Ночью опять пошел дождь. Капли небесной воды гулко, со звоном тарабанили по подоконнику. А когда задувал посильнее ветер, дождь принимался стучать в оконное стекло. Звук при этом возникал иной — тихий. Так и чудилось, что за окном по злому року судьбы оказался маленький ребенок и вот теперь беспокойно, робко, но с надеждой на скорую помощь, он постукивает пальчиками по стеклу, а пальчики — мягкие, слабенькие, потому и звук такой же — мягкий, шепотливый.
Прихотливое воображение тут же разрисовало нежданно возникший образ ребенка за окном — мокрые, прилипшие ко лбу волосенки, разбухшие от воды ботинки, маечка и брюки, сборками облепившие худенькое тельце. Придумалась и история — потерявшийся… Нет, скорее сбежавший от родителей (так жалостнее!) мальчик, один в ночном городе, под дождем. А родители пьют, небось, напропалую, и любимая бабушка Ванечки (имя у мальчика само собой как-то объявилось) умерла два месяца назад. И злой отчим (в самом деле, пусть будет отчим, а не отец — так выразительнее!) выгнал Ванечку из дома, а в стельку пьяная мамаша даже не заметила пропажи сына. Да и зачем он ей? Одна обуза!
Картинка предстала столь живой, что, услышав через некоторое время новые тихие и шепотливые удары по стеклу, захотелось вскочить, открыть окно, схватить мальчика за его тоненькие руки и втянуть в тепло и негу обжитого дома.
"Да тут же восьмой этаж! — иголкой воткнулась в голову мысль. — Разобьется пацан!".
Рука автоматически откинула одеяло, а ноги сами уже суетливо искали тапочки под кроватью. И сердце забилось вдруг сильно-сильно, так, что отдавалось в ушах. Будто бы оттого, сколь быстро вскочишь из кровати и впрямь зависело спасение маленькой жизни.
"Господи, вот что бессонница делает!" — останавливаешь и укоряешь сам себя. Быстрый взгляд на часы — половина третьего. Да-а, если не можешь заснуть по нескольку часов, и не такое еще привидится. Картинки, подобно этой, про Ванечку, в бессонные ночи рождаются целыми галереями. А вот утром большую их часть даже вспомнить не можешь.
Ну все, в ближайшее время уже точно не уснуть. Так часто бывает: лежишь, лежишь, кажется, вот-вот заснешь, а потом — бац! В голове мелькнула какая-то мысль, зацепилась за другую — и пошло-поехало. Вскоре охватывает просто-таки непреодолимое желание покинуть теплое лежбище, встать, чем-нибудь заняться.
Вот и нынче так. Встаешь, идешь на кухню, ставишь на плиту чайник. Пока он закипает, руки заняты делом — прямо в чашку кладешь две ложки чая на заварку, туда же три ложки сахара. Потом наливаешь в чашку кипяток и ждешь, когда поднявшиеся чаинки постепенно набухнут, отяжелеют и опустятся на дно. Поэтому придаваться раздумьям особенно некогда.
Но лишь сделаешь первый осторожный глоток оглушительно горячей жидкости, как мысли, словно обожженные ею, заново начинают крутиться в голове — почему, откуда, зачем? Почему вертишься в кровати, так и сяк взбиваешь подушку, пристраиваешься на ней, нещадно комкая ее пуховое естество, а потом, не в силах уснуть, неприкаянно бродишь по квартире? Откуда влезают в голову такие странные мысли и ассоциации, да еще в единый миг превращаются в развернутое полотнище, подстать какому-нибудь Перову с его "Птицей-тройкой"? Зачем на душе лежит могутная тяжесть, давящая и стесняющая сердце? И видится, чувствуется, где-то очень глубоко таящийся ответ. Однако ответ этот, если вдуматься повнимательнее, и сам оборачивается многоразовым, бесконечным вопросом.
Где оно, где оно, где? Куда подевалось, за каким таинственным поворотом скрылось это чудное и чудное, нежное и восторженное чувство радости жизни? Почему так мучительно серо, однообразно и беспощадно скучно проходят дни, а ночи такие длинные и тягучие? И нет былой уверенности в собственных силах и словах. И не смотрится в окно. И не ходится по улицам. И тревога на душе.
