Герои этого очерка – отец и сын Багрицкие. Оба – талантливые поэты, но обоим судьба отвела совсем немного времени. Отец, Эдуард Багрицкий, прожил лишь 38 лет, умерев от астмы. Сын, Всеволод, Багрицкий и вовсе умер (точнее, погиб во время войны) двадцатилетним. Но и этого короткого жизненного пути хватило обоим, чтобы вписать свои имена в историю русской литературы.
Эдуард Георгиевич Багрицкий (настоящая фамилия Дзю́бин или Дзюбан; 1895-1934) – поэт, переводчик, драматург.
Эдуард Багрицкий родился в Одессе в семье приказчика в магазине готового платья Годеля Мошковича (Моисеевича) Дзюбана (Дзюбина) и домохозяйки Иты Абрамовны (Осиповны) Дзюбиной (урожд. Шапиро). Мальчик рос слабым и болезненным. С ранних лет он страдал бронхиальной астмой. Эдуардом его нарекла мать – она увлекалась польскими романами. В детстве мальчик много читал, особенно любил поэзию. Кроме того, ему нравилась биология. Одной из его любимых книг стала «Жизнь животных» Брема.
Позже Эдуард Багрицкий в стихотворении «Происхождение» так напишет о своем детстве:
Меня учили: крыша — это крыша.
Груб табурет. Убит подошвой пол.
Ты должен видеть, понимать и слышать,
На мир облокотиться, как на стол, <…>
***
Его опресноками иссушали.
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули скрижали –
Врата, которые не распахнуть.
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец –
Все бормотало мне:
- Подлец! Подлец!
<…>
А далее идут жесткие строки о своих родителях:
Родители?
Но, в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.
Дверь! Настежь дверь!
Качается снаружи
Обглоданная звездами листва,
Дымится месяц посредине лужи,
Грач вопиет, не помнящий родства.
Еще в детстве Багрицкого тяготило его еврейско-религиозное происхождение, с которым он мечтал порвать с ранней юности. Больной бронхиальной астмой, совсем еще юный Эдуард рвался на свободу. «Однажды Багрицкий сказал мне, – вспоминал Константин Паустовский, – что астма – это типичная болезнь еврейской бедноты, еврейских местечек, зажатых и тесных квартир, пропитанных запахом лука, сухого перца и какой-то едкой кислоты. У нее, у этой кислоты, не было названия. Она, по словам Багрицкого, самозарождалась в воздухе жалких ремесленных мастерских и пахла так же мерзко, как муравьиный спирт. Ею пропитывалось до самого корня все – заплатанные сюртуки стариков, рыжие парики старух, вся шаткая мебель, все пышные и душные подушки в розовых мутных наперниках, вся еда. Даже чай отдавал этой кислотой, будто окисью медного самовара».
В 1905-1910 годах Эдуард учился в Одесском училище св. Павла, затем в реальном училище Жуковского, где участвовал в качестве оформителя в издании рукописного журнала «Дни нашей жизни» (он с детства прекрасно рисовал). Большая часть была заполнена его стихами и карикатурами. Наконец, в 1913-1915 годах заканчивал свою учебу в землемерной школе, одновременно подрабатывая редактором в одесском отделении Петроградского телеграфного агентства.
Первые стихи были напечатаны в 1914 году в альманахе «Аккорды» под именами «Дэзи» и «Э.Д.». Однако уже летом того же года молодой поэт выступал на литературном вечере под фамилией Багрицкий. Согласно легенде, идея псевдонима возникла во время игры. Два друга-литератора разыграли цвета – фиолетовый и багряный. В результате один из них – Натан Шор – стал Фиолетовым, а второй – Эдуард Дзюбин – Багрицким. После этого молодой поэт стал постоянным участником творческих посиделок в Одессе. Критики привечали его, называли одним из самых талантливых творцов своего времени. Его ранние стихи написаны под сильным влиянием Гумилева. Молодой человек участвовал в поэтических альманахах «Серебряные трубы», «Авто в облаках», «Седьмое покрывало» и «Чудо в пустыне». Некоторые его литературные опыты опубликованы под именем Нина Воскресенская.
