ, и замѣнился другими вопросами политическаго и теологическаго свойства, такъ что когда штабъ-офицеру, изъ учтивости, предложили присутствовать при «восхищеніяхъ», то онъ наотрѣзъ отказался.

И былъ тотъ штабъ-офицеръ доноситель...

Несмотря на то, что онъ не присутствовалъ на собраніяхъ лично, онъ зорко слѣдилъ за всѣмъ, что тамъ происходило. Скаканіе, круженіе, чтеніе статей Страхова, — ничто не укрылось отъ его проницательности. Но онъ ни словомъ, ни дѣломъ не выразилъ ни порицанія, ни одобренія всѣмъ этимъ дѣйствіямъ, а хладнокровно выжидалъ, покуда нарывъ созрѣетъ. И вотъ, эта вожделѣнная минута наконецъ наступила: ему попался въ руки экземпляръ сочиненной Грустиловымъ книги: «О восхищеніяхъ благочестивой души»...

Въ одну изъ ночей кавалеры и дамы глуповскіе, по обыкновенiю, собрались въ упраздненный домъ инвалидной команды. Чтеніе статей Страхова уже кончилось, и собравшіеся начинали слегка вздрагивать; но едва Грустиловъ, въ качествѣ предсѣдателя собранія, началъ присѣдать и вообще производить предварительныя дѣйствія, до восхищенія души относящiяся, какъ снаружи послышался шумъ. Въ ужасѣ бросились сектаторы ко всѣмъ наружнымъ выходамъ, забывъ даже потушить огни и устранить вещественныя доказательства... Но было уже поздно.

У самаго главнаго выхода стоялъ Угрюмовъ-Бурчеевъ и вперялъ въ толпу цѣпенящій взоръ...

Но что это былъ за взоръ... О, Господи! что это былъ за взоръ!..

_______

ПОДТВЕРЖДЕНIЕ ПОКЛЯНІЯ. ЗАКЛЮЧЕНIЕ.

_______

Онъ былъ ужасенъ.

Но онъ сознавалъ эхо лишь въ слабой степени и съ какою-то суровою скромностью оговаривался. «Идетъ нѣкто за мной», говорилъ онъ, «который будетъ еще ужаснѣе меня».

Онъ былъ ужасенъ; но, сверхъ того, онъ былъ кратокъ и съ изуминительною ограниченностью соединялъ непреклонность, почти граничившую съ идіотствомъ. Никто не могъ обвинить его въ воинственной предпріимчивости, какъ обвиняли, напримѣръ, Бородавкина, ни въ порывахъ безумной ярости, которымъ были подвержены Брудастый, Негодяевъ и многіе другіе. Страстность была вычеркнута изъ числа элементовъ, составляющихъ его природу, и замѣнена непреклонностью, дѣйствовавшею съ регулярностью самаго отчетливаго механизма. Онъ не жестикулировалъ, не возвышалъ голоса, не скрежеталъ зубами, не гоготалъ, не топалъ ногами, не заливался начальственно-язвительнымъ смѣхомъ; казалось, онъ даже не подозрѣвалъ нужды въ административныхъ проявленіяхъ подобнаго рода. Совершенно беззвучнымъ голосомъ выражалъ онъ свои требованія, и неизбѣжность ихъ выполненія подтверждалъ устремленіемъ пристальнаго взора, въ которомъ выражалась какая-то неизреченная безстыжесть. Человѣкъ, на которомъ останавливался этотъ взоръ, не могъ выносить его. Рождалось какое-то совсѣмъ особенное чувство, въ которомъ первенствующее значеніе принадлежало не столько инстинкту личнаго самосохраненія, сколько опасенію за человѣческую природу вообще. Въ этомъ смутномъ опасеніи утопали всевозможныя предчувствія таинственныхъ и непреодолимыхъ угрозъ. Думалось, что небо обрушится, земля разверзнется подъ ногами, что налетитъ откуда-то смерчъ и все поглотитъ, все разомъ... То былъ взоръ, свѣтлый какъ сталь, взоръ, совершенно свободный отъ мысли, и потому недоступный ни для оттѣнковъ, ни для колебаній. Голая рѣшимость — и ничего болѣе.

Какъ человѣкъ ограниченный, онъ ничего не преслѣдовалъ, кромѣ правильности построеній. Прямая линія, отсутствіе пестроты, простота доведенная до наготы, — вотъ идеалы, которые онъ зналъ, и къ осуществленію которыхъ стремился. Его понятіе о «долгѣ» не шло далѣе всеобщаго равенства передъ шпицрутеномъ; его представленіе о «простотѣ» не переступало далѣе простоты звѣря, обличавшей совершенную наготу потребностей. Разума онъ не признавалъ вовсе, и даже считалъ его злѣйшимъ врагомъ, опутывающимъ человѣка сѣтью обольщеній и опасныхъ привередничествъ. Передъ всѣмъ, чтò напоминало веселье, или просто досугъ, онъ останавливался въ недоумѣніи. Нельзя сказать, чтобъ эти естественныя проявленія человѣческой природы приводили его въ негодованіе: нѣтъ, онъ просто на просто не понималъ ихъ. Онъ никогда не бѣсновался, не закипалъ, не мстилъ, не преслѣдовалъ, а подобно всякой другой безсознательно дѣйствующей силѣ природы, шелъ впередъ, сметая съ лица земли все, что не успѣвало посторониться съ дороги. «Зачѣмъ?» — вотъ единственное слово, которымъ онъ выражалъ движенiе своей души.

Вó-время посторониться — вотъ все, чтò было нужно. Районъ, который обнималъ кругозоръ этого идіота, былъ очень узокъ: внѣ этого района можно было и болтать руками, и громко говорить, и дышать, и даже ходить распоясавшись: онъ ничего не замѣчалъ; внутри района — можно было только маршировать. Еслибъ глуповцы своевременно поняли это, имъ стóило только встать нѣсколько въ сторонѣ, и ждать. Но они сообразили это поздно, и въ первое время, по примѣру всѣхъ начальстволюбивыхъ народовъ, какъ нарочно совались ему на глаза. Отсюда, безчисленное множество вольныхъ истязаній, которыя, словно сѣтью, охватили существованіе обывателей; отсюда же — далеко незаслуженное названіе «сатаны», которое народная молва присвоила Угрюмъ-Бурчееву. Когда у глуповцевъ спрашивали, чтò послужило поводомъ для такого необычнаго эпитета, они ничего толкомъ не объясняли, а только дрожали. Молча указывали они на вытянутые въ струну дома свои, на разбитые передъ этими домами палисадники, на форменные казакины, въ которые однообразно были обмундированы всѣ жители до одного, — и трепетныя губы ихъ шептали: сатана!

Самъ лѣтописецъ, вообще довольно благосклонный къ градоначальникамъ, не можетъ скрыть смутнаго чувства страха, приступая къ описанію дѣйствій Угрюмъ-Бурчеева. «Была въ то время», такъ начинаетъ онъ свое повѣствованіе, «въ одномъ изъ городскихъ храмовъ картина, изображавшая мученія грѣшниковъ въ присутствіи врага рода человѣческаго. Сатана представленъ стоящимъ на верхней ступени адскаго трона, съ повелительно-простертою впередъ рукою и съ мутнымъ взоромъ, устремленнымъ въ пространство. Ни въ фигурѣ, ни даже въ лицѣ врага человѣческаго не усматривается особливой страсти къ мучительству, а видится лишь нарочитое упраздненіе естества. Упраздненіе сіе произвело только одно явственное дѣйствіе: повелительный жестъ, — и затѣмъ, сосредоточившись само въ себѣ, перешло въ окаменѣніе. Но что весьма достойно примѣчанія: какъ ни ужасны пытки и мученія, въ изобиліи по всей картинѣ разсѣянныя, и какъ ни удручаютъ душу кривлянья и судороги злодѣевъ, для коихъ тѣ муки пріуготовлены, но каждому зрителю непремѣнно сдается, что даже и сіи страданія менѣе мучительны, нежели страданія сего подлиннаго изверга, который до того всякое естество въ себѣ побѣдилъ, что и на сіи неслыханныя истязанія хладнымъ и не понятливымъ окомъ взирать можетъ». Таково начало лѣтописнаго разсказа, и хотя далѣе слѣдуетъ перерывъ, и лѣтописецъ уже не возвращается къ воспоминанію о картинѣ, но нельзя не догадываться, что воспоминаніе это брошено здѣсь не даромъ.

Въ городскомъ архивѣ до сихъ поръ сохранился портретъ Угрюмъ-Бурчеева. Это мужчина средняго роста съ какимъ-то деревяннымъ лицомъ, очевидно никогда не освѣщавшимся улыбкой. Густые, остриженные подъ гребенку и какъ смоль черные волосы покрываютъ коническій черепъ и плотно, какъ ермолка, обрамливаютъ узкій и покатый лобъ. Глаза сѣрые, впавшіе, осѣненные нѣсколько припухшими вѣками; взглядъ чистый, безъ колебаній; носъ сухой, спускающійся отъ лба почти въ прямомъ направленіи книзу; губы тонкія, блѣдныя, опушенныя подстриженною щетиной усовъ; челюсти развитыя, но безъ выдающегося выраженія плотоядности, а съ какимъ-то необъяснимымъ букетомъ готовности раздробить или перекусить пополамъ. Вся фигура сухощавая съ узкими плечами, приподнятыми кверху, съ искусственно выпяченною впередъ грудью, и съ длинными, мускулистыми руками. Одѣтъ въ военнаго покроя сюртукъ, застегнутый на всѣ пуговицы, и держитъ въ правой рукѣ сочиненный Бородавкинымъ «Уставъ о неуклонномъ сѣченіи», но, повидимому, не читаетъ его, а какъ бы удивляется, что могутъ существовать на свѣтѣ люди, которые даже эту неуклонность считаютъ нужнымъ обезпечивать какими-то уставами. Кругомъ, пейзажъ, изображающій пустыню, посреди которой стоитъ острогъ; сверху, вмѣсто неба, нависла сѣрая солдатская шинель...

Портретъ этотъ производитъ впечатлѣніе очень тяжелое. Передъ глазами зрителя возстаетъ чистѣйшій типъ идіота, принявшаго какое-то мрачное рѣшеніе и давшаго себѣ клятву привести его въ исполненіе. Идіоты вообще очень опасны, и даже не потому, что они непремѣнно злы (въ идіотѣ, злость или доброта — совершенно безразличныя качества), а потому, что они чужды всякимъ соображеніямъ и всегда идутъ напроломъ, какъ будто дорога, на которой они очутились, принадлежитъ исключительно имъ однимъ. Издали можетъ показаться, что это люди и суровыхъ, но крѣпко сложившихся убѣжденій, которые сознательно стремятся къ твердо намѣченной цѣли. Однакожъ, это оптическій обманъ, которымъ отнюдь не слѣдуетъ увлекаться. Это просто со всѣхъ сторонъ наглухо закупоренныя существа, которыя ломятъ впередъ, потому что не въ состояніи сознать себя въ связи съ какимъ бы то ни было порядкомъ явленій...

Обыкновенно, противу идіотовъ принимаются извѣстныя мѣры, чтобъ они, въ неразумной стремительности, не все опрокидывали, чтó встрѣчается имъ на пути. Но мѣры эти почти всегда касаются только простыхъ идіотовъ; когда же придаткомъ къ идіотству является властность, то дѣло огражденія общества значительно усложняется. Въ этомъ случаѣ, грозящая опасность увеличивается всею суммою неприкрытости, въ жертву которой, въ извѣстные историческіе моменты, кажется отданною жизнь… Тамъ, гдѣ простой идіотъ расшибаетъ себѣ голову или наскакиваетъ на рожонъ, идіотъ властный раздробляетъ пополамъ всевозможные рожны и совершаетъ свои, такъ сказать, безсознательныя злодѣянія вполнѣ безпрепятственно. Даже въ самой безплодности, или очевидномъ вредѣ этихъ злодѣяній онъ не почерпаетъ никакихъ для себя поученій. Ему нѣтъ дѣла ни до какихъ результатовъ потому что результаты эти выясняются не на немъ (онъ слишкомъ окаменѣлъ, чтобы на немъ могло что-нибудь отражаться), а на чемъ-то иномъ, съ чѣмъ у него не существуетъ никакой органической связи. Еслибы, вслѣдствіе усиленной идіотской дѣятельности, даже весь міръ обратился въ пустыню, то и этотъ результатъ не устрашилъ бы идіота. Кто знаетъ, быть можетъ, пустыня и представляетъ въ его глазахъ именно ту обстановку, которая изображаетъ собой идеалъ человѣческаго общежитія?

Вотъ это-то отвержденное и вполнѣ успокоившееся въ самомъ себѣ идіотство и поражаетъ зрителя въ портретѣ Угрюмъ-Бурчеева. На лицѣ его не видно ни какихъ вопросовъ; напротивъ того, во всѣхъ чертахъ выступаетъ какая-то солдатски-невозмутимая увѣренность, что всѣ вопросы давно уже рѣшены. Какіе это вопросы? Какъ они рѣшены? — это загадка до того мучительная, что рискуешь перебрать всевозможные вопросы и рѣшенія и не напасть именно на тѣ, о которыхъ идетъ рѣчь. Можетъ быть, это рѣшенный вопросъ о всеобщемъ истребленіи, а можетъ быть, только о томъ, чтобы всѣ люди имѣли грудь выпяченную впередъ на манеръ колеса. Ничего неизвѣстно. Извѣстно только, что этотъ неизвѣстный вопросъ во что бы ни стало будетъ приведенъ въ дѣйствіе. А такъ какъ подобное противоестественное прiуроченіе извѣстнаго къ неизвѣстному запутываетъ еще болѣе, то послѣдствіе такого положенія можетъ быть только одно: всеобщій паническiй страхъ.

Самый образъ жизни Угрюмъ-Бурчеева былъ таковъ, что еще болѣе усугублялъ ужасъ, наводимый его наружностію. Онъ спалъ на голой землѣ, и только въ сильные морозы позволялъ себѣ укрыться на пожарномъ сѣновалѣ; вмѣсто подушки, клалъ подъ голову камень; вставалъ съ зарею, надѣвалъ вицъ-мундиръ, и тотчасъ же билъ въ барабанъ; курилъ махорку до такой степени вонючую, что даже полицейскіе солдаты, и тѣ краснѣли, когда до обонянія ихъ доходилъ запахъ ея; ѣлъ лошадиное мясо, и свободно пережевывалъ воловьи жилы. Въ заключеніе, по три часа въ сутки маршировалъ на дворѣ градоначальническаго дома, одинъ, безъ товарищей, произнося самому себѣ командные возгласы, и самъ себя подвергая дисциплинарнымъ взысканіямъ и даже шпицрутенамъ («причемъ бичевалъ себя не притворно, какъ предшественникъ его, Грустиловъ, а по точному разуму законовъ», прибавляетъ лѣтописецъ).

