19 октября 1942 года, под Орлом
«Моя жизнь принадлежит моей Родине. Я никогда не жалел об этом, не жалею, и вы не жалейте. С самого детства я мечтал делать что-то важное, чтобы Родина процветала. И сейчас помню добрые глаза Аркадия Ивановича, старого моего учителя, который с улыбкой смотрел, как мы с моим лучшим другом ладно мастерим модель «самолета будущего». О физика, о математика! Мои вернейшие подруги, моя несбывшаяся мечта. Мне с трудом вспоминается, как я хотел стать великим ученым или летчиком-испытателем. Сейчас все мои мысли занимает она. Война. Она вошла в мою жизнь, в жизнь других людей, целой страны – и разрушила ее. Мне, девятнадцатилетнему парню, было трудно понять, когда по радио сообщали ужасные сводки о смертях людей. Я по-прежнему ревностно служил науке. Я не понимал еще, что такое война. Война – дамочка в черном платьице и с мордой бешеного зверя. Лишь тогда, когда я впервые попал на фронт, впервые осознанно выстрелил в лезущего на меня фашиста, я… внутренне содрогнулся. Тонкий, длинный палец войны медленно протыкал мое сердце, забирая душу…
Сейчас я командир роты. Командир двухсот парней. Бесшабашных. Молодых… Отец бы гордился мной. Он всегда хотел, чтобы единственный сын в семье служил Отечеству. Но невысокий, щуплый паренек с подслеповатыми глазами мало походил на героя. И вот я – командир, командир двухсот парней. Парней-смертников».
21 октября 1942 года, под Орлом
«Не считаясь с потерями, вести бой, не дать врагу пройти дальше,» - приказ эхом звучал в ушах, набатом раздавался в голове. Час назад мои храбрые орлы отступили. Стало резко темно, фашисты решили не вести напрасную перестрелку, ушли спать. Надеялись, что почти покоренный противник не станет ввязываться в глупый и ненужный бой. И правда! Из двухсот осталось пятьдесят четыре человека. И я. В первые двадцать минут после окончания боя я собрал всех выживших. Я говорил. Мало, тихо. Они не слушали, они знали. Надо будет умереть, знали. Хотели умереть? Нет. Это тоже знали. Решение было принято быстро. Каждому был дан час на приведение своих дел в порядок. Письма были написаны. И теперь солдаты брились, чистили оружие, напевали что-то, смеялись, и казалось, совсем забыли о том, что через сорок минут они полезут в пасть к смерти. Я взволнован. Я не знаю, верно ли я поступил. Окупится ли жертва или я напрасно лишу матерей, жен, дочерей, сестер единственного островка надежды в бушующем океане хаоса?».
2 ноября 1942 года, госпиталь
«Ко мне вошла медсестра. Мягко пробормотала: «Что ж Вы волнуетесь, Вам нельзя, Вы – герой!».
Туман в голове рассеивался, оставляя ясные и четкие мысли.
…Уже семь утра – пора. Выхожу из землянки. Солдаты стояли кучей. Отдельно – десять человек – они не пойдут в атаку. Они должны засесть в лесу, на укреплениях – и стрельбой отвлекать фашистов от товарищей. Оставшиеся сорок четыре человека получают гранаты, мины. Легкая одежда скрывает броню из оружия. Семь тридцать. Солдаты обнимаются. Девять человек под командованием Власьича (единственный старик в роте) отходят к лесу. Остальные остаются на месте. Я здесь же. Еще темно, но мы видим башни фашистских танков, прущих на нас. Первая тройка пожимает друг другу руки и по-пластунски ползет вперед. Мы замерли. Взрыв потряс воздух, и мы увидели разлетающиеся покареженные детали танка и трупы людей.
По нам открыли шквальный огонь. Власьич с ребятами отстреливались. Если бы я не знал, что там десять человек, я бы подумал, что в кустах целая рота. Частые точные выстрелы находили свою цель. Немцы остановились. Наши затихли. Ушла следующая двойка. Снова взрыв – и уже два легких танка выведены из строя. Следующие несколько часов мы продолжаем медленно продвигаться. Укрепления замолчали. Они, очевидно, уже истратили все запасы. Около меня – три солдата. Через кусты к нам лезут люди Власьича. Они тащат с собой уцелевшее оружие. Его, на удивление, довольно много. Из отряда Власьича осталось пять человек. Нас девятеро сидит в яме. Устанавливаем оружие. Убиваем всех, кто подходит близко. Рядом два уцелевших танка. Они идут нас уничтожить. Но мы готовы. По гранате в руку и – медленно выползаем. Кто-то уже ранен. У меня прострелена нога. Но мы не сдаемся – нельзя. Я ярко и четко вижу решительные лица ребят».
5 ноября 1942 года, госпиталь
Когда мы выбрались из ямы, я не хотел умирать. Никто из нас не хотел умирать! Но мое подсознание упрямо подсовывало картинки, как мой памятник окружают люди с цветами. И я шел вперед. Служил Родине. Когда я очнулся в белой палате госпиталя, меня затопила радость: я жив!
Но после слов медсестры, я неожиданно увидел глаза Власьича. Добрые, теплые, как хлеб, они смотрели на меня с укором. Вокруг тенями толпились солдаты. Я узнавал каждого из них, но не мог вспомнить ни одного имени. «Ты уже нас забыл… Забыл… Наши жены, дети, матери… Забыли… Забыл…» Скрежет их голосов превратился в рев. Вся Земля проклинала меня: «Жив… Забыл… Передай весточку… Авось не… Забыла... Забыли… Нет нас… Нет… Нет… Забыли…»
Я очнулся. Серое небо сливалось с серыми стенами. Всего лишь кошмар.
***
Перечитав свои старые записи, я устало откинулся на спинку кресла. Это был только один из первых кошмаров. Они преследуют меня до сих пор. Я просыпаюсь с чудовищным чувством стыда уже почти семьдесят лет.
Я встал с кресла-качалки, в котором только что отдыхал. Осмотрел комнату. Кругом порядок, все на своих местах – ни следа чужого присутствия. Ни детей, ни внуков… Живу бирюком... Я поднял взгляд – в центре стоял Власьич. Я ущипнул себя, предполагая, что начинается мой старый кошмар. Нет. Власьич. Те же хлебные глаза, седые волосы, шрам под левым глазом…
– Власьич, прости меня!
Он подмигнул и кивнул мне за спину. Я обернулся. За мной – я почувствовал, что мое горло что-то сдавило – за мной были мои ребята. Все пятьдесят три: кто сидел на кровати, кто оперся о шкаф, доедая кашу из армейской миски, кто теснился на полу, в кресле, на подлокотнике… Я рассматривал их, чувствовал, что должен объясниться… Они были такими же молодыми, какими я их запомнил… Я уже открыл рот, чтобы просить прощения, но вдруг почувствовал у себя в руках тяжесть своего старого ППШ. Солдаты вставали, строились, смотрели на меня. Все чего-то ждали. Вдруг до меня дошло:
– Ну что, ребята, – я выдохнул, – в последний бой?