В 1915 году в Одессе вышла с грифом «Дозволено военной цензурой» книжка под экстравагантным заглавием — «Авто в облаках». Это был сборник молодых поэтов, чьи имена стояли на первой странице в алфавитном порядке: Эдуард Багрицкий (пять стихотворений, в том числе «Суворов» и «Гимн Маяковскому»), Исидор Бобович, Нина Воскресенская, Петр Сторицын, Сергей Третьяков, Анатолий Фиолетов, Георгий Цагарели, Вадим Шершеневич.
ГИМН МАЯКОВСКОМУ
Озверевший зубр в блестящем цилиндре я
Ты медленно поводишь остеклевшими глазами
На трубы, ловящие, как руки, облака,
На грязную мостовую, залитую нечистотами.
Вселенский спортсмен в оранжевом костюме,
Ты ударил землю кованым каблуком,
И она взлетела в огневые пространства
И несется быстрее, быстрее, быстрей...
Божественный сибарит с бронзовым телом,
Следящий, как в изумрудной чаше Земли,
Подвешенной над кострами веков,
Вздуваются и лопаются народы.
О Полководец Городов, бешено лающих на Солнце,
Когда ты гордо проходишь по улице,
Дома вытягиваются во фронт,
Поворачивая крыши направо.
Я, изнеженный на пуховиках столетий,
Протягиваю тебе свою выхоленную руку,
И ты пожимаешь ее уверенной ладонью,
Так что на белой коже остаются синие следы.
Я, ненавидящий Современность,
Ищущий забвения в математике и истории,
Ясно вижу своими всё же вдохновенными глазами,
Что скоро, скоро мы сгинем, как дымы.
И, почтительно сторонясь, я говорю:
«Привет тебе, Маяковский!»
Под псевдонимом Нина Воскресенская в сборнике «Авто в облаках» счел нужным укрыться двадцатилетний Эдуард Багрицкий, только начинавший тогда свой путь в поэзию. В этом сборнике ему неудобно было подписать своим именем больше пяти стихотворений — у соавторов было и того меньше. Впоследствии стихи «Воскресенской» вошли в сборники Багрицкого.
Здесь — город, обрисованный совсем по Маяковскому, подчеркнуто непоэтично:
ДЕРИБАСОВСКАЯ НОЧЬЮ
(Весна)
На грязном небе выбиты лучами
Зеленые буквы: «Шоколад и какао»,
И автомобили, как коты с придавленными хвостами,
Неистово визжат: «Ах, мяу! мяу!»
Черные деревья растрепанными метлами
Вымели с неба нарумяненные звезды,
И краснорыжие трамваи, погромыхивая мордами,
По черепам булыжников ползут на роздых.
Гранитные дельфины — разжиревшие мопсы —
У грязного фонтана захотели пить,
И памятник Пушкина, всунувши в рот папиросу,
Просит у фонаря: «Позвольте закурить!»
Дегенеративные тучи проносятся низко,
От женских губ несет копеечными сигарами,
И месяц повис, как оранжевая сосиска,
Над мостовой, расчесавшей пробор тротуарами.
Семиэтажный дом с вывесками в охапке,
Курит уголь, как денди сигару,
И красноносый фонарь в гимназической шапке
Подмигивает вывеске — он сегодня в ударе.
На черных озерах маслянистого асфальта
Рыжие звезды служат ночи мессу...
Радуйтесь, сутенеры, трубы дома подымайте —
И у Дерибасовской есть поэтесса!
Если здесь месяц называется повисшей в небе оранжевой сосиской, то в стихотворении «Порт» луна — уже «вампир с прогнивающим носом», и на ней «от фабричного дыма пятна».
Раннее творчество поэта создавалось в духе неоромантизма, он много подражал Гумилёву и Стивенсону. Достаточно быстро Багрицкий среди молодых одесских литераторов стал известной фигурой – а то было весьма талантливое поколение. Его товарищами являлись Валентин Катаев, Семён Кирсанов, Вера Инбер, Юрий Олеша, Илья Ильф и другие будущие советские классики.
Вслед за первым, коллективным сборником, в том же году вышел из печати собственный сборник Багрицкого «Серебряные трубы».