Было у него и семейство; но покуда онъ градоначальствовалъ, никто изъ обывателей не видалъ ни жены, ни дѣтей его. Былъ слухъ, что они томились гдѣ-то въ подвалѣ градоначальническаго дома, и что онъ самолично, разъ въ день, черезъ желѣзную рѣшетку, подавалъ имъ хлѣбъ и воду. И дѣйствительно, когда послѣдовало его административное исчезновеніе, были найдены въ подвалѣ какія-то нагія и совершенно дикія существа, которыя кусались, визжали, впивались другъ въ друга когтями и огрызались на окружающихъ. Ихъ вывели на свѣжій воздухъ и дали горячихъ щей; сначала, увидѣвъ паръ, они фыркали и выказывали суевѣрный страхъ; но потомъ обручнѣли, и съ такою звѣрскою жадностію набросились на пищу, что тутъ же объѣлись и испустили духъ.

Разсказывали, что возвышеніемъ своимъ Угрюмъ-Бурчеевъ обязанъ былъ совершенно особенному случаю. Жилъ будто бы на свѣтѣ какой-то начальникъ, который вдругъ встревожился мыслію, что никто изъ подчиненныхъ не любитъ его.

— Любимъ, вашество! — увѣряли подчиненные.

— Всѣ вы такъ надосугѣ говорите, — настаивалъ на своемъ начальникъ: — а дойди до дѣла, такъ никто и пальцемъ для меня не пожертвуетъ.

Мало по малу, несмотря на протесты, идея эта до того окрѣпла въ головѣ ревниваго начальника, что онъ рѣшился испытать своихъ подчиненныхъ, и кликнулъ кличъ:

— Кто хочетъ доказать, что любитъ меня, — глашалъ онъ: — тотъ пусть отрубитъ указательный палецъ правой руки своей!

Никто, однакожъ, на кличъ не спѣшилъ; одни не выходили впередъ, потому что были изнѣжены, и знали, что порубленіе пальца сопряжено съ болью; другіе не выходили по недоразумѣнію: не разобравъ вопроса, думали, что начальникъ опрашиваетъ, всѣмъ ли довольны, и опасаясь, чтобъ ихъ не сочли за бунтовщиковъ, по обычаю во весь ротъ зѣвали: «рады стараться, ваше-е-е-ество-о!»

— Кто хочетъ доказать? выходи не бойся! — повторилъ свой кличъ ревнивый начальникъ.

Но и на этотъ разъ отвѣтомъ было молчаніе, или же такіе крики, которые совсѣмъ не исчерпывали вопроса. Лицо начальника сперва побагровѣло, потомъ какъ-то грустно поникло.

— Сви...

Но не успѣлъ онъ кончить, какъ изъ рядовъ вышелъ простой, изнуренный шпицрутенами прахвостъ, и веліимъ голосомъ возопилъ:

— Я хочу доказать!

Съ этимъ словомъ, положивъ палецъ на перекладину, онъ тупымъ тесакомъ раздробилъ его.

Сдѣлавши это, онъ улыбнулся. Это былъ единственный случай во всей многоизбіенной его жизни, когда въ лицѣ его мелькнуло что-то человѣческое.

Многіе думали, что онъ совершилъ этотъ подвигъ только ради освобожденія своей спины отъ палокъ; но нѣтъ, у этого прахвоста созрѣла своего рода идея...

При видѣ раздробленнаго пальца, упавшаго къ ногамъ его, начальникъ сначала изумился, но потомъ пришелъ въ умиленіе.

— Ты меня возлюбилъ, — воскликнулъ онъ: — а я тебя возлюблю сторицею!

И послалъ его въ Глуповъ.

Въ то время еще ничего не было достовѣрно извѣстно ни о коммунистахъ, ни о соціалистахъ, ни о такъ-называемыхъ нивелляторахъ вообще. Тѣмъ не менѣе, нивелляторство существовало, и притомъ въ самыхъ обширныхъ размѣрахъ. Были нивелляторы «хожденія въ струнѣ», нивелляторы «бараньяго рога», нивелляторы «ежевыхъ рукавицъ» и проч. и проч. Но никто не видѣлъ въ этомъ ничего угрожающаго обществу или подрывающаго его основы. Казалось, что ежели человѣка, ради сравненія съ сверстниками, лишаютъ жизни, то хотя лично для него, быть можетъ, особливаго благополучія отъ сего не произойдетъ, но для сохраненія общественной гармоніи это полезно, и даже необходимо. Сами нивелляторы отнюдь не подозрѣвали, что они — нивелляторы, а называли себя добрыми и благопопечительными устроителями, въ мѣрѣ усмотрѣнія радѣющими о счастіи подчиненныхъ и подвластныхъ имъ лицъ...

Такова была простота нравовъ того времени, что мы, свидѣтели эпохи позднѣйшей, съ трудомъ можемъ перенестись даже воображеніемъ въ тѣ недавнія времена, когда каждый эскадронный командиръ, не называя себя коммунистомъ, вмѣнялъ себѣ, однакожъ, за честь и обязанность быть онымъ отъ верхняго конца до нижняго.

Угрюмъ-Бурчеевъ принадлежалъ къ числу самыхъ фанатическихъ нивелляторовъ этой школы. Начертавши прямую линію, онъ замыслилъ втиснуть въ нее весь видимый и невидимый міръ, и притомъ съ такимъ непремѣннымъ разсчетомъ, чтобъ нельзя было повернуться ни взадъ, ни впередъ, ни направо, ни налѣво. Предполагалъ ли онъ при этомъ сдѣлаться благодѣтелемъ человѣчества? — утвердительно отвѣчать на этотъ вопросъ трудно. Скорѣе, однакожь, можно думать, что въ головѣ его вообще никакихъ предположеній ни о чемъ не существовало. Лишь въ позднѣйшія времена (почти на нашихъ глазахъ) мысль о сочетаніи идеи прямолинейности съ идеей всеобщаго осчастливленія была возведена въ довольно сложную и неизъятую идеологическихъ ухищреній административную теорію, но нивелляторы стараго закала, подобные Угрюмъ-Бурчееву, дѣйствовали въ простотѣ души, единственно по инстинктивному отвращенію отъ кривой линіи и всякихъ зигзаговъ и извилинъ. Угрюмъ-Бурчеевъ былъ прахвостъ въ полномъ смыслѣ этого слова. Не потому только, что онъ занималъ эту должность въ полку, но прахвостъ всѣмъ своимъ существомъ, всѣми помыслами. Прямая линія соблазняла его не ради того, что она въ то же время есть и кратчайшая — ему нечего было дѣлать съ краткостью — а ради того, что по ней можно было весь вѣкъ маршировать, и ни до чего не домаршироваться. Виртуозность прямолинейности, словно ивовый кустъ, засѣла въ его скорбной головѣ, и пустила тамъ цѣлую непроглядную сѣть корней и развѣтвленій. Это былъ какой-то таинственный лѣсъ, преисполненный волшебныхъ сновидѣній. Таинственныя тѣни гуськомъ шли одна за другой, застегнутыя, выстриженныя, однообразнымъ шагомъ, въ однообразныхъ одеждахъ, все шли, все шли... Всѣ онѣ были снабжены одинаковыми физіономіями, всѣ одинаково молчали, и всѣ одинаково куда-то исчезали. Куда? Казалось, за этимъ сонно-фантастическимъ міромъ существовалъ еще болѣе фантастическiй провалъ, который разрѣшалъ всѣ затрудненія тѣмъ, что въ немъ все пропадало, — все безъ остатка. Когда фантастическій провалъ поглощалъ достаточное количество фантастическихъ тѣней, Угрюмъ-Бурчеевъ, если можно такъ выразиться, перевертывался на другой бокъ, и снова начиналъ другой такой же сонъ. Опять шли гуськомъ тѣни одна за другой, все шли, все шли...

Еще задолго до прибытія въ Глуповъ, онъ уже составилъ въ своей головѣ цѣлый систематическiй бредъ, въ которомъ, до послѣдней мелочи, были регулированы всѣ подробности будущаго устройства этой злосчастной муниципіи. На основаніи этого бреда, вотъ въ какой приблизительно формѣ представлялся тотъ городъ, который онъ вознамѣрился возвести на степень образцоваго.

Посрединѣ — площадь, отъ которой радіусами разбѣгаются во всѣ стороны улицы, или, какъ онъ мысленно называлъ ихъ, роты. По мѣрѣ удаленія отъ центра, роты пересѣкаются бульварами, которые въ двухъ мѣстахъ опоясываютъ городъ, и въ тоже время представляютъ защиту отъ внѣшнихъ враговъ. Затѣмъ форштадтъ, земляной валъ — и темная ванавѣсь, т.-е. конецъ свѣту. Ни рѣки, ни ручья, ни оврага, ни пригорка, — словомъ, ничего такого, чтó могло бы служить препятствіемъ для вольной ходьбы, онъ не предусмотрѣлъ. Каждая рота имѣетъ шесть сажень ширины — не больше и не меньше; каждый домъ имѣетъ три окна, выдающіяся въ палисадникъ, въ которомъ растутъ: барская спѣсь, царскія кудри, бураки и татарское мыло. Всѣ дома окрашены свѣтлосѣрою краской, и хотя въ натурѣ одна сторона улицы всегда обращена на сѣверъ или востокъ, а другая на югъ или западъ, но даже и это упущено было изъ вида, а предполагалось, что и солнце, и луна всѣ стороны освѣщаютъ одинаково, и въ одно и то же время дня и ночи.

Въ каждомъ домѣ живутъ по двое престарѣлыхъ, по двое взрослыхъ, по двое подростковъ и по двое малолѣтковъ, причемъ лица различныхъ половъ не стыдятся другъ друга. Одинаковость лѣтъ сопрягается съ одинаковостью роста. Въ нѣкоторыхъ ротахъ живутъ исключительно великорослые, въ другихъ — исключительно малорослые, или застрѣльщики. Дѣти, которыя при рожденіи, оказываются необѣщающими быть твердыми въ бѣдствіяхъ, умерщвляются; люди крайне престарѣлые, и негодные для работъ тоже могутъ быть умерщвляемы, но только въ такомъ случаѣ, если, по соображеніямъ околодочныхъ надзирателей, въ общей экономіи наличныхъ силъ города чувствуется излишекъ. Въ каждомъ домѣ находится по экземпляру каждаго полезнаго животнаго мужескаго и женскаго пола, которыя обязаны, вопервыхъ, исполнять свойственныя имъ работы и во-вторыхъ, — размножаться. На площади сосредоточиваются каменныя зданія, въ которыхъ помѣщаются общественныя заведенія, какъ-то: присутственныя мѣста и всевозможные манежи: для обученія гимнастикѣ, фехтованію и пѣхотному строю, для принятія пищи, для общихъ колѣнопреклоненій и проч. Присутственныя мѣста называются штабами, а служащіе въ нихъ — писарями. Школъ нѣтъ, и грамотности не полагается; наука числъ преподается по пальцамъ. Нѣтъ ни прошедшаго ни будущаго, а потому лѣтосчисленіе упраздняется. Праздниковъ два: одинъ весною, немедленно послѣ таянья снѣговъ, называется «Праздникомъ Неуклонности», и служитъ приготовленіемъ къ предстоящимъ бѣдствіямъ; другой — осенью, называется «Праздникомъ Предержащихъ Властей», и посвящается воспоминаніямъ о бѣдствіяхъ, уже испытанныхъ. Отъ будней эти праздники отличаются только усиленнымъ упражненіемъ въ маршировкѣ.

Такова была внѣшняя постройка этого бреда. Затѣмъ предстояло урегулировать внутреннюю обстановку живыхъ существъ, въ немъ захваченныхъ. Въ этомъ отношеніи фантазія Угрюмъ-Бурчеева доходила до опредѣлительности по истинѣ изумительной.

Всякій домъ есть не что иное, какъ поселенная единица, имѣющая своего коммадира и своего шпіона (на шпіонѣ онъ особенно настаивалъ) и принадлежащая къ десятку, носящему названіе взвода. Взводъ въ свою очередь имѣетъ командира и шпіона; пять взводовъ составляютъ роту, пять ротъ — полкъ. Всѣхъ полковъ четыре, которые образуютъ, во-первыхъ, двѣ бригады, и, во-вторыхъ, дивизію; въ каждомъ изъ этихъ подраздѣленій имѣется командиръ и шпіонъ. Затѣмъ слѣдуетъ собственно Городъ, который изъ Глупова переименовывается «въ «вѣчно-дестойныя памяти великаго князя Святослава Игоревича городъ Непреклонскъ». Надъ городомъ паритъ, окруженный облакомъ, градоначальникъ, или иначе сухопутныхъ и морскихъ силъ города Непреклонска оберъ-комендантъ, который со всѣми входитъ въ пререканія и всѣмъ даетъ чувствовать свою власть, Около него... шпіонъ!!

Въ каждой поселенной единицѣ время распредѣляется самымъ строгимъ образомъ. Съ восходомъ солнца, всѣ въ домѣ поднимаются; взрослые и подростки облекаются въ единообразныя одежды (по особымъ, апробованнымъ градоначальникомъ рисункамъ), подчищаются и подтягиваютъ ремешки. Малолѣтные сосутъ на скорую руку материнскую грудь; престарѣлые произносятъ краткое поученіе, неизмѣнно оканчивающееся непечатнымъ словомъ; шпіоны спѣшатъ съ рапортами. Черезъ полчаса, въ домѣ остаются лишь престарѣлые и малолѣтки, потому что прочіе уже отправились къ исполненію возложенныхъ на нихъ обязанностей. Сперва они вступаютъ въ «манежъ для колѣнопреклоненій», гдѣ нá-скоро прочитываютъ молитву; потомъ направляютъ стопы въ «манежъ для тѣлесныхъ упражненiй», гдѣ укрѣпляютъ организмъ фехтованіемъ и гимнастикой; наконецъ идутъ въ «манежъ для принятія пищи», гдѣ получаютъ по куску чернаго хлѣба, посыпаннаго солью. По принятіи пищи, выстраиваются на площади въ карé, и оттуда, подъ предводительствомъ командировъ, повзводно разводятся на общественныя работы. Работы производятся по командѣ. Обыватели разомъ нагибаются и выпрямляются; сверкаютъ лезвія косъ, взмахиваютъ грабли, стучатъ заступы, сохи бороздятъ землю, — все по командѣ. Землю пашутъ, стараясь выводить сохами вензеля, изображающiе начальныя буквы именъ тѣхъ историческихъ дѣятелей, которые наиболѣе прославились неуклонностію. Около каждаго рабочаго взвода мѣрнымъ шагомъ ходитъ солдатъ съ ружьемъ, и черезъ каждыя пять минуть стрѣляетъ въ солнце. Посреди этихъ взмаховъ, нагибаній и выпрямленій прохаживается по прямой линіи самъ Угрюмъ-Бурчеевъ, весь покрытый пòтомъ, весь преисполненный казарменнымъ запахомъ, и затягиваетъ:

Разъ — первòй! Разъ — другой!

а за нимъ все работающіе подхватываютъ:

Ухнемъ!

Дубинушка, ухнемъ!

Но вотъ, солнце достигаетъ зенита, и Угрюмъ-Бурчеевъ кричитъ: шабашъ! Опять повзводно строятся обыватели, и направляются обратно въ городъ, гдѣ церемоніальнымъ маршемъ проходятъ черезъ «манежъ для принятая пищи», и получаютъ по куску чернаго хлѣба съ солью. Послѣ краткаго отдыха, состоящаго въ маршировкѣ, люди снова строятся, и прежнимъ порядкомъ разводятся на работы впредь до солнечнаго заката. По закатѣ, всякій получаетъ по новому куску хлѣба и спѣшитъ домой лечь спать. Ночью, надъ Непреклонскомъ витаетъ духъ Угрюмъ-Бурчеева и зорко стережетъ обывательскій сонъ...