А ведь вроде весна. Начало новой, необычайной жизни пророчат ранние солнечные лучи, пробивающие себе дорогу в пока еще холодном, а изредка и морозном утреннем воздухе, согревают его, этот воздух, медленно, не торопясь согревают. А игра светотеней становится резкой, быстро сменяющейся, не то что зимняя заскорузлая мрачность. Вот здесь, в тени большого дома темно до сумрака, но чуть сделаешь шаг в сторону и все иначе, и ярким всплеском бьет по глазам отраженный в лужице солнечный лучик. Да так бьет, что глаза сами собой слепнут, зажмуриваются, но даже закрытые продолжают хранить память о неожиданном световом ударе. И еще не скоро рассасывается хранимое внутренним зрением расплывчатое, с рваными краями желто-золотое, до белизны в центре, пятно, обрамленное черными кругами, которые лишь спустя какое-то время полегоньку, помаленьку расцвечиваются всеми цветами радуги. И открываются глаза. И свет побеждает темноту, как добро всегда побеждает зло.
А вот — девушки, женщины… Тысячи, миллионы женщин! Разные они все — блондинки, брюнетки, шатенки и рыжие, длинноногие и не очень, пухленькие и худышки. Господи, да какая весной разница! Зимой, когда они, нагруженные пудовыми шубами и шапками, вдетые в сапоги, прячущие свои улыбки в пышные воротники, проходят мимо — оглядываешься, бывало, на каждую вторую (или третью — это по настроению). А тут — за каждой первой шею воротишь, того и гляди заработаешь хронический остеохондроз. А они, майские королевы и принцессы, только тому и радуются, ибо понимают свою весеннюю силу и… Юбочка покороче, каблук повыше, причесочка позазывней, аромат пофранцузестей, глазками по сторонам — стрель, стрель! Жениться можно сразу, не раздумывая. И обязательно на каждой первой.
А запахи молодой, только-только пробивающейся к солнцу зелени?! Они теребят ноздри, окутывают мозг, дурманят душу. Чего стоит один только запах тополиных завязей, сброшенных деревьями на землю! Он горьковатый, терпкий, но не резкий, а немного… глухой, что ли. И когда эта сладкая горечь тополя смешивается с парной и теплой свежестью проснувшейся земли! О-о-о! Это помнится с самого далекого, голозадого и сопливого детства. И всегда, каждый год, каждую весну, когда оказываешься на улице после дождя — жадно и придирчиво ловишь, выискиваешь в городской гари этот тополино-земляной запах. И лишь поймав его, насытившись им, начинаешь чувствовать — да, весна пришла.
Здорово? А как же, конечно, здорово. Кто спорит?
Одно тягостно — все эти весенние радости ощущаешь нынче как-то отстраненно, будто бы и не с тобою они происходят, не на тебя они накатывают, не тебя волнуют и зовут к грядущему счастью. Так, отмечаешь их появление, фиксируешь в сознании — и все. Даже самые неожиданные и потому сильные впечатления не обрушиваются на тебя привычным весенним девятым валом, не заливают мощной волной новизны и надежды, чтобы мурашки забегали по коже. Все иначе — весенний восторг нынче сродни отдельным, разовым сполохам, скоротечным и отдаленным. Словно где-то там, за горизонтом гремит дикая, все омывающая майская гроза и электрические разряды пробивают, прошивают вонючий, застоявшийся за зиму воздух и заполняют округу благословенным озоном. И кому-то там, все за тем же горизонтом, хорошо и привольно — до мурашек по всему телу. И вдыхает он, этот кто-то, полной грудью свежесть жизни. Тебе же достаются жалкие оборвыши чужого счастья, мелкие, чуть ли не ворованные клочки чужой радости. Этакие раритеты молодости, реликты прошлого, археологические древности. И замшелая заскорузлость поздней, а потому еще более грязной мартовско-апрельской зимы никак не смывается далекими от тебя потоками весеннего ливня. А ты все равно тужишься, выскребаешь из своих душевных глубин юношескую память о весеннем восторге, подталкиваешь ее вверх, к кончикам нервов, в тщетной надежде очиститься, обновиться под его струями. И ждет сердце — когда гроза дойдет до тебя? Но сомневается разум — дойдет ли?..
Почему так? Услужливый разум быстренько, даже с какой-то иезуитской быстротой подсказывает ответы — возраст, суета повседневности, забота о хлебе насущном. Ответы старые, даже древние. Вот они-то и убивают радость новизны, восторг жизнью. Зато вместо радости и восторга придут — опыт и мудрость, спокойствие и скептицизм. Придут, рассядутся кружком, достанут из-за поясов большие, вишневого дерева трубки, а из кисетов понюшки духмяного табаку. Неторопливо переговариваясь, они дружно задымят и ароматный табачный дух успокоит весеннюю нервозность, а клубы табачного дыма затуманят те дальние, за линией горизонта, сполохи. И вернут тебе обычное уже состояние сонливой уверенности, и упекут душевную тревогу в самые дальние уголки неизвестно чем обеспокоенного сердца.