Багрицкий любил декламировать собственные стихи перед молодежной публикой. Вот как описывал его манеру чтения Валентин Катаев в книге «Алмазный мой венец»: «Его руки с напряжёнными бицепсами были полусогнуты, как у борца, косой пробор растрепался, и волосы упали на низкий лоб, бодлеровские глаза мрачно смотрели из-под бровей, зловеще перекошенный рот при слове «смеясь» обнаруживал отсутствие переднего зуба. Он выглядел силачом, атлетом. Даже небольшой шрам на его мускулисто напряжённой щеке — след детского пореза осколком оконного стекла — воспринимался как зарубцевавшаяся рана от удара пиратской шпаги. Впоследствии я узнал, что с детства он страдает бронхиальной астмой и вся его как бы гладиаторская внешность — не что иное как не без труда давшаяся поза».
Весной–летом 1917 года Багрицкий работал в милиции. Однако долго продержаться там не смог. Вместе со своим другом Фиолетовым он участвовал в облавах. Воспоминания об одной из них легли в основу одного из его самых известных и загадочных произведений – «Февраль». С октября 1917 года служил в качестве делопроизводителя 25-го врачебно-питательного отряда Всероссийского союза помощи больным и раненым, участвовал в персидской экспедиции генерала Баратова.
Новую власть Багрицкий воспринял положительно, хотя со временем это и привело к большим противоречиям в его мировоззрении, а следовательно – и творчестве. В 1918 году, с началом Гражданской войны, он даже записался добровольцем в Красную Армию, что для поэтических кругов было шагом весьма необычным. Среди русских классиков немало участников Первой и, особенно, Второй Мировой войны, а вот о Гражданской этого сказать нельзя.
Во время войны Багрицкий работал в политотделе Отдельной стрелковой бригады, писал пропагандистские произведения. После войны поэт вернулся в Одессу. Эдуард Багрицкий стихи публиковал в издательстве ЮгРОСТА, где также трудились Нарбут, Катаев и другие литераторы, был автором многих плакатов, листовок и подписей к ним (всего сохранилось около 420 графических работ поэта с 1911 по 1934 годы). В газетах и журналах его стихи выходили под разными псевдонимами – к двум уже имеющимся добавились Некто Вася, Рабкор Горцев и другие.
В августе 1923 года по инициативе своего друга Якова Бельского приехал в город Николаев, где работал секретарем редакции газеты «Красный Николаев», печатал в этой газете стихи. Выступал на поэтических вечерах, организованных редакцией. В октябре того же года вернулся в Одессу.
В 1925 году Багрицкий перебрался в столицу – на этот шаг его вдохновил старый друг Валентин Катаев. Первоначально поэт стал членом общества «Перевал», а затем примкнул к движению конструктивистов. Через три года после переезда был издан первый сборник стихов – «Юго-запад», а второй (и последний) – «Победители» в 1932 году.
Эдуард Багрицкий очень любил природу. Лучшие стихи поэта украшены непревзойденными романтичными сравнениями. Мир предстает в образе ветра или птицы. Он «открытый настежь // Бешенству ветров…». Окружающая действительность кажется поэту «огромной птицей», которая «свищет, щелкает, звенит». Именно в природе автор находит первозданную мощь и свежесть. «Солнц повороты», «молодой прибой», «первые ветра», «свирепая зелень» – все это неизменно восхищает и завораживает его. Образы, характерные для Багрицкого, это «соты», «роса», «арбуз», то есть самое сочное, что существует в природе. Птицы и рыбы занимают особое место в лирике, которую создавал Эдуард Багрицкий. «Весна» – лишнее тому подтверждение.
ВЕСНА
В аллеях столбов,
По дорогам перронов —
Лягушечья прозелень
Дачных вагонов;
Уже окунувшийся
В масло по локоть
Рычаг начинает
Акать и окать…
И дым оседает
На вохре откоса,
И рельсы бросаются
Под колеса…
Приклеены к стеклам
Влюбленные пары, –
Звенит палисандр
Дачной гитары:
«Ах! Вам не хотится ль
Под ручку пройтиться?..» –
«Мой милый! Конечно,
Хотится! Хотится!..»