Ни Бога, ни идоловъ — ничего...

Въ этомъ фантастическомъ мірѣ нѣтъ ни страстей, ни увлеченій, ни привязанностей. Всѣ живутъ каждую минуту вмѣстѣ, и всякій чувствуетъ себя одинокимъ. Жизнь ни на мгновенье не отвлекается отъ исполненія безчисленнаго множества дурацкихъ обязанностей, изъ которыхъ каждая разсчитана заранѣе и надъ каждымъ человѣкомъ тяготѣетъ, какъ рокъ. Женщины имѣютъ право рожать дѣтей только зимой, потому что нарушеніе этого правила можетъ воспрепятствовать успѣшному ходу лѣтнихъ работъ. Союзы между молодыми людьми устраиваются не иначе, какъ сообразно росту и тѣлосложенію, такъ какъ это удовлетворяетъ требованіямъ правильнаго и красиваго фронта. Нивелляторство, упрощенное до опредѣленной дачи чернаго хлѣба — вотъ сущность этой кантонистской фантазіи...

Тѣмъ не менѣе, когда Угрюмъ-Бурчеевъ изложилъ свой бредъ передъ начальствомъ, то послѣднее не только не встревожилось имъ, но съ удивленіемъ, доходившимъ почти до благоговѣнія, взглянуло на темнаго прахвоста, задумавшаго уловить вселенную. Страшная масса исполнительности, дѣйствующая какъ одинъ человѣкъ, поражала воображеніе. Весь міръ представлялся испещреннымъ черными точками, въ которыхъ, подъ бой барабана, двигаются по прямой линіи люди, и все идутъ, все идутъ. Эти поселенныя единицы, эти взводы, роты, полки — все это взятое вмѣстѣ, не намекаетъ ли на какую-то лучезарную даль, которая покамѣстъ еще задернута туманомъ, но современемъ, когда туманы разсѣются и когда даль откроется... Что же это, однако, за даль? чтó скрываетъ она?

— Ка-за-р-рмы! — совершенно опредѣлительно подсказывало возбужденное до героизма воображеніе.

— Казар-р-рмы! — въ свою очередь, словно эхо, вторилъ угрюмый прахвостъ, и произносилъ при этомъ такую несосвѣтимую клятву, что начальство чувствовало себя какъ бы опаленнымъ какимъ-то таинственнымъ огнемъ...

_______

Управившись съ Грустиловымъ и разогнавъ безумное скопище, Угрюмъ-Бурчеевъ немедленно приступилъ къ осуществленію своего бреда.

Но въ томъ видѣ, въ какомъ Глуповъ предсталъ глазамъ его, городъ этотъ далеко не отвѣчалъ его идеаламъ. Это была скорѣе безпорядочная куча хижинъ, нежели городъ. Не имѣлось яснаго центральнаго пункта; улицы разбѣгались вкривь и вкось; домà лѣпились кое-какъ, безъ всякой симметріи, по мѣстамъ тѣснясь другъ къ другу, по мѣстамъ оставляя въ промежуткахъ огромные пустыри. Слѣдовательно, предстояло не улучшать, но создавать вновь. Но чтò же можетъ значить слово «создавать» въ понятіяхъ такого человѣка, который съ юныхъ лѣтъ закалился въ должности прахвоста? — «Создавать» — это значитъ представить себѣ, что находишься въ дремучемъ лѣсу; это значитъ взять въ руку топоръ и помахивая этимъ орудіемъ творчества направо и налѣво, неуклонно идти, куда глаза глядятъ. Именно такъ Угрюмъ-Бурчеевъ и поступилъ.

На другой же день по пріѣздѣ, онъ обошелъ весь городъ. Ни кривизна улицъ, ни великое множество закоулковъ, ни разбросанность обывательскихъ хижинъ — ничто не остановило его. Ему было ясно одно: что передъ глазами, его дремучій лѣсъ, и что слѣдуетъ съ этимъ лѣсомъ распорядиться. Наткнувшись на какую-нибудь неправильность, Угрюмъ-Бурчеевъ на минуту вперялъ въ нее недоумѣвающій взоръ, но тотчасъ же выходилъ изъ оцѣпенѣнія и молча дѣлалъ жестъ впередъ, какъ бы проектируя прямую линію. Такъ шелъ онъ долго, все простирая руку и проектируя, и только тогда, когда глазамъ его предстала рѣка, онъ почувствовалъ, что съ нимъ совершилось что-то необыкновенное.

Онъ позабылъ... онъ ничего подобнаго не предвидѣлъ... До сихъ поръ, фантазія его шла все прямо, все по ровному мѣсту. Она устраняла, разсѣкала и воздвигала моментально, не зная препятствій, а питаясь исключительно своимъ собственнымъ содержаніемъ. И вдругъ... Излучистая полоса жидкой стали сверкнула ему въ глаза, сверкнула и не только не исчезла, но даже не замерла подъ взглядомъ этого административнаго василиска. Она продолжала двигаться, колыхаться и издавать какіе-то особенные, но несомнѣнно живые звуки. Она жила.

— Кто тутъ? — спросилъ онъ въужасѣ.

Но рѣка продолжала свой говоръ, и въ этомъ говорѣ слышалось что-то искушающее, почти зловѣщее. Казалось, эти звуки говорили: хитеръ, прахвостъ, твой бредъ, но есть и другой бредъ, который, пожалуй, похитрѣй твоего будетъ. Да; это былъ тоже бредъ, или, лучше сказать, тутъ встали лицомъ къ лицу два бреда: одинъ, созданный лично Угрюмъ-Бурчеевымъ, и другой, который врывался откуда-то со стороны и заявлялъ о совершенной своей независимости отъ перваго.

— Зачѣмъ? — спросилъ, указывая глазами на рѣку, Угрюмъ-Бурчеевъ у сопровождающихъ его квартальныхъ, когда прошелъ первый моментъ оцѣпенѣнія.

Квартальные не поняли: но во взглядѣ градоначальника было нѣчто до такой степени устраняющее всякую возможность уклониться отъ объясненія, что они рѣшились отвѣчать, даже не понимая вопроса.

— Рѣка-съ... навозъ-съ... — лепетали они какъ попало.

— Зачѣмъ? — повторилъ онъ испуганно, и вдругъ, какъ бы боясь углубляться въ дальнѣйшіе разспросы, круто повернулъ налѣво кругомъ и пошелъ назадъ.

Судорожнымъ шагомъ возвращался онъ домой и бормоталъ себѣ подъ носъ:

— Уйму! я ее уйму!

Дòма, онъ черезъ минуту уже рѣшилъ дѣло по существу. Два одинаково великихъ подвига предстояли ему: разрушить городъ и устранить рѣку. Средства для исполненія перваго подвига были обдуманы уже заранѣе; средства для исполненія втораго представлялись уму неясно и сбивчиво. Но такъ какъ не было той силы въ природѣ, которая могла бы убѣдить прахвоста въ невѣдѣніи чего бы то ни было, то въ этомъ случаѣ невѣжество являлось не только равносильнымъ знанію, но даже въ извѣстномъ смыслѣ было прочнѣе его.

Онъ не былъ ни технологъ, ни инженеръ; но онъ былъ твердой души прахвостъ, а это тоже своего рода сила, обладая которою можно покорить міръ. Онъ ничего не зналъ ни о процессѣ образованія рѣкъ, ни о законахъ, по которымъ онѣ текутъ внизъ, а не вверхъ, но былъ убѣжденъ, что стоитъ только указать: отъ сихъ мѣстъ до сихъ — и на протяженіи отмѣреннаго пространства навѣрное возникнетъ материкъ, а затѣмъ по прежнему, и направо и налѣво, будетъ продолжать течь рѣка.

Остановившись на этой мысли, онъ началъ готовиться.

Въ какой-то дикой задумчивости бродилъ онъ по улицамъ, заложивъ руки за спину и бормоча подъ носъ невнятныя слова. На пути, встрѣчались ему обыватели, одѣтые въ самыя разнообразныя лохмотья, и кланялись въ поясъ. Передъ нѣкоторыми онъ останавливался, вперялъ непонятливый взоръ въ лохмотья и произносилъ:

— Зачѣмъ?

И, снова впавши въ задумчивость, продолжалъ путь далѣе.

Минуты этой задумчивости были самыми тяжелыми для глуповцевъ. Какъ оцѣпенѣлые, застывали они передъ нимъ, не будучи въ силахъ оторвать глаза отъ его свѣтлаго какъ сталь взора. Какая-то неисповѣдимая тайна скрывалась въ этомъ взорѣ, и тайна эта тяжелымъ, почти свинцовымъ пологомъ нависла надъ цѣлымъ городомъ.

Городъ приникъ; въ воздухѣ чувствовались спертость и духота.

Онъ еще не сдѣлалъ никакихъ распоряженiй, не высказалъ никакихъ мыслей, никому не сообщилъ своихъ плановъ, а всѣ уже понимали, что пришелъ конецъ. Въ этомъ убѣждало безпрерывное мельканіе идіота, носившаго въ себѣ тайну; въ этомъ убѣждало тихое рычаніе, исходившее изъ его внутренностей. Незримо ни для кого, прокрался въ среду обывателей смутный ужасъ, и безраздѣльно овладѣлъ всѣми. Всѣ мыслительныя силы сосредоточивались на загадочномъ идіотѣ, и въ мучительномъ безпокойствѣ кружились въ одномъ и томъ же волшебномъ кругѣ, котораго центромъ былъ онъ. Люди позабыли прошедшее и не задумывались о будущемъ. Нехотя исполняли они необходимыя житейскія дѣла, нехотя сходились другъ съ другомъ, нехотя жили со дня на день. Къ чему? — вотъ единственный вопросъ, который ясно представлялся каждому, при видѣ грядущаго вдали идіота. Зачѣмъ жить, если жизнь навсегда отравлена представленіемъ объ идіотѣ? Зачѣмъ жить, если нѣтъ средствъ защитить взоръ отъ его ужаснаго вездѣсущія? Глуповцы позабыли даже взаимныя распри и попрятались по угламъ, въ тоскливомъ ожиданіи...

Казалось, онъ и самъ понималъ, что конецъ наступилъ. Никакими текущими дѣлами онъ не занимался, а въ правленіе даже не заглядывалъ. Онъ порѣшилъ однажды на всегда, что старая жизнь безвозвратно канула въ вѣчность, и что слѣдовательно незачѣмъ и тревожить этотъ хламъ, который не имѣетъ никакого отношенія къ будущему. Квартальные нравственно и физически истерзались; вытянувшись и затаивши дыханіе, они становились на линіи, по которой онъ проходилъ, и ждали, не будетъ ли приказаній; но приказаній не было. Онъ молча проходилъ мимо и не удостоивалъ ихъ даже взглядомъ. Не стало въ Глуповѣ никакого суда: ни милостиваго, ни немилостиваго, ни скораго, ни нескораго. На первыхъ порахъ, глуповцы, по старой привычкѣ, вздумали-было обращаться къ нему съ претензіями и жалобами другъ на друга; но онъ даже не понялъ ихъ.

— Зачѣмъ? — говорилъ онъ, съ какимъ-то дикимъ изумленіемъ обозрѣвая жалобщика съ головы до ногъ.

Въ смятеніи оглянулись глуповцы назадъ, и съ ужасомъ увидѣли, что назади дѣйствительно ничего нѣтъ.

Наконецъ, страшный моментъ насталъ. Послѣ недолгихъ колебаній, онъ рѣшилъ такъ: сначала разрушить городъ, а потомъ уже приступить и къ рѣкѣ. Очевидно, онъ еще надѣялся, что рѣка образумится сама собой.

За недѣлю до Петрова дня, онъ объявилъ приказъ: всѣмъ говѣть. Хотя глуповцы всегда говѣли охотно, но выслушавши внезапный приказъ Угрюмъ-Бурчеева, смутились. Стало быть, и въ самомъ дѣлѣ предстоитъ что нибудь рѣшительное, коль скоро, для принятія этого рѣшительнаго, потребны такія приготовленія? Этотъ вопросъ сжималъ всѣ сердца тоскою. Думали сначала, что онъ будетъ палить, но, заглянувъ на градоначальническій дворъ гдѣ стоялъ пушечный снарядъ, изъ котораго обыкновенно палили въ обывателей, убѣдились, что пушки стоятъ незаряженныя. Потомъ остановились на мысли, что будетъ произведена повсемѣстная «выемка», и стали готовиться къ ней: прятали книги, письма, лоскутки бумаги, деньги и даже иконы, — однимъ словомъ все, въ чемъ можно было усмотрѣть какое-нибудь «оказательство».

— Кто его знаетъ, какой онъ вѣры? — шептались промежъ себя глуповцы: — можетъ, и фармазонъ?

А онъ все маршировалъ по прямой линіи, заложивъ руки за спину и никому не объявлялъ своей тайны.

Въ Петровъ день всѣ причастились, а многіе даже соборовались наканунѣ. Когда запѣли причастный стихъ, въ церкви раздались рыданія, «больше же всѣхъ вопили голова и предводитель, опасаясь за многое имѣніе свое». Затѣмъ, проходя отъ причастія мимо градоначальника, кланялись и поздравляли, но онъ стоялъ дерзостно и никому даже не кивнулъ головой. День прошелъ въ тишинѣ невообразимой. Стали люди разгавливаться, но никому не шелъ кусокъ въ горло, и всѣ опять заплакали. Но когда проходилъ мимо градоначальникъ (онъ въ этотъ день ходилъ форсированнымъ маршемъ), то поспѣшно отирали слезы и старались придать лицамъ безпечное и довѣрчивое выраженіе. Надежда не вся еще исчезла. Все думалось: вотъ увидятъ начальники нашу невинность, и простятъ...

Но Угрюмъ-Бурчеевъ ничего не увидѣлъ и ничего не простилъ.

«30-го іюня», повѣтствуетъ лѣтописецъ, «на другой день празднованія памяти святыхъ и славныхъ апостоловъ Петра и Павла, былъ сдѣланъ первый приступъ къ сломкѣ города». Градоначальникъ, съ топоромъ въ рукѣ, первый выбѣжалъ изъ своего дома и, какъ озаренный, бросился на городническое правленіе. Обыватели послѣдовали примѣру его. Раздѣленные на отряды (въ каждомъ уже съ вечера былъ назначенъ особый урядникъ и особый шпіонъ), они разомъ на всѣхъ пунктахъ начали работу разрушенія. Раздался стукъ топора и визгъ пилы: воздухъ наполнился криками рабочихъ и грохотомъ падающихъ на землю бревенъ; пыль густымъ облакомъ нависла надъ городомъ и затемнила солнечный свѣтъ. Всѣ были на лицо, всѣ до единаго, взрослые и сильные, рубили и ломали; малолѣтніе и слабосильные сгребали мусоръ и свозили его къ рѣкѣ. Отъ зари до зари, люди неутомимо преслѣдовали задачу разрушенія собственныхъ жилищъ, а на ночь укрывались въ устроенныхъ на выгонѣ баракахъ, куда было свезено и обывательское имущество. Они сами не понимали, что дѣлаютъ, и даже не вопрошали другъ друга, точно ли это на яву происходитъ. Они сознавали только одно: что конецъ наступилъ и что за ними вездѣ, вездѣ слѣдитъ непонятливый взоръ угрюмаго идіота. Мелькомъ, словно во снѣ припоминались нѣкоторымъ старикамъ примѣры изъ исторіи, а въ особенности изъ эпохи, когда градоначальствовалъ Бородавкинъ, который навелъ въ городъ оловянныхъ солдатиковъ и однажды, въ минуту безумной отваги, скомандовалъ имъ: ломай! Но вѣдь тогда все-таки была война, а теперь... безъ всякого повода... среди глубокаго земскаго мира...