Ну, в самом деле, что так беспокоиться? Все давно известно, все давно открыто. И потому все понятно. Так и кажется, что голове уселся маленький, сморщенный человечек-сморчок, в тоненьких очечках со сломанной дужкой, которая перевязана черной ниткой, в пыльных нарукавниках, начитавшийся книжек, насмотревшийся телевизора, наслушавшийся кумушкиных разговоров, поднабравшийся кой-какого заемного опыта. И теперь у человечка-сморчка есть заветный шкафчик с множеством ящичков, а в них строго в алфавитном порядке разложены карточки с ответами на все вопросы и вопросики, от самых глобальных до самых гаденьких.
"Что вас интересует?" — спрашивает человечек-сморчок, довольно потирая свои скрюченные ручонки. Как же, он сей миг, за одну секунду разрешит любую мировую проблему!
"Вам про любовь? Эт-то у нас в седьмом ящичке… Вам про какую любовь? Великие страдания или (здесь следует пошленькое, в рукав похохатывание) что-нибудь попроще, так сказать, погорячее? Завернуть? Кусочком или порезать?"
Человечек-сморчок одним жестом выдвигает ящичек и у него в руках прямо-таки ниоткуда, как у карточного шулера, возникает колода карточек — выбирай не хочу.
"А про смысл жизни у нас… э-э-э, минуточку… Ну как же, как же — в ящичке номер двадцать один, — продолжает ласково щебетать человечек-сморчок. — Тут, знаете ли, широкий выбор — в полосочку, в клеточку, в цветочек. Оптом брать будете или выбрать нечто пооригинальнее, так сказать, эксклюзивную модель?"
И так всегда. Какой бы вопрос не начинал бередить душу, сразу же появляется человечек-сморчок, готовый обслужить по первому разряду — чужим словом, чужой мыслью, чужой болью. Да еще под локоток возьмет и на ушко пошепчет, мол, есть контрабандный товар, только для вас, недавно завезли… А тут как тут и мужики с трубками из вишневого дерева и ароматным табаком — закурят, одурманят, успокоят…
И ведь все верно, все правильно. Тот дурак, кто не учится на чужих ошибках, кто не пользуется ранешним и давешним знанием. Правильно, тысячу раз верно. Но… Как бы поточнее сказать? Жизнь-то твоя, не чья-то там. И ответы надобно самому искать. Собственные.
Вот здесь-то и поджидает главная напасть! Никак не можешь понять — хочется ли душевного спокойствия или страшнее утерять (и не дай Бог навечно!) душевную тревогу? Что нужно на самом деле? К чему стремишься?
И весна, обязанная вроде бы только радовать, вдруг рождает боль. Боль внутреннего разлома, разрыва собственной цельности. И бьется сердце: душевный покой — это ничто, это вакуум, это смерть. И шепчет разум: беспокойство — это мука, болезнь, страдание.
Сплошной разлад.
Потому и бродишь ночами, прислушиваешься к шелесту дождя, воображаешь себе невесть что. И появляется в обостренном ночью сознании мальчик Ванечка в мокрой, облепившей его одежде, постукивает пальчиками по стеклу, тянет ручонки…
Чтобы хоть как-то отвлечься от этой, вновь возникшей истории про Ванечку, заново завариваешь себе чай — старую заварку выбрасываешь, затем прямо в чашку кладешь две ложки новой, три ложки сахара туда же. Заливаешь кипятком и, пока размешиваешь сахар, разбухшие чаинки опять заводят свою карусель.
А мысли-то, подстать чаинкам — разбухают, кружатся в хороводе, цепляют одна за другую…
Ищешь ответы.
А если они не находятся? Ну вот не находятся и все тут! Тогда сразу же хочется пойти на поклон к человечку-сморчку, и постучаться в его дверку. А когда он отопрет свою каморку со шкафчиком и ящичками, то заглядываешь ему подобострастно в глазенки и просишь покаянным голосом — "Помогите болезному духом!" Просишь, просишь…
Тот же только и рад стараться! Ящик за ящиком вываливает он на тебя кучу сведений, советов и ответов. Гора эта растет, растет, растет. Столь быстро взгромождается, что самого себя в ней отыскать скоро уже и невозможно.
И знаешь ведь — набравшись чужой, не пережитой в собственной душе мудрости и опытности, успокоишься лишь на некоторое время. Это потому, что загнал тревогу вглубь, завалил ее досужими советами и кумушкиными ответами, как живительный источник можно завалить мусором и хламом. Однако вода себе дорогу всегда найдет и пробьет путь, размоет преграду. Сначала струйка, потом ручеек, а там, глядишь, и бурный поток. Лишь бы источник был живой, лишь бы кормился он из неизвестно чем обеспокоенного сердца. Вот и душевная тревога, если она настоящая, не надуманная, не навеянная модой — она выберется наружу. И весь хлам, подброшенный человечком-сморчком, утонет в ней, уйдет в небытие. Или же — очистится, возродится и станет еще одной струйкой в живительном ручейке душевного беспокойства. А мужики с трубками — опыт и мудрость, спокойствие и скептицизм, — недовольно покачают головами, покряхтят по-стариковски, засунут свои трубки обратно за пояса, а табак в кисеты. Чтобы штаны не замочить, подтянут они их до колен и побредут по этому разлившемуся ручейку к берегу — пережидать разлив.
