Продолжаем публиковать наши "Литературные прибавления". Начало было положено месяц назад. Нынче же - к майской статье "Однажды 200 лет назад" - прилагаю некоторую занимательную историю, то ли приключившуюся, то ли нет в Северной нашей столице... И пусть условно датирована она не 1821-м годом, но произойти нечто подобное запросто могло и тогда! Приятного чтения! Итак...
Легенда о безголовом корнете
…Ибо если лежать на столе,
то не все ли равно ошибиться крюком или морем.
(Иосиф Бродский)
Историю это будто бы поведал под строжайшим секретом узкому кругу то ли друзей, то ли родственников лейб-медик Его Императорского Величества Николай Федорович Арендт – тот самый, что пытался спасти смертельно раненого Пушкина. Достоверных записей о том случае нет, других каких свидетельств – тоже, так что становится ясным: переходя из уст в уста, этот занятный anecdote наверняка обрастал всё большими фантастическими нюансами и подробностями, отделить которые подобно плевелам от скромных зерен Истины уже едва ли представляется возможным. Кто его знает - что там было на самом деле, а что понапридумано? Человеческая природа, известное дело, такова, что в одном конце Петербурга – скажем, в Нарвской части, какой-нибудь никчемнейший титулярный советник чихнет, а к концу дня на Выборгской стороне начнут шептаться, что в городе чума, так уж повелось. Однако же полагаем, что не всё из нижеизложенного есть сугубый вымысел и болтовня петербуржских тетушек, уверены, что почти наверное, хоть что-то, хоть некоторая толика – да было, пусть и выглядит дико, престранно и не совсем правдоподобно.
А, собственно, рассказ прославленного доктора начинался с того, что одной зимней вьюжной ночью в его квартиру позвонил нарочный от пристава Каретной части с настоятельной просьбою прибыть в один из трактиров, что на Лиговском проспекте, по делу весьма неотложному и важному. Николай Федорович, понятная штука, возмутился и ответствовал полицейскому, что он не простой доктор, чтобы ездить посередине ночи по всяким уголовным случаям, и к тому же – ежели кто позабыл – тайный советник, между прочим, не финтифлюх какой-нибудь, да. Нарочный, тем не менее, был крайне настойчив, к тому же передал письмо от пристава, который Николаю Федоровичу был знаком лично. Арендт письмо то прочел, нахмурился, пожевал в задумчивости губами, пробормотал что-то и велел одеваться.
На месте, когда прибыли, его встретил тот самый знакомый пристав Иван Алексеевич: со словами «Ну, слава Богу! Кроме вас и понадеяться более ни на кого не могу!» он провел Арендта внутрь оцепленного трактира, где и рассказал ему попахивающую какой-то чертовщиной историю.
Одному дьяволу известно, каким образом в таком непрезентабельном месте как Лиговский проспект, в трактире, в котором и не всякому пьянчужке-письмоводителю сидеть понравилось бы, оказались лейб-гусары: верно, кутили сперва на Островах, потом еще где-то, а после уж занесла их нелегкая и в сей захолустный уголок Петербурга. Погуляли серьезно: одного шампанского выкушали пару ящиков, после стали варить жженку, до которой дотянули не все, ибо некоторые так и заснули в заведении - где привелось. Выстоявшие послали за девицами, кои прибыли в количестве то ли четырех, то ли трех – показания разнились. После послали и за цыганями, кои ввалились к ужасу хозяина едва не целым табором и устроили самый настоящий шабаш с танцами и песнями… Одним словом, в самый разгар этой вакханалии входная дверь распахнулась и – весь в клубах пару с мороза – в трактир ворвался…
- Так все и говорят, Николай Федорович, - пожимая пухлыми плечами, докладывал Арендту видавший виды пристав Иван Алексеевич, - дескать, быстрым шагом вошел гусар без головы. Кровища, говорят, из него хлестала – будто из фонтана, руками еще этак перед собою делал, будто ощупать чего хотел. Ну, понятное дело, девицы – в визг, цыгане – орать, гусары – кто крестное знамение принялся творить, кто в обморок шарахнулся. А безголовый – прошел еще шагов пять, постоял – покачался, да и рухнул на пол!
- Так чего ж ты, Иван Алексеевич, от меня-то хочешь? – непонимающе спросил его Арендт, рассматривая лежащее подле него безголовое тело, одетое в красный с синим доломан, синие чикчиры и – будто страшная елочная игрушка – разукрашенное золотом галунов и шнуров.