Угрюмъ-Бурчеевъ мѣрнымъ шагомъ ходилъ среди всеобщаго опустошенія, и на губахъ его играла та же самая улыбка, которая озарила лицо его въ ту минуту, когда онъ, въ порывѣ начальстволюбія, отрубилъ себѣ указательный палецъ правой руки. Онъ былъ доволенъ, онъ даже мечталъ. Мысленно, онъ уже шелъ дальше простого разрушенія. Онъ разсортировывалъ жителей по росту и тѣлосложенію; онъ разводилъ мужей съ законными женами и соединялъ съ чужими; онъ раскассировывалъ дѣтей по семьямъ, соображаясь съ положеніемъ каждаго семейства; онъ назначалъ взводныхъ, ротныхъ и другихъ командировъ, избиралъ шпіоновъ и т. д. Клятва, данная начальнику, на половину уже выполнена. Все на чеку, все кипитъ, все готово вынырнуть во всеоружіи; остаются подробности, но и тѣ давнымъ давно предусмотрѣны и рѣшены. Какая-то сладкая восторженность пронизывала все существо угрюмаго прахвоста, и уносила его далеко, далеко.

Въ упоеніи гордости, онъ вперялъ глаза въ небо, смотрѣлъ на свѣтила небесныя, и, казалось, это зрѣлище приводило его въ недоумѣніе.

— Зачѣмъ? — бормоталъ онъ чуть слышно, и долго-долго о чемъ-то думалъ и что-то соображалъ.

Что именно?'

Черезъ полтора или два мѣсяца, не оставалось уже камня на камнѣ. Но по мѣрѣ того, какъ работа опустошенія приближалась къ набережной рѣки, чело Угрюмъ-Бурчеева омрачалось. Рухнулъ послѣдній, ближайшій къ рѣкѣ домъ; въ послѣдній разъ звякнулъ ударъ топора, а рѣка не унималась. Попрежнему, она текла, дышала, журчала и извивалась; попрежнему, одинъ берегъ ея былъ крутъ, а другой представлялъ луговую низину, на далекое пространство заливаемую, въ весеннее время, водой. Бредъ продолжался.

Громадныя кучи мусора, навоза и соломы уже были сложены по берегамъ, и ждали только манія, чтобы исчезнуть въ глубинахъ рѣки. Нахмуренный идіотъ бродилъ между грудами и велъ имъ счетъ, какъ бы опасаясь, чтобъ кто нибудь не похитилъ драгоцѣннаго матеріала. По временамъ, онъ съ увѣренностію бормоталъ:

— Уйму! я ее уйму!

И, вотъ вожделѣнная минута наступила. Въ одно прекрасное утро, созвавши будочниковъ, онъ привелъ ихъ къ берегу рѣки, отмѣрилъ шагами пространство, указалъ глазами на теченіе, и яснымъ голосомъ произнесъ:

— Отъ сихъ мѣстъ — до сихъ!

Какъ ни были забиты обыватели, но и они восчувствовали. До сихъ поръ, разрушались только дѣла рукъ человѣческихъ, теперь же очередь доходила до дѣла извѣчнаго, нерукотворнаго. Многіе разинули рты, чтобъ возроптать, но онъ даже не замѣтилъ этого колебанія, а только какъ бы удивился, зачѣмъ люди мѣшкаютъ.

— Гони! скомандовалъ онъ будочникамъ, вскидывая глазами на колышущуюся толпу.

Борьба съ природой воспріяла начало.

Масса, съ тайными вздохами ломавшая дома свои, съ тайными же вздохами закопошилась въ водѣ. Казалось, что рабочія силы Глупова сдѣлались неистощимыми, и что чѣмъ болѣе заявляла себя безстыжесть притязаній, тѣмъ растяжимѣе становилась сумма орудій, подлежащихъ ея эксплуатаціи.

Много было наѣзжихъ людей, которые раззоряли Глуповъ; одни — ради шутки, другіе въ минуту грусти, запальчивости или увлеченія; но Угрюмъ-Бурчеевъ былъ первый, который задумалъ раззорить городъ серьезно. Отъ зари до зари кишѣли люди въ водѣ, вбивая въ дно рѣки сваи и заваливая мусоромъ и навозомъ пропасть, казавшуюся бездонною. Но слѣпая стихія шутя рвала и разметывала наносимый цѣною нечеловѣческихъ усилій хламъ, и съ каждымъ разомъ все глубже и глубже прокладывала себѣ ложе. Щепки, навозъ, солома, мусоръ — все уносилось быстриной въ невѣдомую даль, и Угрюмъ-Бурчеевъ, съ удивленіемъ, доходящимъ до испуга, слѣдилъ «непонятливымъ» окомъ за этимъ почти волшебнымъ исчезновеніемъ его надеждъ и намѣреній.

Наконецъ, люди истомились, и стали заболѣвать. Сурово выслушивалъ Угрюмъ-Бурчеевъ ежедневные рапорты десятниковъ о числѣ выбывшихъ изъ строя рабочихъ, и, не дрогнувъ ни однимъ мускуломъ, командовалъ:

— Гони!

Появлялись новыя партіи рабочихъ, которыя, какъ цвѣтъ папоротника, гдѣ-то таинственно наростали, чтобы немедленно же исчезнуть въ пучинѣ водоворота. Наконецъ, привели и предводителя, который, одинъ въ цѣломъ городѣ считалъ себя свободнымъ отъ работъ, и стали толкать его въ рѣку. Однако, предводитель пошелъ не сразу, но протестовалъ и сослался на какія-то права.

— Гони! — скомандовалъ Угрюмъ-Бурчеевъ.

Толпа загоготала. Увидѣвъ, какъ предводитель, краснѣя и стыдясь, засучивалъ штаны, она почувствовала себя бодрою и удвоила усилія.

Но тутъ встрѣтилось новое затрудненіе: груды мусора убывали въ виду всѣхъ, такъ что скоро нечего было валить въ рѣку. Принялись за послѣднюю груду, на которую Угрюмъ-Бурчеевъ надѣялся, какъ на каменную гору. Рѣка задумалась, забуровила дно, но черезъ мгновеніе потекла веселѣе прежняго.

Однажды, однако, счастье улыбнулось ему. Собравъ послѣднія усилія и истощивъ весь запасъ мусора, жители принялись за строительный матеріалъ и разомъ двинули въ рѣку цѣлую массу его. Затѣмъ, толпы съ гикомъ бросились въ воду и стали погружать матеріалъ на дно. Рѣка всею массою водъ хлынула на это новое препятствіе и вдругъ закрутилась на одномъ мѣстѣ. Раздался трескъ, свистъ и какое-то громадное клокотаніе, словно милліоны невѣдомыхъ гадинъ разомъ пустили свой шипъ изъ водяныхъ хлябей. Затѣмъ, все смолкло; рѣка на минуту остановилась и тихо-тихо начала разливаться по луговой сторонѣ.

Къ вечеру, разливъ былъ до того великъ, что не видно было предѣловъ его, а вода между тѣмъ все еще прибывала и прибывала. Откуда-то слышался гулъ; казалось, что гдѣ-то рушатся цѣлыя деревни, и тамъ раздаются вопли, стоны и проклятія. Плыли по водѣ стоги сѣна, бревна, плоты, обломки избъ, и, достигнувъ плотины, съ трескомъ сталкивались другъ съ другомъ, ныряли, опять выплывали, и сбивались въ кучу въ одномъ мѣстѣ. Разумѣется, Угрюмъ-Бурчеевъ ничего этого не предвидѣлъ, но, взглянувъ на громадную массу водъ, онъ до того просвѣтлѣлъ, что даже получилъ даръ слова и сталъ хвастаться.

— Тако да видятъ людіе! — сказалъ онъ, думая попасть въ господствовавшiй въ то время фотіевско-аракчеевскій тонъ; но потомъ, вспомнивъ, что онъ все-таки не болѣе, какъ прахвостъ, обратился къ будочникамъ и приказалъ согнать городскихъ поповъ: — гони!

Нѣтъ ничего опаснѣе, какъ воображеніе прахвоста, несдерживаемаго уздою и неугрожаемаго непрерывнымъ представленіемъ о возможности наказанія на тѣлѣ. Однажды возбужденное, оно сбрасываетъ съ себя всякое иго дѣйствительности, и начинаетъ рисовать своему обладателю предпріятія самыя грандіозныя. Погасить солнце, провертѣть въ землѣ дыру, черезъ которую можно было бы наблюдать за тѣмъ, что дѣлается въ аду — вотъ единственныя цѣли, которыя истинный прахвостъ признаетъ достойными своихъ усилій. Голова его уподобляется дикой пустынѣ, во всѣхъ закоулкахъ которой возстаютъ образы самой привередливой демонологіи. Все это мятется, свиститъ, гикаетъ, и шумя невидимыми крыльями, устремляется куда-то въ темную, безразсвѣтную даль...

Тоже произошло и съ Угрюмъ-Бурчеевымъ. Едва увидѣлъ онъ массу воды, какъ въ головѣ его уже утвердилась мысль, что у него будетъ свое собственное море. И такъ-какъ за эту мысль никто не угрожалъ ему шпицрутенами, то онъ сталъ развивать ее дальше и дальше. Есть море — значитъ, есть и флоты: во первыхъ, разумѣется, военный, потомъ торговый. Военный флотъ то и дѣло бомбардируетъ; торговый — перевозитъ драгоцѣнные грузы. Но такъ-какъ Глуповъ всѣмъ изобилуетъ и ничего, кромѣ розогъ и административныхъ мѣропріятій, не потребляетъ, другія же страны, какъ-то: село Недоѣдово, деревня Голодаевка и проч. суть совершенно голодныя и притомъ до чрезмѣрности жадныя, то естественно, что торговый балансъ всегда склоняется въ пользу Глупова. Является великое изобиліе звонкой монеты, которую, однакожъ, глуповцы презираютъ и бросаютъ въ навозъ, а изъ навоза секретнымъ образомъ выкапываютъ ее евреи и употребляютъ на исходатайствованіе желѣзно-дорожныхъ концессій.

И что жъ! — всѣ эти мечты рушились на другое же утро. Какъ ни старательно утаптывали глуповцы вновь созданную плотину, какъ ни охраняли они ея неприкосновенность въ теченіе цѣлой ночи, измѣна уже успѣла проникнуть въ ряды ихъ.

Едва успѣвъ продрать глаза, Угрюмъ-Бурчеевъ тотчасъ же поспѣшилъ полюбоваться на произведенiе своего генія, но, приблизившись къ рѣкѣ, всталъ какъ вкопанный. Произошелъ новый бредъ. Луга обнажились; остатки монументальной плотины въ безпорядкѣ уплывали внизъ по теченію, а рѣка журчала и двигалась въ своихъ берегахъ, точь въ точь, какъ за день тому назадъ.

Нѣкоторое время, Угрюмъ-Бурчеевъ безмолвствовалъ. Съ какимъ-то страннымъ любопытствомъ слѣдилъ онъ, какъ волна плыветъ за волною, сперва одна, потомъ другая, и еще, и еще... И все это куда-то стремится, и гдѣ-то, должно быть, исчезаетъ...

Вдругъ онъ пронзительно замычалъ и порывисто повернулся на каблукѣ.

— Напра-во круг-гомъ! за мной! — раздалась команда.

Онъ рѣшился. Рѣка не захотѣла уйти отъ него — онъ уйдетъ отъ нея. Мѣсто, на которомъ стоялъ старый Глуповъ, опостылѣло ему. Тамъ не повинуются стихіи, тамъ овраги и буераки на каждомъ шагу преграждаютъ стремительный бѣгъ; тамъ во-очію совершаются волшебства, о которыхъ не говорится ни въ регламентахъ, ни въ сепаратныхъ предписаніяхъ начальства. Надо бѣжать!

Скорымъ шагомъ удалялся онъ прочь отъ города, а за нимъ, понуривъ головы и едва поспѣвая, слѣдовали обыватели. Наконецъ, къ вечеру онъ пришелъ. Передъ глазами его разстилалась совершенно ровная низина, на поверхности которой не замѣчалось ни одного бугорка, ни одной впадины. Куда ни обрати взоры — вездѣ гладь, вездѣ ровная скатерть, по которой можно шагать до безконечности. Это былъ тоже бредъ, но бредъ точь въ точь совпадавшій съ тѣмъ бредомъ, который гнѣздился въ его головѣ...

_______

— Здѣсь! — крикнулъ онъ ровнымъ, беззвучнымъ голосомъ.

Строился новый городъ на новомъ мѣстѣ, но одновременно съ нимъ выползало на свѣтъ что-то иное, чему еще не было въ то время придумано названія, и что лишь въ позднѣйшее время сдѣлалось извѣстнымъ подъ довольно опредѣленнымъ названіемъ «дурныхъ страстей» и «неблагонадежныхъ элементовъ». Неправильно было бы, впрочемъ, полагать, что это «иное» появилось тогда въ первый разъ; нѣтъ оно уже имѣло свою исторію...

Еще во времена Бородавкина, лѣтописецъ упоминаетъ о нѣкоторомъ Іонкѣ Козырѣ, который, послѣ продолжительныхъ странствованій по теплымъ морямъ и кисельнымъ берегамъ, возвратился въ родной городъ и привезъ съ собой собственнаго сочиненія книгу подъ названіемъ: «Письма къ другу о водвореніи на землѣ добродѣтели». Но такъ-какъ біографія этого Іонки составляетъ драгоцѣнный матеріалъ для исторіи русскаго либерализма, то читатель, конечно, не посѣтуетъ, если она будетъ разсказана здѣсь съ некоторыми подробностями.

Отецъ Іонки, Семенъ Козырь, былъ простой мусорщикъ, который, воспользовавшись смутными временами, нажилъ себѣ значительное состояніе. Въ краткій періодъ безначалія (см. «Сказаніе о шести градоначальницахъ»), когда, въ теченіе семи дней, шесть градоначальницъ вырывали другъ у друга кормило правленія, онъ, съ изумительною для глуповца ловкостью, перебѣгалъ отъ одной партіи къ другой, причемъ такъ искусно заметалъ слѣды свои, что законная власть, ни минуты не сомнѣвалась, что Козырь всегда оставался лучшею и солиднѣйшею поддержкой ея. Пользуясь этимъ ослѣпленіемъ, онъ сначала продовольствовалъ войска Ироидки, потомъ — войска Клементинки, Амальки, Нельки, и, наконецъ, кормилъ крестьянскими лакомствами Дуньку-толстопятую и Матренку-ноздрю. За все это онъ получалъ деньги по справочнымъ цѣнамъ, которыя самъ же сочинялъ, а такъ-какъ для Мальки, Нельки и прочихъ время было горячее, и считать деньги некогда, то расчеты кончались тѣмъ, что онъ запускалъ руку въ мѣшокъ и таскалъ оттуда пригоршнями.