Вот, вот, кажется, чувствую, понимаю! Тем-то и гадок человечек-сморчок — он убивает твою душевную тревогу, он уверяет, что все известно и открыто, а значит тревожиться не о чем. Стоит только подойти к шкафчику, открыть ящичек… А собственной душе трудиться не следует, ибо давно написаны все рецепты, и на них — чье-то слово, чья-то мысль, чья-то боль.
Вот оказывается как! Понял, справился, победил! Ура, ура! Можно радоваться и выводить на улицы духовые оркестры. Пусть они играют бравурные марши, пусть слепят прохожих яркие отблески солнца на их медных трубах, а тамбур-мажор пусть весело размахивает своим вымпелом и надувает щеки, топорща в разные стороны черные густые усы! И плюмажи на высоких киверах оркестрантов пусть бодро трепещут на весеннем ветру! Здорово!
Здорово-то, конечно, здорово. И все же — где оно, где, куда подевалось чудное и нежное чувство радости жизни? И почему даже весна не спасает от душевной маеты и не дарит надежду? Кто скажет? Не знаю, не знаю.
А человечек-сморчок — настороже. И мужики с трубками, они не ушли далеко — устроились в сторонке и терпеливо ждут своего часа, когда ручеек тревоги иссякнет, а они снова вернутся, рассядутся кружком и подымят в полное удовольствие. Им-то известно — куда я без них…
Разлад. Разлад и боль. А разве весна может приносить боль?..
К пяти утра выпита уже не одна чашка чая. А за окном из-за громаден домов-башен поднимается рассвет. Спятившие от радости жизни птицы (Господи, уже и птицам завидуешь!) заводят бесконечно звенящую теребень — чем выше солнце, тем звонче птицы. Дождь закончился, но утренний холодок врывается в открытое тобой окно и острыми колючками впивается в кожу. Воздух пока свеж и хорош, городской чад еще не успел заново отравить его.
А ведь отравлен не только воздух. Если подумать — сам ты отравлен городом. Причем, большим городом. А еще точнее — Москвой. Потребность жить в Москве настолько въелась в печенки, настолько поработила твою натуру, что диагноз можно ставить без врача — отравление. Да такое сильное, что даже весной приходит боль… И-и-эх, город, город!..
Слоняться из одного угла квартиры в другой сил уже не осталось. Забираешься обратно в кровать. Простыня и подушка застыли за ночь, поэтому все тело моментально охватывает мелкая дрожь. Потрясывает, будто в злой лихоманке, и даже теплое одеяло не спасает. Но понимаешь — это не от холода, а от бессонной усталости.
Все же смеживаешь глаза и медленно впадаешь в тяжелую, как городской смог, дремоту. А в измученном бессонницей и затуманенном дремотой сознании откуда-то издалека всплывают вдруг воспоминания.
Лето. Крым. Утром, когда еще все спят, спускаешься к морю, ступаешь голыми ногами по холодной, пока еще не нагретой солнцем, гальке, потом неспеша заходишь в воду, боязливо подпрыгивая, встречаешь две-три первые волны, и вдруг со всего размаха ныряешь. А потом плывешь, плывешь… подальше от берега. И, наконец, когда вокруг ничего не видно, кроме колышащейся глади воды, ложишься спиной на воду, раскинув руки и ноги, закрываешь глаза и слушаешь море, небо, самого себя. И камни под водой глухо так перекатываются-трутся друг о друга…
И сразу же, без перерыва — сосновый лес где-то возле Оки. Идешь, хлюпая сапогами по кочкам или хрустя ветками, шаришь глазами по кустам и ложбинкам в поисках грибов, бормочешь что-то себе под нос, поешь вполголоса, думаешь. И радуешься каждому найденному подосиновику, боровику или сыроежке. А сосны высо-о-окие, стро-о-ойные, в небо упираются. И так хорошо, так здорово! И такая благость на душе …
…Вдруг — лица, лица, лица! Все куда-то идут, подталкивают друг друга в спину. А впереди, за песчаными холмами — огромные ворота. А там…
Всё. Это уже сон.
Автор: Сергей Перевезенцев
Другие рассказы можно почитать здесь:
Осенний сон человека, которого никогда не было
Дом, который построил дядя Вася