А там, над травой,
Над речными узлами
Весна развернула
Зеленое знамя, –
И вот из коряг,
Из камней, из расселин
Пошла в наступленье
Свирепая зелень…
На голом прутье,
Над водой невеселой
Гортань продувают
Ветвей новоселы…
Первым дроздом
Закликают леса,
Первою щукой
Стреляют плеса;
И звезды
Над первобытною тишью
Распороты первой
Летучей мышью…
Мне любы традиции
Жадной игры:
Гнездовья, берлоги,
Метанье икры…
Но я — человек,
Я — не зверь и не птица,
Мне тоже хотится
Под ручку пройтиться;
С площадки нырнуть,
Раздирая пальто,
В набитое звездами
Решето…
Чтоб, волком трубя
У бараньего трупа,
Далекую течку
Ноздрями ощупать;
Иль в черной бочаге,
Где корни вокруг,
Обрызгать молоками
Щучью икру;
Гоняться за рыбой,
Кружиться над птицей,
Сигать кожаном
И бродить за волчицей;
Нырять, подползать
И бросаться в угон, –
Чтоб на сто процентов
Исполнить закон;
Чтоб видеть воочью:
Во славу природы
Раскиданы звери,
Распахнуты воды,
И поезд, крутящийся
В мокрой траве, –
Чудовищный вьюн
С фонарем в голове!..
И поезд от похоти
Воет и злится:
— Хотится! Хотится!
Хотится! Хотится!
В этом стихотворении раскрыта вся сущность бытия, где обитатели лесов, полей, болот и рек жадно ловят флюиды весны и просыпаются от зимней дремоты.
Пейзажная лирика Багрицкого связана с южными широтами. Но воспевает он не горы Кавказа и Крыма, а величественное Черное море. При этом пейзаж не кажется экзотическим. Он свой, родной, близкий каждому жителю страны. Именно сочетание реалистичной точности и с романтическими мотивами определяет вклад Эдуарда Георгиевича в развитие современной поэзии.
Но тонкий лирик Эдуард Багрицкий может быть и очень жестким. Стихи о любви в его интерпретации иногда выглядят довольно странно для увлеченного поэта. Он описывал свои впечатления очень точно, но почти жестоко: «Любовь? Но съеденные вшами косы; ключица, выпирающая косо; прыщи; обмазанный селедкой рот да шеи лошадиный поворот». Впрочем, в ранних стихах Эдуарда Георгиевича можно найти массу приятных образов. «Креолка» завораживает экзотическими описаниями и яркими эпитетами. В стихотворении «О любителе соловьев» все гораздо более прозаично. В ироничной манере поэт рассказывает о своих отношениях с женщиной, которая пытается преодолеть его страсть к пернатым, и обратить внимание на себя.
Эдуард Багрицкий обладал незаурядной памятью. Он считался знатоком русской и европейской поэзии, одинаково хорошо изучил классическую и современную литературу. В родном городе он сделался лидером среди местных поэтов. В 1920 году он был членом кружков «Коллектив поэтов», «Хлам», «Мебос». Он стал идейным вдохновителем создания литературной организации «Потоки Октября». Она сделалась настоящей школой поэзии. Творчество Багрицкого оказало влияние на целую плеяду поэтов. «Мне ужасно нравился в молодости Багрицкий», — признавался Иосиф Бродский, включивший его в список самых близких поэтов. Многие учащиеся благодаря урокам Эдуарда Георгиевича вскоре стали переводчиками. И сам Багрицкий был отличным переводчиком. Он создавал русские интерпретации произведений украинских, белорусских, татарских, еврейских, французских, английских, американских, турецких и польских авторов. Шотландские слависты считают его вариант стихотворения «Джон – Ячменное зерно» более близким к оригиналу, чем перевод Самуила Маршака.
ДЖОН ЯЧМЕННОЕ ЗЕРНО
(Р. Бернс)
Три короля из трех сторон
Решили заодно:
– Ты должен сгинуть, юный Джон
Ячменное Зерно!
Погибни, Джон, – в дыму, в пыли,
Твоя судьба темна!..
И вот взрывают короли
Могилу для зерна...