Ни помощникъ градоначальника, ни неустрашимый штабъ-офицеръ — никто ничего не зналъ объ интригахъ Козыря, такъ что, когда пріѣхалъ въ Глуповъ подлинный градоначальникъ, Двоекуровъ, и началась разборка «онаго нелѣпаго и смѣха достойнаго глуповскаго смятенія», то за Семеномъ Козыремъ не только не было найдено ни малѣйшей вины, но, напротивъ того, оказалось, что это «подлинно достойнѣйшій и благопоспѣшительнѣйшій къ подавленію революцій гражданинъ».

Двоекурову Семенъ Козырь полюбился по многимъ причинамъ. Во-первыхъ, за то, что жена Козыря, Анна, пекла превосходнѣйшіе пироги; во-вторыхъ, за то, что Семенъ, сочувствуя просвѣтительнымъ подвигамъ градоначальника, выстроилъ въ Глуповѣ пивоваренный заводъ и пожертвовалъ сто рублей для основанія въ городѣ академіи; въ-третьихъ, наконецъ, за то, что Козырь не только не забывалъ ни Симеона-богопріимца, ни Гликеріи-дѣвы (дней тезоименитства градоначальника и супруги его), но даже праздновалъ имъ дважды въ годъ.

Долго памятенъ былъ указъ, которымъ Двоекуровъ возвѣщалъ обывателямъ объ открытіи пивовареннаго завода и разъяснялъ вредъ водки и пользу пива. «Водка», говорилось въ томъ указѣ, «не токмо не вселяетъ веселонравія, какъ многіе полагаютъ, но, при довольномъ употребленіи, даже отклоняетъ отъ онаго и порождаетъ страсть къ убивству. Пива же можно кушать сколько угодно и безъ всякой опасности, ибо оное не печальныя мысли внушаетъ, а токмо добрыя и веселыя. А потому совѣтуемъ и приказываемъ: водку кушать только передъ обѣдомъ, но и то изъ малой рюмки, въ прочее же время безопасно кушать пиво, которое нынѣ въ весьма превосходномъ качествѣ и не весьма дорогихъ цѣнъ изъ заводовъ 1-й гильдіи купца, Семена Козыря, отпущается». Послѣдствія этого указа были для Козыря безчисленны. Въ короткое время, онъ до того процвѣлъ, что началъ уже находить, что въ Глуповѣ ему тѣсно, а «нужно-де мнѣ, Козырю, въ скорости въ Петербургѣ быть, а тамо и ко двору явиться».

Во время градоначальствованія Ѳердыщенки, Козырю посчастливилось еще больше, благодаря вліянію ямщичихи Аленки, которая приходилась ему внучатной сестрой. Въ началѣ 1766 года, онъ угадалъ голодъ и сталъ заблаговременно скупать хлѣбъ. По его наущенію, Ѳердыщенко поставилъ у всѣхъ заставь полицейскихъ, которые останавливали возы съ хлѣбомъ и гнали ихъ прямо на дворъ къ скупщику. Тамъ Козырь объявлялъ, что платитъ за хлѣбъ «по такціи», и ежели между продавцами возникали сомнѣнія, то недоумѣвающихъ отправлялъ въ часть.

Но какъ пришло это баснословное богатство, такъ оно и улетучилось. Во-первыхъ, Козырь не поладилъ съ Домашкой-стрѣльчихой, которая заняла мѣсто Аленки. Во-вторыхъ, побывавъ въ Петербургѣ, Козырь сталъ хвастаться; князя Орлова звалъ Гришей, а о Мамоновѣ и Ермоловѣ говорилъ, что они умомъ коротки, что онъ, Козырь, «много имъ насчетъ національной политики толковалъ, да мало они поняли».

Въ одно прекрасное утро, нежданно-негаданно, призвалъ Ѳердыщенко Козыря, и повелъ къ нему такую рѣчь:

— Правда ли, — говорилъ онъ: — что ты, Семенъ, свѣтлѣйшаго Римской имперіи князя Григорія Григорьевича Орлова Гришкой величалъ и ходючи по кабакамъ, передъ всякаго званія людьми за пріятеля себѣ выдавалъ?

Козырь замялся.

— И на то у меня свидѣтели есть, — продолжалъ Ѳердыщѳнко такимъ тономъ, который не дозволялъ усомниться, что онъ подлинно знаетъ, что говоритъ.

Козырь поблѣднѣлъ.

— И я тотъ твой бездѣльный поступокъ, по благодушію своему, прощаю! — вновь началъ Ѳердыщенко: — а которое ты имѣніе награбилъ, и то имѣніе твое отписываю я, бригадиръ, на себя. Ступай и молись Богу.

И точно: въ тотъ же день отписалъ бригадиръ на себя Козыреву движимость и недвижимость, подаривъ, однако, виновному хижину на краю города, чтобы было гдѣ душу спасти и себя прокормить.

Больной, озлобленный, всѣми забытый, доживалъ Козырь свой вѣкъ, и на закатѣ дней вдругъ почувствовалъ приливъ «дурныхъ страстей» и «неблагонадежныхъ элементовъ». Сталъ проповѣдовать, что собственность есть мечтаніе, что только нищіе да постники взойдутъ въ царствіе небесное, а богатые да бражники будутъ лизать раскаленныя сковороды и кипѣть въ смолѣ. Причемъ, обращаясь къ Ѳердыщенкѣ (тогда было на этотъ счетъ просто: грабили, но правду выслушивали благодушно), прибавлялъ:

— Вотъ и ты, чортовъ угодникъ, въ аду съ братцемъ своимъ сатаной калеными угольями трапезовать станешь, а я, Семенъ, тѣмъ временемъ на лонѣ Авраамлемъ почивать буду.

Таковъ былъ первый Глуповскій демагогъ.

Іоны Козыря не было въ Глуповѣ, когда отца его постигла страшная катастрофа. Когда онъ возвратился домой, всѣ ждали, что поступокъ Ѳердыщенки приведетъ его, по малой мѣрѣ, въ негодованіе, но онъ выслушалъ дурную вѣсть спокойно, не выразивъ ни огорченія, ни даже удивленія. Это была довольно развитая, но совершенно мечтательная натура, которая вполнѣ безучастно относилась къ существующему факту, и эту безучастность восполняла большою дозою утопизма. Въ головѣ его мелькалъ какой-то рай, въ которомъ живутъ добродѣтельные люди, дѣлаютъ добродѣтельныя дѣла и достигаютъ добродѣтельныхъ результатовъ. Но все это именно только мелькало, не укладываясь въ опредѣленныя формы и не идя далѣе простыхъ и не вполнѣ ясныхъ афоризмовъ. Самая книга «О водвореніи на землѣ добродѣтели» была не что иное, какъ сводъ подобныхъ афоризмовъ, не указавшихъ и даже не имѣвшихъ цѣлью указать на какія либо практическія примѣненія. Іонѣ пріятно было сознавать себя добродѣтельнымъ, а, конечно, еще было бы пріятнѣе, еслибъ и другіе тоже сознавали себя добродѣтельными. Это была потребность его мягкой, мечтательной натуры, это же обусловливало для него и потребность пропаганды. Сожительство добродѣтельныхъ съ добродѣтельными, отсутствіе зависти, огорченій и заботь, кроткая бесѣда, тишина, умѣренность — вотъ идеалы, которые онъ проповѣдывалъ, ничего не зная о способахъ ихъ осуществленія.

Несмотря на свою расплывчивость, ученіе Козыря пріобрѣло однакожъ столько прозелитовъ въ Глуповѣ, что градоначальникъ Бородавкинъ счелъ не лишнимъ обезпокоиться этимъ. Сначала онъ вытребовалъ къ себѣ книгу «О водвореніи на землѣ добродѣтели» и освидѣтельствовалъ ее; потомъ вытребовалъ и самого автора для освидѣтельствованія.

— Челъ я твою, Іонкину, книгу, — сказалъ онъ: — и отъ многихъ написанныхъ въ ней злодѣствъ былъ приведенъ въ омерзеніе.

Іонка казался изумленнымъ. Бородавкинъ продолжалъ:

— Мнишь ты всѣхъ людей добродѣтельными сдѣлать, а про то позабылъ, что добродѣтель не отъ тебя, а отъ Бога; и отъ Бога же всякому человѣку пристойное мѣсто указано.

Іонка изумлялся все больше и больше этому приступу, и не столько со страхомъ, сколько съ любопытствомъ ожидалъ, къ какимъ Бородавкинъ придетъ выводамъ.

— Ежели есть на свѣтѣ клеветники, тати, злодѣи и душегубцы (о чемъ и въ указахъ неотступно публикуется), продолжалъ градоначальникъ: — то съ чего же тебѣ, Іонкѣ, на умъ взбрело, чтобъ имъ не быть? и кто тебѣ такую власть далъ, чтобы всѣхъ сихъ людей отъ природныхъ ихъ званій отставить и заурядъ съ добродѣтельными людьми въ нѣкоторое смѣха достойное мѣсто, тобою «раемъ» продерзостно именуемое, включить?

Іонка разинулъ-было ротъ для нѣкоторыхъ разъясненій, но Бородавкинъ прервалъ его.

— Погоди. И ежели всѣ люди «въ раю» въ пѣсняхъ и пляскахъ время препровождать будутъ, то кто же, по твоему, Іонкину, разумѣнію, землю пахать станетъ? и вспахавши сѣять? и посѣявши жать? и собравши плоды, оными господъ дворянъ и прочихъ чиновъ людей довольствовать и питать?

Опять разинулъ ротъ Іонка, и опять Бородавкинъ удержалъ его порывъ.

— Погоди. И за тѣ твои безсовѣстныя рѣчи судилъ я тебя, Іонку, судомъ скорымъ, и присудилъ тако: книгу твою, изодравъ, растоптать (говоря это, Бородавкинъ изодралъ и растопталъ), съ тобой же самимъ, яко съ растлителемъ добрыхъ нравовъ, по предварительной отдачѣ на поруганіе, поступить, какъ мнѣ, градоначальнику, заблагоразсудится.

Такимъ образомъ, Іоной Козыремъ начался мартирологъ глуповскаго либерализма.

Разговоръ этотъ происходилъ утромъ въ праздничный день, а въ полдень вывели Іонку на базаръ, и дабы сдѣлать видъ его болѣе омерзительнымъ, надѣли на него сарафанъ (такъ какъ въ числѣ послѣдователей Козырева ученія было много женщинъ), а на груди привѣсили дощечку съ надписью: бабникъ и прелюбодѣй. Въ довершеніе всего, квартальные приглашали торговыхъ людей плевать на преступника, что и исполнялось. Къ вечеру, Іонки не стало.

Таковъ былъ первый дебютъ глуповскаго либерализма. Несмотря, однакожъ, на неудачу, «дурныя страсти» не умерли, а образовали традицію, которая переходила преемственно изъ поколѣнія въ поколѣніе и при всѣхъ послѣдующихъ градоначальникахъ. Къ сожалѣнію, лѣтописцы не предвидѣли страшнаго распространенія этого зла въ будущемъ, а потому, не обращая должнаго вниманія на происходившіе передъ ними факты, заносили ихъ въ свои тетрадки съ прискорбною краткостью. Такъ, напримѣръ, при Негодяевѣ упоминается о нѣкоемъ дворянскомъ сынѣ Ивашкѣ Фарафонтьевѣ, который былъ посаженъ на цѣпь за то, что говорилъ хульныя слова, а слова тѣ въ томъ состояли, что «всѣмъ-де людямъ въ ѣдѣ равная потреба настоитъ, и кто-де ѣстъ много, пускай дѣлится съ тѣмъ, кто ѣстъ мало». «И сидя на цѣпи, Ивашка умре», прибавляетъ лѣтописецъ. Другой примѣръ случился при Микаладзе, который хотя былъ самъ либералъ, но, по страстности своей натуры, а также по новости дѣла, не всегда могъ воздерживаться отъ заушеній. Во время его управленія городомъ, тридцать-три философа были разсѣяны по лицу земли за то, что «нелѣпымъ обычаемъ говорили: трудящiйся да ястъ, нетрудящійся же да вкуситъ отъ плодовъ бездѣлія своего». Третій примѣръ былъ при Беневоленскомъ, когда былъ «подвергнутъ разспроснымъ рѣчамъ» дворянскій сынъ, Алешка Безпятовъ, за то, что въ укору градоначальнику, любившему заниматься законодательствомъ, утверждалъ: «худы-де тѣ законы, кои писать надо, а тѣ законы исправны, кои и безъ письма въ естествѣ у каждаго человѣка нерукотворно написаны». И онъ тоже «отъ разспросныхъ рѣчей, да съ испугу и съ боли умре». Послѣ Безпятова, либеральный мартирологъ временно прекратился. Прыщъ и Ивановъ были глупы; Дю-Шаріо же былъ и глупъ, и, кромѣ того, самъ зараженъ либерализмомъ. Грустиловъ, въ первую половину своего градоначальствованія, не только не препятствовалъ, но даже покровительствовалъ либерализму, потому что смѣшивалъ его съ вольнымъ обращеніемъ, къ которомъ отъ природы имѣлъ непреодолимую склонность. Только впослѣдствіи, когда блаженный Парамоша и юродивенькая Анисьюшка взяли въ руки бразды правленія, либеральный мартирологъ вновь воспріялъ начало, въ лицѣ учителя каллиграфіи Линкина, доктрина котораго, какъ извѣстно, состояла въ томъ, что «всѣ мы, что человѣки, что скоты — всѣ помремъ и всѣ къ чортовой матери пойдемъ». Вмѣстѣ съ Линкинымъ чуть-было не попались въ просакъ два знаменитѣйшіе философа того времени, Фуничъ и Мерзицкій, но во-время спохватились и начали, вмѣстѣ съ Грустиловымъ, присутствовать при «восхищеніяхъ» (см. «Поклоненіе мамонѣ и покаяніе»). Поворотъ Грустилова далъ либерализму новое направленіе, которое можно назвать центробѣжно-центростремительно-неисповѣдимо-завиральнымъ. Но это былъ все-таки либерализмъ, а потому и онъ успѣха имѣть не могъ, ибо уже наступила минута, когда либерализма не требовалось вовсе. Не требовалось совсѣмъ, ни подъ какимъ видомъ, ни въ какихъ формахъ, ни даже въ формѣ нелѣпости, ни даже въ формѣ восхищенія начальствомъ.

Восхищеніе начальствомъ! чтò значитъ восхищеніе начальствомъ? Это значитъ такое онымъ восхищеніе, которое въ то же время допускаетъ и возможность онымъ невосхищенія! А отсюда до революціи — одинъ шагъ!