- Ты мне, Николай Федорович, точно скажи – нет ли здесь чертовщины какой? – помявшись, спросил пристав. – С меня начальство спросит по полной, не отверчусь! Ежели тут какая уголовщина – это, к примеру, одно. А если по столице слухи поползут – мол, нечистая замешана! – это уже дело другое. Я всю компанию-то пока в съезжий дом отправил, пусть очухаются маленечко, может, на утро что новое припомнят, но и ты, Николай Федорович, пойми – на каждый роток не накинешь платок. А министр-то мой, Перовский Лев Алексеич, таких шуток не любит!
- Глупости какие! – сердито просопел, наклоняясь над телом, Арендт. – Удар сабельный либо, скажем, палаш, рука – твердая, видишь – будто масло срезали. Уж если и впрямь нечистая, так, полагаю, голову этому кадавру просто оторвали бы! А, кстати, где её нашли-то?
- Так у крыльца в снегу и валялась! – с готовностью передал доктору завернутую до того в салфетку и невинно лежавшую на соседнем столе среди фужеров и пустых бутылок курчавую голову осанистый, немалого росту квартальный. – Рот раскрыт, а в глазах – извольте видеть – мука мученическая. Кто из этой компании потрезвее был – показали, дескать, корнету Павлову принадлежала. Тело, стало быть, тоже…, - застеснявшись своих потрясающих выводов, квартальный покраснел и отступил в полутьму трактира.
- Молодой совсем сей корнет Павлов, жаль, - с истинно врачебным хладнокровием заметил Арендт, принимая голову и прикладывая ее к туловищу. – Ну да, видишь, Иван Алексеевич, поверхность среза точно такая же ровная, как и на шее. Точно говорю тебе – старый рубака сработал. Ищи среди собутыльников: наверняка девицу какую не поделили спьяну, к гадалке не ходи!
- Да так-то оно так, Николай Федорович, - пристав засопел в нерешительности, не зная, как верно поставить вопрос лейб-медику, - да только, если бы зарубили его и он бы на том же месте и упал… Ты мне вот скажи напрямую: как это возможно, чтобы человек без головизны прошел с десяток аршин, да еще не то, чтобы куда-то там прошел, а конкретно в трактир вернулся, дверь открыл, разве что за стол не сел и шампузы в себя не влил? И ведь, черт такой, ей-ей влил бы – было бы куда ее вливать! Я всю войну с французом прошел, всякое видывал, но чтобы такое…
Арендт задумался, снял очки и принялся растирать переносье – то ли от того, что устал и время было позднее, то ли подбирая слова.
- Современная медицина едва ли может дать разумное объяснение этому случаю, - туманно отвечал Николай Федорович. – К примеру, нечто вроде этого возможно было бы под воздействием электрического тока, коего здесь, понятно, не было. Да ты и сам, Иван Алексеевич, видел, наверное, как курице голову рубят – она еще кренделями с минуту носиться по двору может. Во Франции не так чтобы давно, утверждают, был случай: стоящий возле гильотины доктор поднял отрубленную голову казненного и назвал его по имени.
- И что? – явно заинтересовавшись, охнул квартальный, истово крестясь.
- Представьте, якобы голова открыла глаза, - пожал плечами Арендт, всем своим видом показывая, что как медик не склонен верить таким слухам.
- Пресвятые угодники! – квартальный закрестился еще неистовее и вновь отступил за пристава.
- Таки ты мне, Николай Федорович, что сказать хочешь? – крякнул тот. – Что, ежели, ты мне сейчас, к примеру, топором башку снесешь, я с испугу еще до саней добежать смогу?
- Я хочу сказать, Иван Алексеевич, - явно не желая дальнейших дискуссий на эту тему, заключил Арендт, водружая очки на прежнее место, - что сухотку еще и поныне некоторые заговорами лечат, а от грудной жабы косточки настоящих жаб толкут и с водою выпивают. Как практик отвечу: услышал бы от кого подобное – ни за что не поверил бы. Как ученый – могу только засвидетельствовать сей казус. Медицина – наука хоть и древнейшая, но в некоторых смыслах девственна как двенадцатилетняя отроковица…
На том и распрощались – недовольные друг другом: Арендт – за то, что подняли среди ночи из-за какой-то ненаучной ерундовины, пристав – за то, что лейб-медик, пользующий самого Государя, так ничего толком ему и не ответил. Распорядившись везти безголового корнета в мертвецкую, Иван Алексеевич, сидя в санях, всё теребил озадаченно седой ус и думал, как доложить Перовскому о давешнем курьезе. Свести к шутке – пожалуй, и в самом деле – не поймет, преподнести голые факты – еще хуже может выйти, решит, что пристав Каретной части спятил на старости лет. И то верно – как можно докладывать начальству о том, чего решительно не бывает и быть не может? Так ничего не придумав, Иван Алексеевич распорядился поворачивать и вместо дома ехать в часть, где, напившись крепчайшего кофею, одного за другим велел приводить к себе участников ночной оргии – вне зависимости от того, успели они проспаться или нет.
