Иногда желание полюбить становилось таким острым и необоримым, что я с отвращением думал: а вдруг это обыкновенное физическое влечение? Ведь почти все женщины казались мне одинаково прекрасными и желанными.
Я был на практике в поисковой партии. Геологи — сумрачные и раздраженные оттого, что их не посылают на фронт, — не разговаривали не только со мной, но и друг с другом. Худые, небритые, сосредоточенные на одной мысли, они спасались в работе: за день мы проходили не меньше сорока километров.
Поздними вечерами, наполнив желудки в основном водой, мы лежали в избе, вытянув натруженные ноги, дымили самокрутками и слушали тоскливые девичьи песни, невеселый женский смех за окнами. Мы были единственными мужчинами в деревнях, через которые лежал маршрут нашей партии.
Женщины звали нас песнями и смехом — без надежды и, верно, сами бы удивились, если бы кто-нибудь из нас ответил на их зов.
Я грезил о любви — но не об этой, живой, вот тут, за окном, а о той, которая неизвестно где и неизвестно какая.
Очень часто голод побеждал все остальные ощущения. Было одно желание — не просто поесть, а набить себя пищей.
Мы с мамой жили очень тяжело. Утром я выходил на кухню, а мама прятала хлеб. Когда приступы голода бывали особенно сильными, я искал спрятанный паек. Но ни разу не нашел его. (Только после войны мама рассказала, что подвешивала хлеб на окне, за шторой).
Однажды, вернувшись из маршрута, я увидел на крыльце нашей избы девушку. Это была Леля Соколова со второго курса. В техникуме мы с ней только здоровались. Здесь же, когда пришлось делить радости и невзгоды трудной геологической жизни, мы быстро подружились с Лелей. Было в ее отношении ко мне что-то материнское. Сердце сжималось от счастья и стыда, когда она делила еду на две неравные части.
Ее мать работала в продовольственном магазине, и Леля, вернувшись из города, привозила полный рюкзак снеди.
День ото дня, а может, час от часу мы все чаще встречались глазами.
Как-то ночь застала нас в лесу. Я разжег костер. В отсветах огня Лелино лицо казалось бледным. Мне было весело и жутко сознавать, что мы в опасности, что кругом зловещий лес, наполненный таинственными шорохами. Страшнее и слаще их была тишина. Когда она внезапно и ненадолго наступала, нервы в ожидании чего-то напрягались. Стоило протянуть руку в сторону, и ее охватывал сырой холод.
Костер дышал тепло и ровно. У меня чуть кружилась голова — от голода и необыкновенного ощущения близости...
А до утра было далеко.
— Холодно, — сказала Леля.
— Ничего, — ответил я, — не бойся.
— Я не боюсь...
Временами на меня наваливалась дрема, я словно опускался куда-то...
— Иди ко мне, — услышал я, — холодно.
Под моей рукой билось ее сердце. Она ничего не говорила, не двигалась.
Только когда начало светать, она спросила с сожалением:
— Пойдем, да?
Мы шли быстро, будто бежали от уже содеянного греха.
Несколько дней Леля казалась мне чужой — так бывает после первого обнаружения близости. И, конечно же, я верил, что самой судьбой мы созданы друг для друга.
Никто не замечал наших отношений. Для геологов мы были практикантами, нам давали задания, учили работать и — все.
Нас стали посылать в самостоятельные маршруты. Это значит: рано утром мы уходили в путь и до вечера были вдвоем.
Едва мы сворачивали с дороги в лес или в поле, Леля радостно вздыхала и снимала платье. Была она доверчива и совершенно не считалась с тем, что я, так сказать, мужчина, а она женщина: спокойно шагала впереди. Сильная и гибкая, с гладкой смугловатой кожей, она — среди лугов, цветов и солнечных лучей — становилась какой-то особенной, словно вместе с платьем снимала с себя будничность и обыкновенность — все то, что может вызвать земные желания.
Но я все чаще и чаще ловил себя на мысли, что рано или поздно кровь ударит мне в голову. Думалось об этом чисто и спокойно.
А Леля ничего не замечала. Сидели мы однажды в тени, утомленные походом. Неожиданно для себя я спросил:
— А если не сдержимся?
Она покраснела, подтянула колени к подбородку и, помолчав, ответила:
— Не знаю... А почему ты спросил? — Леля нахмурилась, взгляд ее стал испуганным. — Разве можно об этом думать? Да как тебе это в голову пришло? — Голос ее звучал недоуменно, а выражение лица приняло суровый оттенок. — Как тебе не стыдно?
Удивительно, но мне действительно не было стыдно. Не было стыдно даже за то, что не стыдно. Я любил, я был уверен в своем чувстве, не боялся его, не боялся и за него. И еще я знал, что сильнее любви нет ничего на свете.
Когда двинулись в дорогу, я сказал:
— Я ведь не хотел тебя обидеть.
Она улыбнулась, и в улыбке проскользнула грусть. Я шел следом и думал, что ведь Леля испытывала то же самое, что и я.
Тропинка, по которой мы шли, вела вдоль глубокого, с крутыми, почти отвесными склонами оврага, называемого здешними жителями Волчьим. По дну его были ямы, края которых заросли крапивой и малиной. О глубине ям никто не знал. Местные колхозники предпочитали обходить овраг стороной.
И мне пришла в голову отчаянная мысль — свалиться бы туда, изувечиться и сказать Леле:
— Это из-за тебя!
И не успел я подумать об этом, как земля под моими ногами обвалилась, и я поехал вниз на куске дерна. В первый момент я окоченел от страха. Но вот движение остановилось. В трех-четырех метрах от меня — черный зев ямы. Ухватиться не за что. Я боялся раскрыть рот, боялся повернуть голову. Боялся дышать. Даже думать боялся. Ведь шевельнись подо мной хоть одна песчинка, и я полечу в яму.