Со вступленіемъ въ должность градоначальника Угрюмъ-Бурчеева, либерализмъ въ Глуповѣ прекратился вовсе, а потому и мартирологъ не возобновлялся. «Будучи, выше мѣры, обременены тѣлесными упражненіями — говоритъ лѣтописецъ — глуповцы, съ устатку, ни о чемъ больше не мыслили, кромѣ какъ о выпрямленіи согбенныхъ работой тѣлесъ своихъ». Такимъ образомъ продолжалось все время, покуда Угрюмъ-Бурчеевъ разрушалъ старый городъ и боролся съ рѣкою. Но, по мѣрѣ того, какъ новый городъ приходилъ къ концу, тѣлесныя упражненія сокращались, а вмѣстѣ съ досугомъ, изъ подъ пепла возникало и пламя измѣны...

Дѣло въ томъ, что, по окончательномъ устройствѣ города послѣдовалъ цѣлый рядъ празднествъ. Во-первыхъ, назначенъ былъ праздникъ по случаю переименованія города изъ Глупова въ Непреклонскъ; во-вторыхъ, послѣдовалъ праздникъ въ воспоминаніе побѣдъ, одержанныхъ бывшими градоначальниками надъ обывателями; и въ-третьихъ, по случаю наступленія осенняго времени, самъ собой подошелъ праздникъ «предержащихъ властей». Хотя, по первоначальному проекту Угрюмъ-Бурчеева, праздники должны были отличаться отъ будней только тѣмъ, что въ эти дни жителямъ, вмѣсто работъ, предоставлялось заниматься усиленной маршировкой, но на этотъ разъ бдительный градоначальникъ оплошалъ. Безсонная ходьба по прямой линіи до того сокрушила его желѣзные нервы, что когда затихъ въ воздухѣ послѣдній ударъ топора, онъ едва успѣлъ крикнуть «шабашъ!», какъ тутъ же повалился на землю и захрапѣлъ, не сдѣлавъ даже распоряженія о назначеніи новыхъ шпіоновъ.

Изнуренные, обруганные и уничтоженные, глуповцы, послѣ долгаго перерыва, въ первый разъ вздохнули свободно. Они взглянули другъ на друга — и вдругъ устыдились. Они не понимали, чтò именно произошло вокругъ нихъ, но чувствовали, что воздухъ наполненъ сквернословіемъ, и что далѣе дышать въ этомъ воздухѣ невозможно. Была ли у нихъ исторія, были ли въ этой исторіи моменты, когда они имѣли возможность проявить свою самостоятельность? — ничего они не помнили. Помнили только, что у нихъ были Урусъ-Кугушъ-Кильдибаевы, Негодяевы, Бородавкины и, въ довершеніе позора, этотъ ужасный, этотъ безславный прахвостъ! И все это глушило, грызло, рвало зубами — во имя чего? Груди захлестывало кровью, дыханіе занимало, лица судорожно искривляло гнѣвомъ при воспоминаніи о безславномъ идіотѣ, который, съ топоромъ въ рукѣ, пришелъ невѣдомо отколь и съ неисповѣдимою наглостью изрекъ смертный приговоръ прошедшему, настоящему и будущему.

А онъ, между тѣмъ, неподвижно лежалъ на самомъ солнечномъ припекѣ и тяжело храпѣлъ. Теперь онъ былъ у всѣхъ на виду; всякій могъ свободно разсмотрѣть его и убѣдиться, что это подлинный идіотъ — и ничего болѣе. Когда онъ разрушалъ, боролся со стихіями, предавалъ огню и мечу, еще могло казаться, что въ немъ олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая сила, которая, независимо отъ своего содержанія, можетъ поражать воображеніе; теперь, когда онъ лежалъ поверженный и изнеможенный, когда ни на комъ не тяготѣлъ его исполненный безстыжества взоръ, дѣлалось яснымъ, что это «громадное», это «всепокоряющее» — не что иное, какъ идіотство, не нашедшее себѣ границъ.

Какъ ни запуганы были умы, но потребность освободить душу отъ обязанности вникать въ таинственный смыслъ выраженія «курицынъ сынъ» была настолько сильна, что измѣнила и самый взглядъ на значеніе Угрюмъ-Бурчеева. Это былъ уже значительный шагъ впередъ въ дѣлѣ преуспѣнія «неблагонадежныхъ элементовъ». Прахвостъ проснулся, но взоръ его уже не произвелъ прежняго впечатлѣнія. Онъ раздражалъ, но не пугалъ. Убѣжденіе, что это не злодѣй, а простой идіотъ, который шагаетъ все прямо и ничего не видитъ, чтó дѣлается по сторонамъ, съ каждымъ днемъ пріобрѣтало все бóльшій и бóльшій авторитетъ. Но это раздражало еще сильнѣе. Мысль, что шаганіе безсрочно, что въ идіотѣ таится какая-то сила, которая цѣпенитъ умы, сдѣлалась невыносимою. Никто не задавался предположеніями, что идіотъ можетъ успокоиться или обратиться къ лучшимъ чувствамъ, и что при такомъ оборотѣ жизнь сдѣлается возможною и даже, пожалуй, спокойною. Не только спокойствіе, но даже самое счастье казалось обиднымъ и унизительнымъ въ виду этого прахвоста, который единолично сокрушилъ цѣлую массу мыслящихъ существъ.

«Онъ» дастъ какое-то счастіе! «Онъ» скажетъ имъ: я васъ раззорилъ и оглушилъ, а теперь позволю вамъ быть счастливыми! И они выслушаютъ эту рѣчь хладнокровно! они воспользуются его дозволеніемъ и будутъ счастливы! Позоръ!!!

А Угрюмъ-Бурчеевъ все маршировалъ и все смотрѣлъ прямо, отнюдь не подозрѣвая, что подъ самымъ его носомъ кишатъ дурныя страсти и чуть-чуть не воочію выплываютъ на поверхность неблагонадежные элементы. По примѣру всѣхъ благопопечительныхъ благоустроителей, онъ видѣлъ только одно: что мысль, такъ долго зрѣвшая въ его заскорузлой головѣ, наконецъ, осуществилась, что онъ подлинно обладаетъ прямою линіей и можетъ маршировать по ней сколько угодно. Затѣмъ, имѣется ли на этой линіи что-нибудь живое, и можетъ ли это «живое» ощущать, мыслить, радоваться, страдать, способно ли оно, наконецъ, изъ «благонадежнаго» обратиться въ «неблагонадежное» — все это не составляло для него даже вопроса...

Раздраженіе росло тѣмъ сильнѣе, что глуповцы все-таки обязывались выполнять всѣ запутанныя формальности, которыя были заведены Угрюмъ-Бурчеевымъ. Чистились, подтягивались, проходили черезъ всѣ манежи, строились въ каре, разводились по работамъ и проч. Всякая минута казалась удобною для освобожденія и всякая же минута казалась преждевременною. Происходили безпрерывныя совѣщанія по ночамъ; тамъ и сямъ прорывались одиночные случаи нарушенія дисциплины; но все это было какъ-то до такой степени разрозненно, что въ концѣ концовъ могло, самою медленностью процесса, возбудить подозрительность даже въ такомъ убѣжденномъ идіотѣ, какъ Угрюмъ-Бурчеевъ.

И точно, онъ началъ нѣчто подозрѣвать. Его поразила тишина во время дня и шорохъ во время ночи. Онъ видѣлъ, кàкъ, съ наступленіемъ сумерекъ, какія-то тѣни бродили по городу и исчезали невѣдомо куда, и кàкъ, съ разсвѣтомъ дня, тѣ же самыя тѣни вновь появлялись въ городѣ и разбѣгались по домамъ. Нѣсколько дней сряду повторялось это явленіе, и всякій разъ онъ порывался выбѣжать изъ дома, чтобы лично разслѣдовать причину ночной суматохи, но суевѣрный страхъ удерживаль его. Какъ истинный прахвостъ, онъ боялся чертей и вѣдьмъ.

И вотъ однажды, появился по всѣмъ поселеннымъ единцамъ приказъ, возвѣщавшій о назначеніи шпіоновъ. Это была капля, переполнившая чашу...

Но здѣсь я долженъ сознаться, что тетрадки, которыя заключали въ себѣ подробности этого дѣла, неизвѣстно куда утратились. Поэтому, я нахожусь вынужденнымъ ограничиться лишь передачею развязки этой исторіи, и то благодаря тому, что листокъ, на которомъ она описана, случайно уцѣлѣлъ.

«Черезъ недѣлю (послѣ чего?) — пишетъ лѣтописецъ — глуповцевъ поразило неслыханное зрѣлище. Сѣверъ потемнѣлъ и покрылся тучами; изъ этихъ тучъ нѣчто неслось на городъ: не то ливень, не то смерчь. Полное гнѣва, оно неслось, буровя землю, грохоча, гудя и стеня и по временамъ изрыгая изъ себя какіе-то глухіе, каркающіе звуки. Хотя оно было еще не близко, но воздухъ въ городѣ заколебался, колокола сами собой загудѣли, деревья взъерошились, животныя обезумѣли и метались по полю, не находя дороги въ городъ. Оно близилось, и по мѣрѣ того, какъ близилось, время останавливало бѣгъ свой. Наконецъ, земля затряслась, солнце померкло... глуповцы пали ницъ. Неисповѣдимый ужасъ выступилъ на всѣхъ лицахъ, охватилъ всѣ сердца.

«Оно пришло...

Въ эту торжественную минуту, Угрюмъ-Бурчеевъ вдругъ обернулся всѣмъ корпусомъ къ оцѣпенѣлой толпѣ и яснымъ голосомъ произнесъ:

«— Придетъ...

«Но не успѣлъ онъ договорить, какъ раздался трескъ, и бывый прахвостъ моментально исчезъ, словно растаялъ въ воздухѣ.

«Исторія прекратила теченіе свое».

КОНЕЦЪ.

ОПРАВДАТЕЛЬНЫЕ ДОКУМЕНТЫ.

_______

І. Мысли о градоначальническомъ единомысли, а также о градоначальническомъ единовласти и о прочемъ.

Сочинилъ глуповскій градоначальникъ, Василискъ Бородавкинъ *

Необходимо, дабы между градоначальниками царствовало единомысліе. Чтобы они, такъ сказать, по всему лицу земли едиными устами. О вредѣ градоначальническаго многомыслія распространюсь кратко. Какія суть градоначальниковы права и обязанности? — Права сіи суть: чтобы злодѣи трепетали, а прочіе чтобы повиновались. Обязанности суть: чтобы употреблять мѣры кротости, но не упускать изъ вида и мѣръ строгости. Сверхъ того, поощрять науки. Въ сихъ краткихъ чертахъ заключается недолгая, но и нелегкая градоначальническая наука. Размыслимъ кратко: что изъ сего произойдти можетъ?

«Чтобы злодѣи трепетали» — прекрасно! Но кто же сіи злодѣи? Очевидно, что при многомысліи по сему предмету можетъ произойдти великая въ дѣйствіяхъ неурядица. Злодѣемъ можетъ быть воръ, но это злодѣй, такъ сказать, третьестепенный; злодѣемъ называется убійца, но и это злодѣй лишь второй степени, наконецъ, злодѣемъ можетъ быть вольнодумецъ — это уже злодѣй настоящій и притомъ закоренѣлый и нераскаянный. Изъ сихъ трехъ сортовъ злодѣевъ, конечно, каждый долженъ трепетать, но въ равной ли мѣрѣ? Нѣтъ, не въ равной. Вору слѣдуетъ предоставить трепетать менѣе, нежели убійцѣ; убійцѣ же менѣе, нежели безбожному вольнодумцу. Сей послѣдній долженъ всегда видѣть передъ собой пронзительный градоначальническій взоръ, и оттого трепетать безпрерывно. Теперь, ежели мы допустимъ относительно сей матеріи въ градоначальникахъ многомысліе, то, очевидно, многое выйдетъ наоборотъ, а именно: безбожники будутъ трепетать умѣренно, воры же и убійцы всеминутно и прежестоко. И такимъ образомъ упразднится здравая административная экономія и нарушится величественная административная стройность!

Но послѣдуемъ далѣе. Выше сказано: «прочіе чтобы повиновались» — но кто же сіи «прочіе»? Очевидно, здѣсь разумѣются обыватели вообще; однакоже, и въ семь общемъ наименованіи необходимо различать: вопервыхъ, благородное дворянство, вовторыхъ, почтенное купечество и, втретьихъ, земледѣльцевъ и прочій подлый народъ. Хотя безспорно, что каждый изъ сихъ трехъ сортовъ обывателей обязанъ повиноваться, но нельзя отрицать и того, что каждый изъ нихъ можетъ употребить при этомъ свой особенный, ему свойственный манеръ. Напримѣръ: дворянинъ повинуется благородно и вскользь предъявляетъ резоны; купецъ повинуется съ готовностью и проситъ принять хлѣбъ-соль; наконецъ, подлый народъ повинуется просто, и, чувствуя себя виноватымъ, раскаявается и проситъ прощенія. Что будетъ, ежели градоначальникъ въ сіи оттѣнки не вникнетъ, а особливо ежели онъ подлому народу предоставитъ предъявлять резоны? Страшусь сказать, но опасаюсь, что въ семь случаѣ градоначальническое многомысліе можетъ имѣть послѣдствія не только вредныя, но и съ трудомъ исправимыя!

Разсказываютъ слѣдующее. Одинъ озабоченный градоначальникъ, вошедъ въ кофейную, спросилъ себѣ рюмку водки, и, получивъ желаемое вмѣстѣ съ мѣдною монетою въ сдачу, монету проглотилъ, а водку вылилъ себѣ въ карманъ. Вполнѣ сему вѣрю, ибо при градоначальнической озабоченности подобныя пагубныя смѣшенія весьма возможны. Но при этомъ не могу не сказать: вотъ какъ градоначальники должны быть осторожны въ разсмотрѣніи своихъ собственныхъ дѣйствій!

Послѣдуемъ еще далѣе. Выше я упомянулъ, что у градоначальниковъ, кромѣ правъ, имѣются еще и обязанности. «Обязанности» — о, сколь горькое это для многихъ градоначальниковъ слово! Но не будемъ, однакожъ, поспѣшны, господа мои любезные сотоварищи! размыслимъ зрѣло и, можетъ быть, мы увидимъ, что, при благоразумномъ употребленiи, даже горькія вещества могутъ легко превращаться въ сладкія! Обязанности градоначальническія, какъ уже сказано, заключаются въ употребленіи мѣръ кротости, безъ пренебреженія, однако, мѣрами строгости Въ чемъ выражаются мѣры кротости? Мѣры сіи преимущественно выражаются въ привѣтствіяхъ и пожеланіяхъ. Обыватели, а въ особенности подлый народъ, великіе до сего охотники; но при этомъ необходимо, чтобы градоначальникъ былъ въ мундирѣ, и имѣлъ открытую физіономію и благосклонный взглядъ. Не лишнее также, чтобы на лицѣ играла улыбка. Мнѣ неоднократно случалось въ семъ тріумфальномъ видѣ выходить къ обывательскимъ толпамъ, и когда я звучнымъ и пріятнымъ голосомъ восклицалъ: «здорово, ребята!», то, ручаюсь честью, немного нашлось бы такихъ, кои не согласились бы, по первому моему привѣтливому знаку, броситься въ воду и утопиться, лишь бы снискать благосклонное мое одобреніе. Конечно, я никогда сего не требовалъ, но, признаюсь, такая на всѣхъ лицахъ видная готовность всегда меня радовала. Таковы суть мѣры кротости. Что же касается до мѣръ строгости, то онѣ всякому, даже небывшему въ кадетскихъ корпусахъ, довольно извѣстны. Стало быть, распространяться объ нихъ не стану, а прямо приступлю къ описанію способовъ примѣненія тѣхъ и другихъ мѣропріятій.