Весенний дождь стучит в окно
В апрельском гуле гроз, –
И Джон Ячменное Зерно
Сквозь перегной пророс...
Весенним солнцем обожжен
Набухший перегной, –
И по ветру мотает Джон
Усатой головой...
Но душной осени дано
Свой выполнить урок, –
и Джон Ячменное Зерно
От груза занемог...
Он ржавчиной покрыт сухой,
Он – в полевой пыли...
– Теперь мы справимся с тобой!
Ликуют короли...
Косою звонкой срезан он,
Сбит с ног, повергнут в прах,
И скрученный веревкой Джон
Трясется на возах...
Его цепами стали бить,
Кидали вверх и вниз
И, чтоб вернее погубить,
Подошвами прошлись...
Он в ямине с водой – и вот
Пошел на дно, на дно...
Теперь, конечно, пропадет
Ячменное Зерно!..
И плоть его сожгли сперва,
И дымом стала плоть.
И закружились жернова,
Чтоб сердце размолоть...
………. . .
Готовьте благородный сок!
Ободьями скреплен
Бочонок, сбитый из досок, –
И в нем бунтует Джон...
Три короля из трех сторон
Собрались заодно, –
Пред ними в кружке ходит Джон
Ячменное Зерно. ..
Он брызжет силой дрожжевой,
Клокочет и поет,
Он ходит в чаше круговой,
Он пену на пол льет…
Пусть не осталось ничего
И твой развеян прах,
Но кровь из сердца твоего
Живет в людских сердцах!..
Кто, горьким хмелем упоен,
Увидел в чаше дно –
Кричи:
– Вовек прославлен Джон
Ячменное Зерно!..
Споры вокруг творчества Багрицкого начались уже после его смерти, с некоторым изменением политического курса – ведь поэт не дожил до борьбы с космополитизмом и других веяний сталинской эпохи. В его творчестве довольно причудливо переплелись поддержка революции и новой власти с попытками осмыслить трагические события, происходящие в начале ХХ века. Еще раз повторюсь – Багрицкий был из тех поэтов, которые приняли революцию, стали воспевать строительство социалистического общества. Но вскоре некоторые критики увидели за его романтической поэзией завуалированные антиреволюционные идеи и несогласие с карательным режимом Сталина, который с каждым днем становился очевидней. Вот почему позже было сказано, что «Багрицкий имел счастье вовремя умереть». До него не дошла карающая рука правосудия. Ведь его строчку про свое поколение могли бы истолковать совершенно по-другому: «Мы ржавые листья, растущие на ржавых дубах».
В частности, поэму «Дума про Опанаса» неоднократно называли сионистским произведением, очерняющим украинский народ – в ней показано трагическое противоборство украинского деревенского парня Опанаса, который мечтает о тихой крестьянской жизни на своей вольной Украине, и комиссара-еврея Иосифа Когана, отстаивающего «высшую» истину мировой революции.
В июле 1949 года, во время идеологических кампаний (по «борьбе с космолитизмом» и др.), в украинской «Лiтературнiй газетi» поэма была раскритикована за «буржуазно-националистические тенденции». «Тенденции», по мнению авторов редакционной статьи, проявились в «искажении исторической правды» и ошибочных обобщениях в изображении роли украинского народа, показанного исключительно в образе Опанаса, дезертира и бандита, неспособного бороться за свое светлое будущее. Следует отметить, что эта статья, в первую очередь, была направлена против литературных критиков В. Азадова, С. Голованивского, Л. Первомайского, а не умершего к тому времени Багрицкого. Вольный перевод статьи был опубликован в российской «Литературной газете» от 30 июля 1949 года.
А поэму «Февраль» и вовсе считали антисоветским произведением, указывая на сравнительно небольшой ее отрывок. Это своего рода исповедь еврейского юноши, участника революции. Антисемитски настроенные публицисты не раз писали, что герой «Февраля», насилующий проститутку — свою гимназическую любовь, совершает, в ее лице, насилие над всей Россией в качестве мести за позор «бездомных предков». Но обычно приводимый вариант поэмы составляет лишь примерно ее треть. Это поэма о еврее-гимназисте, ставшем мужчиной во время первой мировой войны и революции. При этом «рыжеволосая» красавица, оказавшаяся проституткой, выглядит подозрительно не по-русски, и банда, которую арестовывает герой «Февраля», по крайней мере, на две трети состоит из евреев: «Семка Рабинович, Петька Камбала и Моня Бриллиантщик».