Уже к десяти утра, влив в себя никак не менее десяти чашек, с красными, будто сам целые сутки гулял с цыганями, глазами пристав сложил в усталой своей голове следующую картину:
1) никто из семи гусар не знал общее число участвовавших в загуле – оно постоянно варьировалось от пяти до десяти. Кто-то присоединялся к компании, кто-то исчезал. Неизменным было только количество девиц – их было трое, а именно: Софи, Фифи и Зизи (по пашпортам, вообще-то, Анна, Фекла и Прасковья) – и цыганей, честно прибывших вшестером, и вшестером же отправленных на съезжую;
2) как только речь заходила о появлении в трактире безголового корнета Павлова, дамам делалось дурно, цыгане умолкали, а лейб-гусары бледнели – без разницы в возрасте и чине. Даже немолодой уже, одутловатый и розовый от постоянных излияний ротмистр Савин на вопрос о Павлове жадно выпил едва не целый графинище воды, после чего хрипло произнес только одно: «Это был ад!»;
3) осмотр сабель всех задержанных гусар не показал наличие свежих следов крови ни на одной, что неопровержимо свидетельствовало о том, что, если убийца корнета и был гусаром, то явно ретировался сразу после того, как смахнул несчастному горячую юную голову.
Жалея самого себя, Иван Алексеевич распорядился выпустить гуляк восвояси, тем более, что среди них были несколько молодых людей с весьма и весьма влиятельными фамилиями: дело и так каверзное, а коли выяснится, что никаких доказательств для задержания гусар нет, то приставу Каретной части точно не сдобровать!
Однако же, злоключения его с безголовым корнетом и не думали заканчиваться, видать, черная полоса наступила для Ивана Алексеевича той дьявольской ночью!
Только он засел за рапорт начальству, тщательно обдумывая – под каким соусом и как именно подать эту историю, чтобы не стать посмешищем, явился к нему в кабинет квартальный Жихарев (тот самый, что голову Арендту отдавал) и, пряча глаза в пол, мямля и явно чего-то опасаясь, доложился, что так мол и так, но покойник до мертвецкой нынче так и не доехал.
- Как то есть – не доехал? – не понял пристав, принимая сказанное за фигуру речи.
- Сбежал должно…, - округляя глаза, прошептал виновато квартальный.
Иван Алексеевич рухнул в кресло, схватившись за сердце и мысленно кляня себя за то, что не ушел месяц назад в отпуск, как настаивала жена.
- Кто сбежал? – прохрипел он, дрожащими руками пытаясь налить в стакан недопитую ротмистром Савиным воду из почти пустого графина. – Ты что несешь?
Из сбивчивых и путаных разъяснений совсем некстати начавшего заикаться квартального Иван Алексеевич понял следующее: этой ночью по приезде в мертвецкую возница покойника не обнаружил. Вернее, обнаружил, но не всего, буквально – одну только голову. Куда девалось тело – было совершенно непонятно, ибо в сани его клали втроем, накрывали рогожей – чтобы снегом не замело, всё сделали как должно. Однако же факт оставался фактом – тела корнета Павлова в санях не было. Возница, осознав это, перекрестился и, припомнив престранные обстоятельства появления безголового корнета в трактире, так и сказал: мол, сбежал, да и всё тут. Коли раз уже без башки шастал, то и во второй – запросто может.
- Ты погоди, погоди…, - остановил Жихарева пристав. – С этим идиотом всё ясно. Ты-то людей посылал обратно к трактиру? Он же просто вывалился где-то по пути, его ж подобрать надо было!
- Так точно, сам и ездил, - судорожно сглотнув, подтвердил квартальный. – Да только ничего не нашел. Там снега еще за ночь намело – кое-где уже по пояс будет! Как же найдешь?
- Всех бери, до последнего человека! – не выдержав, вскричал бедный Иван Алексеевич. – Чтобы все улицы отсюда до Лиговского мне хоть лопатами, хоть ноздрями перекопали. Это ж не дай бог меня для доклада вызовут, я им, ежа тебе в задницу, что расскажу? Да, верно, уже пол-Петербурга про этого корнета судачит! Погубили! Ох, погубили, мер-р-рзавцы…
Предположение пристава, увы, оказалось пророческим, и уже на следующий день он был зван доложиться самому министру Перовскому. Тот же, как на грех, был не в духе, и, что самое прискорбное, по тому же самому поводу, ибо на утренней аудиенции у Государя был Лев Алексеевич подвергнут такому жестокому разносу, какого не испытывал за всю свою карьеру. Да-да, Его Величество с явным неудовольствием изволил заметить Перовскому, что должно незамедлительно пресечь расползающиеся по столице слухи о некотором безголовом гусаре, самопроизвольно шляющемся по городу куда и как вздумается.
