Наследственность в характерах — не от одной крови, а еще и от жизни, прожитой бок о бок с человеком старше тебя и близким тебе.
Где-то я прочитал, что человек не имеет морального права рассказывать жизнь другого человека, потому что он в этом случае никогда не убережется от лжи. Он только имеет право показать то, что увидел в человеке, о котором ведет речь. И это будет правдой. Потому что перед лицом времени нет судей, а есть ответчики.
Хорошо. Тогда я расскажу о ветле, а ветла расскажет о человеке. Я расскажу, как мне вспомнилась эта ветла.
Мне попала в руки книга японского поэта Такубоку.
На северном берегу,
Где ветер, дыша прибоем,
Летит над грядою дюн,
Цветешь ли ты, как бывало,
Шиповник, и в этом году?
Какая тоска в этих стихах — щемит сердце. Щемит сердце и ведет меня к моему «северному берегу», где не гряды дюн, а гряды приуральских холмов, где нет прибоя океана, но есть прибой ржаных полей, в которых, если обладать воображением, можно купаться, плавая по настоящим волнам, и даже можно утонуть, упав спиной на теплое дно ржаного поля, и глядеть не отрываясь, оттуда на далекую поверхность, где прямо в голубом небе раскачиваются наливающиеся зерном колосья.
Такова уж поэзия — в ней важна не деталь, а чувство, запрятанное в детали. И когда один говорит о своей маленькой родине — другой вспоминает то же, но свое.
Ветла... Я хорошо знаю ее жизнь с первого дня по сегодняшний. Тогда жива была еще моя бабушка, сухонькая, подвижная старушка. Дед когда-то очень давно, так что и представить трудно, рисовал ее в деревенских церквах вместо божьей матери. Но я ее помню сухонькой, чуть горбящейся, и этот ее образ как-то не вязался с нашей семейной легендой, если бы не старые фотографии.
С ней-то мы и пошли на водяную мельницу в трех километрах от городка на маленькой речушке. Я и сейчас вижу мельничный бревенчатый дом у омута, затерянный в огромных ветлах, таких же старых, как моя бабушка. С ветел в омут капали капли, оставляя на воде пузыри.
Но сначала нужно было пройти длинную дорогу. Три километра. Мы с бабушкой были слабы и быстро уставали: она — растеряла свои силы за длинную жизнь, я — не успел набрать.
И вот мы с остановками и оглядками шли и шли.
Сначала обогнули холм, за которым особенно громко пели соловьи. Они гнездились за речкой в уреме, их песни отражал холм. Причем звуки настоящих песен и отраженных сдваивались и звучали раскатисто.
Здесь мы с бабушкой посидели на белом камне у дороги и послушали соловьиные раскаты.
Потом дорога ушла в сторону от холма, в луга, края которых изрыты воронками, заросшими мелкой травой. Здесь воевали красные чапаевцы с голубыми чехами. Мы посидели с бабушкой у воронок и посмотрели, как парень катался в них на велосипеде, то ныряя вниз, то выныривая с разгона наверх, чтобы снова пырнуть. Потом мы отдыхали у залива, где по брюхо в воде стояло стадо коров, а пастух с подпаском лежали на берегу, и рядом с ними тлели сухие коровьи лепехи, дым отгонял редких дневных комаров.
Так вот не спеша и пришли мы на мельницу под плакучие ветлы, где рыбачил мой отчим. Он сидел у самой воды над удочками, а мы сели наверху, на обрыве, и отдыхали. В плицах мельничного колеса шумела вода и, бурля, падала в омут. В садке у отчима плавали два зеленых голавля.
Бабушка вздыхала и весело глядела по сторонам на зелень, на воду, на гусей, на грачиные гнезда.
Когда нам нужно было уходить, она попросила, и отчим срезал три прута от ветлы толщиной в большой палец мужчины.
Бабушка воткнула прутья в землю во дворе: два у веранды, один у ворот — прутья пустили корни.
А потом бабушка умерла, как в конце концов умирают все старики. Я уехал из родного города и увез с собой тоску по своей маленькой родине. С тех пор каждый год я приезжаю домой, чтобы успокоить свою маленькую ностальгию, потому что если ее не успокаивать, через год она начинает разрастаться, и тогда часто портится настроение, а от этого плохо не только мне, но и окружающим.
И вот в один приезд я вдруг обнаружил, что два прута, те, что посажены у веранды, засохли. Там было слишком мало света. А третий, у ворот, раздался в ширину, вытянулся в длину, отрастил толстые ветви и превратился из прута в ствол.
Я вышел на улицу, посмотрел на забор и увидел, что за ним стоит молодая, красивая, с необычайным множеством ветвей наверху ветла. У нее не было вершины, как нет вершин у городских подстриженных тополей. Да это и понятно: ведь она растет из прута, обрезанного с обоих концов.
Тогда я подставил к ней лесенку и увидел наверху, между ветвей, уходящих в стороны и вверх, заточенный наподобие карандаша сучок толщиной в большой палец.
И вот тут-то расплывчатое слово «предок» неожиданно обрело для меня конкретный смысл, оно связалось с моим детством: со знойными, мягкими от пыли дорогами, ходить по которым босиком — высшее наслаждение в жизни; с кустами необычайно высокой и пахучей полыни, на которую любят садиться маленькие синие блестящие жучки; с мудрой старушкой, чья жизнь, как прямая проселочная дорога, уходит в историю России, становясь все тоньше и тоньше. Дорога, по которой проходят только в одну сторону и однажды. И там, где она кончалась для нее, там начиналась для меня. В том глубокая мудрость жизни. И вот я иду вперед и, оглядываясь, вижу где-то позади бабушкины прутики и ощущаю Родину. Я иду и расту внутренне, и чем больше я вырастаю, тем больше дорожу той цепочкой, какой связана моя жизнь с прошлым, ну хотя бы посредством этой ветлы, на вершине которой между вен толстых ветвей до сих пор цел тот заточенный ножом сучок, высохший и продутый ветрами, отчего и не берет его так долго тлен и древесный червь. Но если и возьмет (разве в нем дело?) — останется ветла. А если и ветлу расщепит шальная молния, то останется память при мне до последних дней жизни. Значит, до последних дней жизни я буду счастлив, ощущая дорогие глубины моего Отечества, уходящие во время, которому нет дна в человеческом сознании.
Рассказ Дмитрия Ризова из сборника "Молодой человек. Вып.6" (Пермь,1967).