— Стой спокойно, — раздался испуганный Лелин голос. — Я сейчас...
Вверху что-то зашелестело, затрещало, а Леля говорила:
— Сейчас, сейчас...
Над моей головой показались ветки молодой березы, я схватился за них и — полетел вниз. Ладони ожгло. Я удержался — лег на склоне. Но стоило подтянуть ногу, как она тут же скользила по песку назад.
Руки напряглись, заломило в локтевых сгибах. Вдруг я ощутил, что меня тянет вверх, и стал осторожно помогать ногами. Руки онемели, казалось, что их вот-вот сведет судорогой.
— Сейчас, сейчас...
И когда я вполз на тропинку, на твердую землю, то лишь тогда испугался — до озноба.
Леля лежала рядом на спине. Грудь ее тяжело и коротко вздымалась. Тело блестело от пота.
Я уткнулся лицом в ее ладонь.
Не знаю, сколько мы так пролежали. Закрыв глаза, я целовал Лелю, вернее, просто благодарно прикасался к ней губами.
Всю дорогу мы молчали.
В нашей избе никого не было. Записка сообщала, что завтра геологи уходят в далекий маршрут, поэтому сегодня ночуют в соседней деревне. А нас они просили сегодня же принести им уж не помню какой инструмент. Вернись мы домой вовремя, поручение не смутило бы меня. Но сейчас я едва стоял на ногах, у нас не было ни крошки хлеба, только две твердые галеты.
Я лежал на лавке и чуть не плакал от бессилия.
— Пойду я, — сказала Леля. — Ты плохо себя чувствуешь. — И не успел я возразить, как она обняла меня и зашептала: — Утром обратно прибегу.
Она так и сказала «прибегу», хотя до соседней деревни было больше пяти километров.
— А может, и сегодня вернусь, — задумчиво добавила Леля. — Сегодня... понимаешь? Мы ведь можем быть одни... Я и ты... и никого...
— Нет, нет, — бормотал я, удерживая ее.
— Разреши... отпусти... ну, мне хочется... для тебя, понимаешь? Мне приятно...
Она ушла. Я понял: ей хочется совершить что-то очень трудное для меня.
Я лежал в полутьме. В теле было столько слабости, что больно было шевелиться. Верил я, что Леля вернется сегодня, потому что я люблю ее, потому что она любит меня. Она вернется для того, чтобы больше уже не расставаться... Навсегда, на всю жизнь.
А дорога петляет полем, потом — лес. Там темнота. И сквозь темноту ко мне идет Леля... Я то казался себе ничтожеством, потому что не я ей, а она мне доказывала силу любви, то, наоборот, готов был торжествовать. Радость, гордость, сладкая тревога ожидания... Как потом оказалось, больше ни разу в жизни я не испытал такого.
И я поднялся и вытащил из рюкзака свое единственное сокровище — мыло. Мама просила меня привезти его домой. А я обменял мыло в соседней избе на несколько стаканов муки и кусочек топленого масла. Знаете, что это такое? Это мечта. Заваруха! Большой котелок заварухи — муки, обваренной кипятком. Если есть ее с маслом... Я глотал слюни, внутренности словно склеились, и чтобы хоть как-то обмануть себя, я выпил воды — много, много... Лежал на лавке, борясь с головокружением. Лежал долго. Временами приходилось впиваться пальцами в края лавки, чтобы не броситься к котелку.
Но я верил, что Леля придет, а ее ждет сказочный подарок — заваруха. Не подарок, а дар.
Вцепившись руками в лавку, будто вдавившись в нее, я мысленно ел муку, запивая ее водой.
Внезапно я почувствовал, что Леля недалеко, бросился к печке, чиркнул спичкой, и сухие щепки под таганцом вспыхнули. Я приплясывал от нетерпения. Иногда мне даже слышалось Лелино дыхание.
И где тут разобрать, от чего кружилась голова — от голода или от любви. Помню только, что я обеими руками оперся о печь, чтобы не упасть.
Оглянулся — Леля стояла на пороге, сзади освещенная луной. Вокруг головы тонкий венчик сияния. Лунный свет мягко, но отчетливо нарисовал каждую линию тела.
А на полу дергалась моя изломанная тень. Подплясывало пламя, и тень подплясывала.
Мы обнялись. Тут я понял, как страшно было Леле идти, как она любит меня.
И чтобы доказать, что я люблю ее нисколько не меньше, я поставил на стол котелок с дымящейся заварухой.
До сих пор помню его. Мятый, закопченный... Из него валил пар с пронзительным запахом съестного...
— Что это? — брезгливо спросила Леля.
Мне показалось, что я ослышался.
— Ешь, — сказал я.
— Ешь? — переспросила Леля. — Эту гадость? Я достала картошки. — И рюкзаком она отодвинула котелок.
Котелок упал на пол.
Лунный свет безжалостно освещал горькую картину — дымящаяся заваруха расплылась по полу, стекая в щели.
Преодолевая тошноту и головокружение, я широко расставил ноги, чтобы не упасть. Правая рука набухла. Но я не ударил Лелю по презрительно искривленным губам.
— Ты что? — испуганно прошептала она. — Это же ерунда...
Она обняла меня, прижалась и зашептала:
— Люблю... очень... совсем...
Оттолкнуть ее у меня не было сил. Я опустился на пол. Есть я уже не хотел. Но я не имел права позволить гибнуть заварухе.
Леля села рядом. Она что-то говорила мне.
А я ел заваруху.
И жалел, что мама далеко...
Рассказ Льва Давыдычева из сборника "Молодой человек-3" (Пермь,1964).