Неоднозначно оценивали и так называемый «фламандский цикл», посвященный Тилю Уленшпигелю. Его друг, писатель Исаак Бабель говорил о нем, как о «фламандце», да еще «плотояднейшем из фламандцев», а также, что в светлом будущем все будут «состоять из одесситов, умных, верных и веселых, похожих на Багрицкого».
«Фламандский» дух и вольнолюбие Эдуарда Багрицкого становятся яснее и понятнее, если вспомнить о Тиле Уленшпигеле, его любимом герое, которому он подражал еще в юности. Багрицкий, умерший в 38 лет и не доживший несколько лет до того, чтобы разделить судьбу своей жены, отправленной в лагеря, не только написал в 1929 году, но и опубликовал стихи о складывающемся карательно-репрессивном сталинском режиме.
Словно в стиле Уленшпигеля, завуалированно, но в то же время принародно на площади дерзившего в лицо испанскому королю, поэт говорит власти в лицо такое, что мало кто осмеливался говорить. Багрицкий пишет, как перед ним появился образ покойного Феликса Дзержинского, в уста которого поэт вкладывает страшную правду о большевизме того времени: «Оглянешься – а вокруг враги; Руки протянешь – и нет друзей; Но если он скажет: «Солги», – солги. Но если он скажет: «Убей», – убей... Все друга и недруга стерегло... Над ними захлопывались рвы. И подпись на приговоре вилась Струей из простреленной головы».
Убить за правду, высшую большевистскую правду, – нормальный подход для того времени. Но лгать? То есть правда ненастоящая и убивать нужно ради лжи? Страна, в которой все стерегут друг друга? И все – друзья и недруги – ложатся в могилы? Пусть этого своевременно не почувствовала советская цензура, но разве можно сегодня не понять, не почувствовать этот горчайший сарказм. Разве можно спутать это облеченное в поэтическую форму чувство ужаса от надвигающегося кошмара, в котором гибнут и правые, и виноватые, а правда неотличима от лжи, с «воспеванием насилия». Да, открыто говорить о сталинском режиме было тогда уже невозможно. Но поэт Михаил Кузмин наверняка понимал подтекст Багрицкого, когда в 1933 году писал именно о чем-то «смутном и подспудном», что свидетельствует о завуалированном смысле этого стихотворения как протеста против складывающегося к тому времени сталинского карательного режима. О своем поколении он совсем не «по-комсомольски» писал: «Мы ржавые листья на ржавых дубах».
В молодости птицелов (по примеру Тиля) Багрицкий чувствовал, как быстро свобода обращается в несвободу, как неволя может поработить волю, о чем и поведал соловью, купленному им на птичьем рынке: «Куда нам пойти? Наша доля горька! Где ты запоешь? Где я рифмой раскинусь? Наш рокот, наш посвист распродан с лотка... Как хочешь – Распивочно или на вынос... Мы пойманы оба! Мы оба в сетях!..»
ТИЛЬ УЛЕНШПИГЕЛЬ
(монолог)
Я слишком слаб, чтоб латы боевые
Иль медный шлем надеть! Но я пройду
По всей стране свободным менестрелем.
Я у дверей харчевни запою
О Фландрии и о Брабанте милом.
Я мышью остроглазою пролезу
В испанский лагерь, ветерком провею
Там, где и мыши хитрой не пролезть.
Веселые я выдумаю песни
В насмешку над испанцами, и каждый
Фламандец будет знать их наизусть.
Свинью я на заборе нарисую
И пса ободранного, а внизу
Я напишу: «Вот наш король и Альба».
Я проберусь шутом к фламандским графам,
И в час, когда приходит пир к концу,
И погасают уголья в камине,
И кубки опрокинуты, я тихо,
Перебирая струны, запою:
Вы, чьим мечом прославлен Гравелин,
Вы, добрые владетели поместий,
Где зреет розовый ячмень, зачем
Вы покорились мерзкому испанцу?