- Это что же получается? – нахмурясь, вопросил Государь. – Такое, Лев Алексеевич, и в Уфе какой-нибудь недопустимо, а уж в столице Российской Империи…
Опытный царедворец Перовский, еще не зная, что имеет в виду Государь, с самым приятным лицом пообещал лично заняться этим щекотливым вопросом, мысленно представляя – какую головомойку устроит в министерстве. «Не иначе как Дубельт первым пронюхал!» - предположил он, размышляя, каким образом Его Величество мог прознать об таких, казалось бы, малозначащих и никчемных слухах. Жандармы в лице Дубельта и его шефа Бенкендорфа частенько бывали осведомленнее полиции и, пользуясь своим особым положением при Государе, не без удовольствия сообщали Его Величеству всякое непотребство, за которое Льву Алексеевичу после пенялось – правда, не столь жестко как нынче.
Что происходило за закрытыми дверями министерского кабинета – достоверно сейчас уже неизвестно, однако ж Иван Алексеевич покинул здание на Фонтанке весьма расстроенным и сразу же слег с приступом грудной жабы, так что дальнейшего участия в описываемых здесь событиях он уже не принимал.
А между тем столица полнилась слухами: якобы безголового корнета видели и тут, и там, и даже частенько, ежели брать на веру всё, что шепталось по углам, сразу в нескольких местах одновременно. Так вдова поручика Лебедева утверждала, что, поздно возвращаясь от кумы, столкнулась с Павловым лицом к лицу (что представляется нам удивительным, ибо у одного из двоих лица точно не было!) прямо у ворот своего дома на Васильевском острове. Вдова якобы так и обмерла и вжалась в стену, а безголовый корнет вздохнул и погрозил ей пальцем, что могло означать всё, что угодно. «Дура, чем же он вздохнул, коли головы у него не было?» - спрашивал ее околоточный. «Не знаю – чем, а только вздохнул, и всё тут!» - упрямилась Лебедева. – «Грудью – вот чем!» И тут же показала – как именно вздохнул гусар, что удалось ей весьма убедительно, ибо грудь у вдовы была изрядных размеров. Еще подвыпивший купец Соломонов где-то на Обводном канале якобы подвергся нападению безголового гусара, совершенно наглым образом пытавшегося оторвать голову купца, чтобы приладить ее на собственную шею. Купец, правда, так пронзительно стал взывать о помощи, что где-то поблизости ему откликнулся полицейский свисток, и корнет с необычайной скоростью побежал прочь по набережной, развеваясь по сторонам рукавами доломана. Еще сказывали, что видывали безголовое существо в Летнем саду и у Калинкина моста, и в Коломне он тоже отметился, даже в Гатчине вроде побывал.
А через несколько дней с повинной в полицию явился поручик того же полка Лихачев.
- Не могу более с грузом таким ходить, - сказал поручик. – Это же я тогда Павлова… Выпили мы лишнего, многого не помню, но сцепились мы с ним из-за Фифи… или Зизи… черт ее знает, в общем! Вышли с ним из трактира, ну я с горяча саблей-то и… После убежал, где был и что делал – не помню. Очнулся у себя на квартире через сутки, а денщик-то и говорит: ваше благородие, у вас сабля-то вся в кровище! Тут-то меня и пробрало - еще два дня пил, а после, как до меня слухи доползли, сразу к вам и пришел. И что самое обидное – ведь было бы из-за кого! А то ведь – то ли Зизи, то ли Фифи, чтоб их обеих…
Удивительно, но доктор Арендт как в воду глядел – как сказал, так и оказалось!
А в конце марта, когда начал таять снег, в одном из переулков обнаружилось и тело бедного корнета. По всему было видно, что никуда оно не ходило, в Гатчине – не бывало, а точно – было обронено растяпою возницей и надежно присыпано изрядным снежным сугробом.
Вроде бы всё закончилось вполне объяснимым образом, однако же молва людская долго еще спрягала всячески похождения безголового гусара, которого упорно продолжали встречать в разных уголках Петербурга, пока история сия потихоньку не забылась вовсе, и таким образом, что теперь никто не может сказать – что из нее вымысел, а что – нет, да и была ли она на самом деле.
ЗДЕСЬ - краткий гид по каналу ЛУЧШЕЕ
С признательностью за прочтение, не болейте и, как говаривал один юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