Мы живем не в Царстве Божием, а в упадочном царстве существ, эгоистических в большей или меньшей степени. Не дорожа средней областью культуры, русский человек способен проповедовать и действительно совершать изумительные разрушения осуществленных уже культурных ценностей, как это можно было наблюдать, например, в начале большевистской революции, когда крестьяне, матросы и солдаты избивали породистый скот в имениях помещиков, вырубали великолепные фруктовые сады, сжигали или коверкали ценную мебель. В душе русского человека есть наклонность все разрушать до дна и тогда создавать новое, светлое.
Вследствие свободного искания правды и смелой критики ценностей, русским людям трудно столковаться друг с другом для общего дела. Шутники говорят, что, когда трое русских заспорят о каком-либо вопросе, в результате окажется даже и не три, а четыре мнения, потому что кто-либо из участников спора будет колебаться между двумя мнениями. Печально то, что иногда весьма противоположные свойства, добрые и дурные, совмещаются в одном и том же русском человеке. Хотя стопроцентный эгоизм встречается редко, все же царство бытия, к которому мы, люди, принадлежим, состоит из существ эгоистических в значительной степени. И люди говорят что, настоящая цель всех поступков человека есть удовольствие, а объективное содержание стремления есть не цель, а только средство для получения удовольствия - отсюда получается вывод, что в основе всех поступков человека лежит эгоизм.
Но может ли русский человек в 21-м веке преодолеть этот мир эгоизма? "Русские люди", говорит Достоевский, "долго и серьезно ненавидеть не умеют".
Щедрин во время его ссылки в Вятку, служа при губернаторе, много ездил по делам службы и вступал в общение с народом. В "Губернских очерках", говоря о богомольцах, пришедших в монастырь, он пишет: "Я вообще чрезвычайно люблю наш прекрасный народ, и с уважением смотрю на свежие и благодушные типы, которыми кишит народная толпа". "И вся эта толпа пришла сюда с чистым сердцем, храня во всей ее непорочности душевную лепту, которую она обещала повернуть к пречестному и достохвальному образу Божьего угодника". Достоевский любит указывать на то, как русские солдаты проявляли доброту на войне в отношении к неприятелю. Во время Севастопольской кампании, пишет он, раненых французов "уносили на перевязку прежде, чем своих русских", говоря: "русского-то всякий подымет, а француз-то чужой, его наперед пожалеть надо".
Бергер (фашист, воевавший в ВОВ против СССР), бывший в России в плену в 1944–1949 гг., говорит, что, живя вблизи Можайска, пленные поняли, "какой особый народ русский. Все рабочие, а особенно женщины, относились к нам, как к несчастным, нуждающимся в помощи и покровительстве. Иногда женщины забирали нашу одежду, наше белье и возвращали все это выглаженным, выстиранным, починенным. Самое удивительное было в том, что сами русские жили в чудовищной нужде, которая должна была бы убивать в них желание помогать нам, их вчерашним врагам".
"Жизнь по сердцу" создает открытость души русского человека и легкость общения с людьми, простоту общения, без условностей, без внешней привитой вежливости, но с теми достоинствами вежливости, которые вытекают из чуткой естественной деликатности. "Жизнь по сердцу", а не по правилам выражается в индивидуальном отношении к личности всякого другого человека. И сможем ли мы и дальше жить по сердцу? Хочется надеяться что да, мы сохраним эту доброту сердца в русском народе.