Настало время, и труба пропела,
От сытной пищи разжирели кони,
И дедовские боевые седла
Покрылись паутиной вековой.
И ваш садовник на шесте скрипучем
Взамен скворешни выставил шелом,
И в нем теперь скворцы птенцов выводят,
Прославленным мечом на кухне рубят
Дрова и колья, и копьем походным
Подперли стену у свиного хлева!
Так я пройду по Фландрии родной
С убогой лютней, с кистью живописца
И в остроухом колпаке шута.
Когда ж увижу я, что семена
Взросли, и колос влагою наполнен,
И жатва близко, и над тучной нивой
Дни равноденственные протекли,
Я лютню разобью об острый камень,
Я о колено кисть переломаю,
Я отшвырну свой шутовской колпак,
И впереди несущих гибель толп
Вождем я встану. И пойдут фламандцы
За Тилем Уленшпегелем вперед!
И вот с костра я собираю пепел
Отца, и этот прах непримеренный
Я в ладонку зашью и на шнурке
Себе на грудь повешу! И когда
Хотя б на миг я позабуду долг
И увлекусь любовью или пьянством,
Или усталость овладеет мной, –
Пусть пепел Клааса ударит в сердце –
И силой новою я преисполнюсь,
И новым пламенем воспламенюсь.
Живое сердце застучит грозней
В ответ удару мертвенного пепла.
Пожалуй, самое известное стихотворение Багрицкого – «Смерть пионерки», ибо из стихов, вошедших в программу обучения советских школьников, это единственное произведение Эдуарда Багрицкого. «Смерть пионерки» тяжела для детского восприятия. Ведь она повествует о смерти подростка. Причем преподносится в определенном аспекте: девочка погибает, но остается верна своим принципам. Мама предлагает поцеловать ей крест, а она отдает пионерский салют. Исследователи отмечают, что по структуре это стихотворение напоминает христианское житие. Только понятия подменяются: если раньше новая религия боролась с язычеством, то теперь уже она, в свою очередь, должна уступить место новому, еще более прогрессивному мировоззрению.
«Смерть пионерки» наполнена воздухом, светом, пением птиц, ураганным ветром, раскатами грозы. Молодость возвышенна, она не приемлет мещанские заботы, не интересуется материальными благами. На этом фоне девочка Валя сильнее, умнее и прогрессивнее своей заботливой мамы. Она не боится смерти, а до последней минуты живет своими убеждениями. Валя-Валентина сделалась символом непреходящей и святой юности. Ходило много слухов о прототипе этого произведения. Автор поддерживал некоторые из них, чем давал почву для пересудов. По версии исследователей, он действительно стал свидетелем смерти девочки, отказавшейся поцеловать икону. Это история потрясла поэта. Стихи получились действительно очень сильными. Искренне верил в победу светлых убеждений над потребительской пустотой Эдуард Багрицкий. Текст этого произведения многие выучили наизусть. А четверостишие: «Нас водила молодость В сабельный поход, Нас бросала молодость На кронштадтский лед…» стало знаковым для многих убежденных приверженцев советской власти. На эти слова написана песня, которая в свое время приобрела большую популярность.
СМЕРТЬ ПИОНЕРКИ
Грозою освеженный,
Подрагивает лист.
Ах, пеночки зеленой
Двухоборотный свист!
Валя, Валентина,
Что с тобой теперь?
Белая палата,
Крашеная дверь.
Тоньше паутины
Из-под кожи щек
Тлеет скарлатины
Смертный огонек.
Говорить не можешь —
Губы горячи.
Над тобой колдуют
Умные врачи.
Гладят бедный ежик
Стриженых волос.
Валя, Валентина,
Что с тобой стряслось?
Воздух воспаленный,
Черная трава.
Почему от зноя
Ноет голова?
Почему теснится
В подъязычье стон?
Почему ресницы
Обдувает сон?
Двери отворяются.
(Спать. Спать. Спать.)
Над тобой склоняется
Плачущая мать:
Валенька, Валюша!
Тягостно в избе.
Я крестильный крестик
Принесла тебе.
Все хозяйство брошено,
Не поправишь враз,
Грязь не по-хорошему
В горницах у нас.