Прежде всего замѣчу, что градоначальникъ никогда не долженъ дѣйствовать иначе, какъ чрезъ посредство мѣропріятій. Всякое его дѣйствіе есть мѣропріятіе. Привѣтливый видъ, благосклонный взглядъ суть такія же мѣры внутренней политики, какъ и экзекуція. Обыватель всегда въ чемъ-нибудь виноватъ, и потому всегда же надлежитъ на порочную его волю воздѣйствовать. Въ семъ-то смыслѣ, первою мѣрою воздѣйствія и должна быть мѣра кротости. Ибо, ежели градоначальникъ, выйдя изъ своей квартиры, прямо начнетъ палить, то онъ достигнетъ лишь того, что перепалитъ всѣхъ обывателей, и какъ древній Марій, останется на развалинахъ одинъ съ письмоводителемъ. Такимъ образомъ, употребивъ первоначально мѣру кротости, градоначальникъ долженъ прилежно смотрѣть, оказала ли она надлежащiй плодъ, и когда убѣдится, что оказала, то можетъ уйти домой; когда же увидитъ, что плода нѣтъ, то обязанъ, ни мало ни медля, приступить къ мѣрамъ послѣдующимъ. Первымъ дѣйствіемъ въ семъ смыслѣ долженъ быть суровый видъ, отъ коего обыватели мгновенно пали бы на колѣни. При семь: рѣчь должна быть отрывистая, взоръ обѣщающій дальнѣшія распоряженія, походка неровная, какъ бы судорожная. Но если и затѣмъ толпа будетъ продолжать упорствовать, то надлежитъ: набѣжавъ съ размаху, вырвать изъ оной одного или двухъ человѣкъ, подъ наименованіемъ зачинщиковъ, и, отступя отъ бунтовщиковъ на нѣкоторое разстояніе, немедля распорядиться. Если же и сего недостаточно, то надлежитъ: отдѣливъ изъ толпы десятыхъ и, признавъ ихъ состоящими на правахъ зачинщиковъ, распорядиться подобно какъ съ первыми. По большей части, сихъ мѣропріятій (особенно если они употреблены благовременно и быстро), бываетъ достаточно; однако, можетъ случиться и такъ, что толпа, какъ бы окоченѣвъ въ своей грубости и закоренѣлости, коснѣетъ въ ожесточеніи. Тогда надлежитъ палить.

И такъ, вотъ какое существуетъ разнообразіе въ мѣропріятіяхъ, и какая потребна мудрость въ уловленіи всѣхъ оттѣнковъ ихъ. Теперь, представимъ себѣ, чтó можетъ произойдти, если относительно сей матеріи будетъ существовать пагубное градоначальническое многомысліе? А вотъ чтó: въ одномъ городѣ градоначальникъ будетъ довольствоваться благоразумными распоряженіями, а въ другомъ, сосѣднемъ, другой градоначальникъ, при тѣхъ же обстоятельствахъ, будетъ уже палить. А такъ-какъ у насъ все на слуху́, то подобное отсутствіе единомыслія можетъ въ самихъ обывателяхъ поселить резонное недоумѣніе и даже многомысліе. Конечно, обыватели должны быть всегда готовы къ перенесенію всякаго рода мѣропріятій, но при семъ они не лишены нѣкотораго права на ихъ постепенность. Въ крайнемъ случаѣ, они могутъ даже требовать, чтобы съ ними первоначально распорядились, и только потомъ уже палили. Ибо, какъ я однажды сказалъ, ежели градоначальникъ будетъ палить безъ разсчета, то современемъ ему даже не съ кѣмъ будетъ распорядиться... И такимъ образомъ вновь упразднится административная экономія, и вновь нарушится величественная административная стройность.

И еще я сказалъ: градоначальникъ обязанъ насаждать науки. Это такъ. Но и въ семъ разѣ необходимо дать себѣ отчетъ: какія науки? Науки бываютъ разныя; однѣ трактуютъ объ удобреніи полей, о построеніи жилищъ человѣческихъ и скотскихъ, о воинской доблести и непреоборимой твердости — сіи суть полезныя; другія, напротивъ, трактуютъ о вредномъ франмасонскомъ и якобинскомъ вольномысліи, о нѣкоторыхъ, якобы природныхъ человѣку, понятіяхъ и правахъ, при чемъ касаются даже строенія міра — сіи суть вредныя. Чтò будетъ, ежели одинъ градоначальникъ примется насаждать первыя науки, а другой — вторыя? Во-первыхъ, послѣдній будетъ за сіе преданъ суду и чрезъ то лишится права на пенсію; во-вторыхъ, и для самихъ обывателей будетъ отъ того не польза, а вредъ. Ибо, встрѣтившись гдѣ-либо на границѣ, обыватель одного города будетъ вопрошать объ удобреніи полей, а обыватель другого города, не внявъ вопрощающаго, будетъ отвѣчать ему о естественномъ строеніи міровъ. И такимъ образомъ, поговоривъ между собой, разойдутся.

Слѣдственно, необходимость и польза градональническаго единомыслія очевидны. Развивъ сію матерію въ надлежащей полнотѣ, приступимъ къ разсужденію о средствахъ къ ея осуществленію.

Для сего предлагаю кратко:

1) Учредить особливый воспитательный градоначальническій институтъ. Градоначальники, какъ особливо обреченные, должны и воспитаніе получать особливое. Слѣдуетъ градоначальниковъ отъ сосцовъ материнскихъ отлучать, и воспитывать не обыкновеннымъ материнскимъ млекомъ, а млекомъ указовъ правительствующаго сената и предписаній начальства. Сіе есть истинное млеко градоначальниково, и напитавшійся имъ твердъ будетъ въ единомысліи и станетъ ревниво и строго содержать свое градоначальство. При семъ: прочую пищу давать умѣренную, отъ употребленiя вина воздерживать безусловно, въ нравственномъ же отношеніи внушать ежечасно, что взысканie недоимокъ есть первѣйшій градоначальника долгъ и обязанность. Для удовлетворенія воображенія, допускать картинки. Изъ наукъ преподавать три: а) ариѳметику, какъ необходимое пособіе при взысканіи недоимокъ; б) науку о необходимости очищать улицы отъ навоза; и в) науку о постепенности мѣропріятій. Въ рекреаціонное время занимать чтеніемъ начальственныхъ предписаній и анекдотовъ изъ жизни доблестныхъ администраторовъ. При такой системѣ, можно сказать напередъ: а) что градоначальники будутъ крѣпки, и б) что они не дрогнутъ.

2) Издавать надлежащія руководства. Сіе необходимо, въ видахъ устраненія нѣкоторыхъ гнусныхъ слабостей. Хотя и вскормленный суровымъ градоначальническимъ млекомъ, градоначальникъ устроенъ, однако же, яко и человѣки, и слѣдовательно, имѣетъ нѣкоторыя естественныя надобности. Одна изъ сихъ надобностей — и преимущественнѣйшая — есть привлекательный женскій полъ. Нельзя довольно изъяснить, сколь она настоятельна и сколь много отъ нея ущерба для казны происходитъ. Есть градоначальники, кои вожделѣютъ ежемгновѳнно, и, находясь въ семь достойномъ жалости видѣ, оставляюсь резолюціи городническаго правленія по цѣлымъ мѣсяцамъ безъ утвержденія. Надлежитъ, чтобы упомянутыя выше руководства отъ сей пагубной надобности градоначальниковъ предостерегали и сохраняли супружеское ихъ ложе въ надлежащей опрятности. Вторая весьма пагубная слабость есть приверженность градоначальниковъ къ утонченному столу и изряднымъ винамъ. Есть градоначальники, кои до того объѣдаются присылаемыми отъ купцовъ стерлядями, что въ скоромъ времени тучнѣютъ и дѣлаются къ предписаніямъ начальства весьма равнодушными. Надлежитъ и въ семъ случаѣ освѣжать градоначальниковъ руководительными статьями, а въ крайности, даже пригрозить градоначальническимъ суровымъ млекомъ. Наконецъ, третья и самая гнусная слаб... (здѣсь рукопись на нѣсколько строкъ прерывается, ибо авторъ, желая засыпать написанное пескомъ, залилъ, по ошибкѣ, чернилами. Сбоку приписано: «сіе мѣсто залито чернилами, по ошибкѣ»).

3) Устраивать отъ времени до времени секретные въ губернскихъ городахъ градоначальническіе съѣзды. На съѣздахъ сихъ занимать ихъ чтеніемъ градоначальническихъ руководствъ и освѣженіемъ въ ихъ памяти градоначальническихъ наукъ. Увѣщевать быть твердыми и не взирать.

и 4) Ввести систему градоначальническаго единонагражденія. Но матерія сія столь обширна, что объ ей надѣюсь говорить особо.

Утвердившись такимъ образомъ въ самомъ центрѣ, единомысліе градоначальническое неминуемо повлечетъ за собой и единомысліе всеобщее. Всякій обыватель, уразумѣвъ, что градоначальники: а) распоряжаются единомысленно, б) палятъ также единомысленно — будетъ единомысленно же и изготовляться къ воспринятію сихъ мѣропріятій. Ибо отъ такого единомыслія некуда будетъ имъ дѣваться. Не будетъ слѣдственно, ни свары, ни розни, а будутъ распоряженія и пальба повсемѣстная.

Въ заключеніе, скажу нѣсколько словъ о градоначальническомъ единовластiи и о прочемъ. Сіе также необходимо, ибо безъ градоначальническаго единовластія, невозможно и градоначальническое единомысліе. Но на сей счетъ мнѣнія существуютъ различныя. Одни, напримѣръ, говорятъ, что градоначальническое единовластіе состоитъ въ покореніи стихій. Одинъ градоначальникъ мнѣ лично сказывалъ: какіе, братъ, мы съ тобой градоначальники! у меня солнце каждый день на востокѣ встаетъ и я не могу распорядиться, чтобы оно вставало на западѣ! Хотя слова сіи принадлежатъ градоначальнику подлинно образцовому, но я все-таки похвалить ихъ не могу. Ибо желать слѣдуетъ только того, чтò къ достиженію возможно; ежели же будешь желать недостижимаго, какъ, напримѣръ, укрощенія стихій, прекращенія теченія времени и подобнаго, то симъ градоначальническую власть не токмо не возвысишь, а наипаче сконфузишь. Посему, о градоначальническомъ единовластіи слѣдуетъ трактовать совсѣмъ не съ точки зрѣнія солнечнаго восхода, или иныхъ враждебныхъ стихій, а съ точки зрѣнія засѣдателей, совѣтниковъ и секретарей различныхъ вѣдомствъ, правленій и судовъ. По моему мнѣнію, всѣ сіи лица суть вредныя, ибо они градоначальнику, въ его, такъ-сказать, непрерывномъ административномъ бѣгѣ, лишь поставляюсь препоны...

Здѣсь прерывается это замѣчательное сочиненіе. Далѣе слѣдуютъ лишь краткія замѣтки въ родѣ: «проба пера», «попка дуракъ», «рапортъ», «рапортъ», «рапортъ» и т. п.

_______

II. 0 благовидной всѣхъ градоначальниковъ наружности.

Сочинилъ градоначальникъ, князь Ксаверій Георгіевичъ Микаладзе *

Необходимо, дабы градоначальникъ имѣлъ наружность благовидную. Чтобъ былъ не тученъ и не скареденъ, ростъ имѣлъ не огромный, но и не слишкомъ малый, сохранялъ пропорціональность во всѣхъ частяхъ тѣла и лицомъ обладалъ чистымъ, не обезображеннымъ ни бородавками, ни (отъ чего Боже сохрани!) злокачественными сыпями. Глаза у него должны быть сѣрые, способные по обстоятельствамъ выражать и милосердіе, и суровость. Носъ надлежащiй. Сверхъ того, онъ долженъ имѣть мундиръ.

Излишняя тучность, точно такъ же, какъ и излишняя скаредность, равно могутъ имѣть непріятныя послѣдствія. Я зналъ одного градоначальника, который хотя и отлично зналъ законы, но успѣха не имѣлъ, потому что отъ туковъ, во множествѣ скопленныхъ въ его внутренностяхъ, задыхался. Другого градоначальника я зналъ весьма тощаго, который тоже не имѣлъ успѣха, потому что едва появился въ своемъ городѣ, какъ сразу же былъ прозванъ отъ обывателей одною изъ тощихъ фараоновыхъ коровъ, и затѣмъ уже ни одно изъ его распоряженій дѣйствительной силы имѣть не могло. Напротивъ того, градоначальникъ не тучный, но и не тощій, хотя бы и не былъ свѣдущъ въ законахъ, всегда имѣетъ успѣхъ. Ибо онъ бодръ, свѣжъ, быстръ и всегда готовъ.

То, что сказано выше о тучности и скаредности, примѣняется и къ градоначальническому росту. Истинный сей ростъ — между 6-ю и 8-ю вершками. Поразительны примѣры, представляемые неисполненіемъ сего на первый взглядъ ничтожнаго правила. Мнѣ лично извѣстно таковыхъ три. Въ одной изъ приволжскихъ губерній, градоначальникъ былъ роста трехъ аршинъ съ вершкомъ, и что же? — прибылъ въ тотъ городъ малаго роста ревизоръ, вознегодовалъ, повелъ подкопы и достигъ того, что сего, впрочемъ, достойнаго человѣка предали суду. Въ другой губерніи, столь же рослый градоначальникъ страдалъ необыкновенной величины солитеромъ. Наконецъ, третій градоначальникъ имѣлъ столь малый ростъ, что не могъ вмѣщать пространныхъ законовъ и отъ натуги у́мре. Такимъ образомъ, всѣ трое пострадали по причинѣ непоказаннаго роста.

Сохраненіе пропорціональности частей тѣла тоже немаловажно, ибо гармонія есть первѣйшій законъ природы. Многіе градоначальники обладаютъ длинными руками, и за это современемъ отрѣшаются отъ должностей; многіе отличаются особливымъ развитіемъ иныхъ оконечностей, или же уродливою ихъ малостью, и отъ того кажутся смѣшными или зазорными. Сего всемѣрно избѣгать надлежитъ, ибо ничто такъ не подрываетъ власть, какъ нѣкоторая выдающаяся или замѣтная для всѣхъ гнусность.

Чистое лицо украшаетъ не только градоначальника, но и всякаго человѣка. Сверхъ того, оно оказываетъ многочисленныя услуги, изъ коихъ первая — довѣріе начальства. Кожа гладкая безъ изнѣженности, видъ смѣлый безъ дерзости, физіономія открытая безъ наглости — все сіе плѣняетъ начальство, особливо если градоначальникъ стоитъ, подавшись корпусомъ впередъ и какъ бы устремляясь. Малѣйшая бородавка можетъ здѣсь нарушить гармонію и сообщить градоначальнику видъ продерзостный. Вторая услуга, оказываемая чистымъ лицомъ, есть любовь подчиненныхъ. Когда лицо чисто и притомъ освѣжается омовеніями, то кожа становится столь блестящею, что дѣлается способною отражать солнечные лучи. Сей видъ для подчиненныхъ бываетъ весьма пріятенъ.

Голосъ обязанъ имѣть градоначальникъ ясный и далеко слышный; онъ долженъ помнить, что градоначальническія легкія созданы для отданія приказаній. Я зналъ одного градоначальника, который, приготовляясь къ сей должности, нарочно поселился на берегу моря и тамъ во всю мочь кричалъ. Впослѣдствіи, этотъ градоначальникъ усмирилъ одиннадцать большихъ бунтовъ, двадцать-девять среднихъ возмущеній и болѣе полусотни малыхъ недоразумѣній. И все сіе съ помощью одного своего далекослышнаго голоса.

Теперь о мундирѣ. Вольнодумцы, конечно, могутъ (подъ личною, впрочемъ, за сіе отвѣтственностью) полагать, что предъ лицомъ законовъ естественныхъ все равно, кованная ли кольчуга или кургузая кучерская поддевка облекаютъ начальника, но въ глазахъ людей опытныхъ и серьёзныхъ матерія сія всегда будетъ пользоваться особливымъ передъ всѣми другими продпочтеніемъ. Почему такъ? а потому, господа вольнодумцы, что при отправленіи казенныхъ должностей, мундиръ, такъ сказать, предшествуетъ человѣку, а не наоборотъ. Я, конечно, не хочу этимъ выразить, что мундиръ можетъ дѣйствовать и распоряжаться независимо отъ содержащагося въ немъ человѣка, но, кажется, смѣло можно утверждать, что при блестящемъ мундирѣ даже худосочные градоначальники — и тѣ могутъ быть на службѣ терпимы. Посему, находя, что всѣ нынѣ существующiе мундиры лишь въ слабой степени удовлетворяютъ этой важной цѣли, я полагалъ бы необходимымъ составить спеціальную на сей предметъ коммисію, которой и препоручить начертать планъ градоначальническаго мундира. Съ своей стороны, я предвижу возможность подать слѣдующую мысль: колетъ изъ серебрянаго глазета, сзади страусовыя перья, спереди панцырь отъ кованнаго золота, штаны глазетовые-же и на головѣ литого золота шишакъ, увѣнчанный перьями. Кажется, что, находясь въ семъ видѣ, каждый градоначальникъ въ самомъ скоромъ времени всѣ дѣла приведетъ въ порядокъ.

Все сказанное выше о благовидности градоначальниковъ получитъ еще большее значеніе, если мы припомнимъ, сколь часто они обязываются имѣть секретное обращеніе съ женскимъ поломъ. Всѣ знаютъ пользу, отъ сего проистекающую, но и за всѣмъ тѣмъ сюжетъ этотъ далеко не исчерпанъ. Ежели я скажу, что черезъ женскій полъ опытный администраторъ можетъ во всякое время знать всѣ сокровенныя движенія управляемыхъ, то этого одного уже достаточно, чтобы доказать, сколь важенъ этотъ административный методъ. Не одинъ дипломатъ открывалъ симъ способомъ планы и замыслы непріятелей и черезъ то дѣлалъ ихъ непригодными; не одинъ военачальникъ, съ помощью этой же методы, выигрывалъ сраженія или своевременно обращался въ бѣгство. Я же, съ своей стороны, извѣдавъ это средство на практикѣ, могу засвидѣтельствовать, что не дальше какъ на сихъ дняхъ, благодаря оному, раскрылъ слабыя дѣйствія одного капитанъ-исправника, который и былъ, вслѣдствіе того, представленъ мною къ увольненію отъ должности.

Затѣмъ, не лишне, кажется, будетъ еще сказать, что плѣняя нетвердый женскій полъ, градоначальникъ долженъ искать уединенія, и отнюдь не отдавать сихъ дѣйствій своихъ въ жертву гласности или устности. Въ семъ пріятномъ уединеніи, онъ, подъ видомъ ласки или шутливыхъ манеръ, можетъ узнать много такого, чтò для самаго расторопнаго сыщика не всегда бываетъ доступно. Такъ, на-примѣръ, если сказанная особа — жена ученаго, можно узнать, какія понятія имѣетъ ея мужъ о строеніи міровъ, о предержащихъ властяхъ и т. д. Вообще же необходимымъ послѣдствіемъ такой любознательности бываетъ то, что градоначальникъ въ скоромъ времени пріобрѣтаетъ репутацію сердцевѣдца...

Изобразивъ изложенное выше, я чувствую, что исполнилъ свой долгъ добросовѣстно. Элементы градоначальническаго естества столь многочисленны, что, конечно, одному человѣку обнять ихъ невозможно. Поэтому и я не хвалюсь, что все обнялъ и изъяснилъ. Но пускай одни трактуютъ о градоначальнической строгости, другіе — о градоначальническомъ единомысліи, третьи — о градоначальническомъ вездѣ первоприсутствіи; я же, разсказавъ что знаю о градоначальнической благовидности, утѣшаю себя тѣмъ,

Что тутъ и моего хоть капля меду есть...

_______

III. Уставъ о свойственномъ градоправителю добросердечіи.

Сочинилъ градоначальникъ Беневоленскій.

1. Всякій градоправитель да будетъ добросердеченъ.

2. Да памятуетъ градоправитель, что одною строгостью, хотя бы оная была стократъ сугуба, ни голода людского утолить, ни наготы человѣческой одѣть не можно.

3. Всякій градоправитель приходящаго къ нему изъ обывателей да выслушаетъ; который же, не выслушавъ, зачнетъ кричать, а тѣмъ паче бить — и тотъ будетъ кричать и бить втунѣ.

4. Всякій градоправитель, видящій обывателя, занимающагося дѣломъ своимъ, да оставитъ его при семъ занятіи безпрепятственно.

5. Всякій да содержитъ въ умѣ своемъ, что ежели обыватель временно прегрѣшаетъ, то оный же еще того болѣе полезныхъ дѣяній содѣлывать можетъ.

6. Посему: ежели кто изъ обывателей прегрѣшитъ, то не тотчасъ таковаго усѣкновенію предавать, но прилежно разсматривать, не простирается ли на него россійскихъ законовъ дѣйствіе и покровительство.

7. Да памятуетъ градоправитель, что не отъ кого иного слава россійской имперіи украшается, а прибытки казны умножаются, какъ отъ обывателя.

8. Посему: казнить, расточать или инымъ образомъ уничтожать обывателей надлежитъ съ осмотрительностью, дабы не умалился отъ таковыхъ расточеній россійской имперіи авантажъ и не произошло для казны ущерба.

9. Буде который обыватель не приноситъ даровъ, то всемѣрно изслѣдовать, какая тому непринесенію причина, и если явится оскудѣніе, то простить, а явится нерадѣніе или упорство, напоминать и вразумлять, доколѣ не будетъ исправенъ.

10. Всякій обыватель да потрудится; потрудившись же да вкусить отдохновеніе. Посему: человѣка гуляющаго или мимоидущаго за воротникъ не имать, и въ съѣзжій домъ не сажать.

11. Законы издавать добрые, человѣческому естеству приличные; противоестественныхъ же законовъ, а тѣмъ паче невнятныхъ и къ исполненію неудобныхъ не публиковать.

12. На гуляньяхъ и сборищахъ народныхъ, людей не давить; напротивъ того, сохранять на лицѣ благосклонную усмѣшку, дабы веселящіеся не пришли въ испугъ.

13. Въ пищѣ и питіи никому препятствія не полагать.

14. Просвѣщеніе внѣдрять съ умѣренностью, по возможности избѣгая кровопролитія.

15. Въ остальномъ поступать по произволенію.

_______

Изображенія градоначальниковъ города Глуповъ, не попавшія въ текстъ.

ОРГЛАВЛЕНІЕ.

Отъ издателя. 2

Обращенiе къ читателю.. 6

О корени происхожденія глуповцевъ.. 10

Опись градоначальникамъ.. 21

Органчикъ.. 26

Сказание о шести градоначальницахъ.. 49

Извѣстіе о Двоекуровѣ.. 68

Голодный городъ.. 72

Соломенный городъ.. 92

Фантастическiй путешественникъ.. 108

Войны за просвѣщеніе. 115

Эпоха увольненiя отъ войнъ.. 147

Поклоненiе мамонѣ и покаянiе. 178

Подтвержденiе поклянія. Заключенiе. 225

Оправдательные документы.. 268

* «Обращеніе» это помѣщается здѣсь дострочно словами самого «Лѣтописца». Издатель позволилъ себѣ наблюсти только за тѣмъ, чтобы права буквы ѣ не были слишкомъ безцеремонно нарушены.

** Очевидно, что лѣтописецъ, опредѣляя качества этихъ историческихъ лицъ, не имѣлъ понятія даже о руководствахъ, изданныхъ для среднихъ учебныхъ заведеній. Но страннѣе всего, что онъ былъ незнакомъ даже съ стихами Державина.

Калигула! твой въ сенатѣ

Не могъ сіять, сіяя въ златѣ:

Сіяютъ добрыя дѣла!

Прим. изд.

* Опять таже прискорбная ошибка. Изд.

* Очевидно, лѣтописецъ подражаетъ здѣсь «Слову о полку Игоревѣ". «Боянъ бо вѣщій, аще кому хотяше пѣснь творити, то растекашеся мыслью по древу, сѣрымъ вълкомъ по земли, шизымъ орломъ подъ облакы». И далѣе: «о Бояне! соловію стараго времени! Абы ты сіи пълки ущекоталъ» и т. д. Изд.

* Это очевидная ошибка. Прим. изд.

* По «Краткой описи» значится подъ № 8. Издатель нашелъ возможнымъ не придерживаться строго-хронологическаго порядка при ознакомленiи публики съ содержаніемъ «Лѣтописца». Сверхъ того, онъ счелъ за лучшее представить здѣсь біографіи только замѣчательнѣйшихъ градоначальниковъ, такъ какъ правители не столь замѣчательные достаточно характеризуются предшествующею настоящему очерку «Краткою описью».

* Очевидный анахронизмъ. Въ 1762 году недоимочныхъ реэстровъ не было, а просто взыскивались деньги, сколько съ кого надлежитъ. Не было слѣдовательно, и критическаго анализа. Впрочемъ, это скорѣе не анахронизмъ, а прозорливость, которую лѣтописецъ, по мѣстамъ, обнаруживаетъ въ столь сильной степени, что читателю дѣлается даже не совсѣмъ ловко. Такъ, напримѣръ (мы увидимъ это далѣе), онъ провидѣлъ изобрѣтеніе электрическаго телеграфа и даже учрежденіе губернскихъ правленій.

* Новый примѣръ прозорливости. Винтергальтера въ 1762 году не было. Издатель.

* Нынѣ доказано, что тѣла всѣхъ вообще начальниковъ подчиняются тѣмъ же физіологическимъ законамъ, какъ и всякое другое человѣческое тѣло, но не слѣдуетъ забывать, что въ 1762 году наука была въ младенчествѣ. Изд.

* Даже это предвидѣлъ «Лѣтописецъ»! Изд.

* Изумительно!! Изд.

* Этотъ достойный чиновникъ оправдался, и, какъ увидимъ ниже, принималъ дѣятельнѣйшее участіе въ послѣдующихъ глуповскихъ событіяхъ. Изд.

* Издатель почелъ за лучшее закончить на этомъ мѣстѣ настоящiй разсказъ, хотя «Лѣтописецъ» и дополняетъ его различными разъясненіями. Такъ, напримѣръ, онъ говоритъ, что на первомъ градоначальникѣ была надѣта та самая голова, которую выбросилъ изъ телеги посланный Винтергальтера и которую капитанъ-исправникъ приставилъ къ туловищу неизвѣстнаго лейбъ-камцанца; на второмъ же градоначальникѣ была надѣта прежняя голова, которую на скоро исправилъ Байбаковъ, по приказанію помощника городничаго, набивши ее, по ошибкѣ, вмѣсто музыки, вышедшими изъ употребленія предписаніями. Всѣ эти разсужденія положительно младенческія, и несомнѣннымъ остается только то, что оба градоначальника были самозванцы.

* Марать въ то время не былъ извѣстенъ; ошибку эту, впрочемъ, можно объяснить тѣмъ, что событія описывались Лѣтописцемъ, повидимому, не по горячимъ слѣдамъ, а нѣсколько лѣтъ спустя. Ред.

* Она печатается дословно въ концѣ настоящей книги, въ числѣ оправдательныхъ документовъ.

[1] Интимныхъ утреннихъ пріемовъ (франц.). Въ исходномъ изданіи переводъ отсутствуетъ. – Примѣчаніе издателя.

* О желѣзныхъ дорогахъ тогда и помину не было; но это одинъ изъ тѣхъ безвредныхъ анахронизмовъ, какихъ очень много встрѣчается въ «Лѣтописи».

[2] Весело проводить время (франц.). Въ исходномъ изданіи переводъ отсутствуетъ. – Примѣчаніе издателя.

[3] Пустые разговоры (франц.). Въ исходномъ изданіи переводъ отсутствуетъ. – Примѣчаніе издателя.

* Въ этомъ ничего нѣтъ удивительнаго, ибо лѣтописецъ свидѣтельствуетъ, что этотъ самый Дю-Шаріо былъ, впослѣдствіи, подвергнутъ изслѣдованію и оказался женщиной. Изд.

[4] Какіе дураки! клянусь богомъ! какіе дураки эти глуповскіе мужики! (франц.) Въ исходномъ изданіи переводъ отсутствуетъ. – Примѣчаніе издателя.

[5] Ко мнѣ, мой помпончикъ! (франц.) Въ исходномъ изданіи переводъ отсутствуетъ. – Примѣчаніе издателя.

[6] Венера съ морковками (франц.) Въ исходномъ изданіи переводъ отсутствуетъ. – Примѣчаніе издателя.

* Реальность этого факта подтверждается тѣмъ, что съ тѣхъ поръ сѣченіе было призвано лучшимъ способомъ для взысканія недоимокъ.

* Сочиненіе это составляетъ дѣтскую тетрадку въ четвертую долю листа; читать рукопись очень трудно, потому что правописаніе ея чисто варварское. Напримѣръ, слово «чтобъ» вездѣ пишется «штобъ» и даже «штопъ»; слово «когда» пишется «кахда» и проч. Но это-то и дѣлаетъ рукопись драгоцѣнною, ибо доказываетъ, что она вышла несомнѣнно и непосредственно изъ-подъ пера глубокомысленнаго администратора, и даже не была на просмотрѣ у его секретаря. Это доказываетъ также, что въ прежнія времена отъ градоначальниковъ требовали не столько блестящаго правописанія, сколько глубокомыслiя и природной склонности къ философическимъ упражненіямъ. Издатель.

* Рукопись эта занимаетъ нисколько страничекъ въ четвертую долю листа; хотя правописаніе ея довольно правильное, но справедливость требуетъ сказать, что авторъ писалъ по линеикамъ. Издатель.