Куры не закрыты,
Свиньи без корыта;
И мычит корова
С голоду сердито.
Не противься ж, Валенька,
Он тебя не съест,
Золоченый, маленький,
Твой крестильный крест.
На щеке помятой
Длинная слеза…
А в больничных окнах
Движется гроза.
Открывает Валя
Смутные глаза.
От морей ревучих
Пасмурной страны
Наплывают тучи,
Ливнями полны.
Над больничным садом,
Вытянувшись в ряд,
За густым отрядом
Движется отряд.
Молнии, как галстуки,
По ветру летят.
В дождевом сиянье
Облачных слоев
Словно очертанье
Тысячи голов.
Рухнула плотина —
И выходят в бой
Блузы из сатина
В синьке грозовой.
Трубы. Трубы. Трубы
Подымают вой.
Над больничным садом,
Над водой озер,
Движутся отряды
На вечерний сбор.
Заслоняют свет они
(Даль черным-черна),
Пионеры Кунцева,
Пионеры Сетуни,
Пионеры фабрики Ногина.
А внизу, склоненная
Изнывает мать:
Детские ладони
Ей не целовать.
Духотой спаленных
Губ не освежить —
Валентине больше
Не придется жить.
— Я ль не собирала
Для тебя добро?
Шелковые платья,
Мех да серебро,
Я ли не копила,
Ночи не спала,
Все коров доила,
Птицу стерегла, –
Чтоб было приданое,
Крепкое, недраное,
Чтоб фата к лицу —
Как пойдешь к венцу!
Не противься ж, Валенька!
Он тебя не съест,
Золоченый, маленький,
Твой крестильный крест.
Пусть звучат постылые,
Скудные слова —
Не погибла молодость,
Молодость жива!
Нас водила молодость
В сабельный поход,
Нас бросала молодость
На кронштадтский лед.
Боевые лошади
Уносили нас,
На широкой площади
Убивали нас.
Но в крови горячечной
Подымались мы,
Но глаза незрячие
Открывали мы.
Возникай содружество
Ворона с бойцом —
Укрепляйся, мужество,
Сталью и свинцом.
Чтоб земля суровая
Кровью истекла,
Чтобы юность новая
Из костей взошла.
Чтобы в этом крохотном
Теле — навсегда
Пела наша молодость,
Как весной вода.
Валя, Валентина,
Видишь — на юру
Базовое знамя
Вьется по шнуру.
Красное полотнище
Вьется над бугром.
«Валя, будь готова!» —
Восклицает гром.
В прозелень лужайки
Капли как польют!
Валя в синей майке
Отдает салют.
Тихо подымается,
Призрачно-легка,
Над больничной койкой
Детская рука.
«Я всегда готова!» —
Слышится окрест.
На плетеный коврик
Упадает крест.
И потом бессильная
Валится рука
В пухлые подушки,
В мякоть тюфяка.
А в больничных окнах
Синее тепло,
От большого солнца
В комнате светло.
И, припав к постели.
Изнывает мать.
За оградой пеночкам
Нынче благодать.
Вот и все!
Но песня
Не согласна ждать.
Возникает песня
В болтовне ребят.
Подымает песню
На голос отряд.
И выходит песня
С топотом шагов
В мир, открытый настежь
Бешенству ветров.
В декабре 1920 года Багрицкий женился на старшей из трех сестер Суок – Лидии Густавовне. Эта очаровательная женщина стала спутницей поэта на долгие годы. В 1922 году у пары появился сын Всеволод. О полной неприспособленности поэта к жизни ходили легенды. Валентин Катаев описал историю женитьбы Багрицкого в своем «Бездельнике Эдуарда». По его словам, беспечный юноша умел хорошо писать стихи. Но, к сожалению, они никому не были нужны. Кроме того, поэт увлекался птицами. На содержание пернатых обитателей уходила большая часть семейного бюджета. Вскоре случилась беда. Багрицкий вступил в публичный спор с Маяковским. После этого его перестали печатать в местной прессе. Семья автора жила в страшной нищете. Одесским писателям даже пришлось устроить литературный вечер в его пользу.
Семейство обрусевшего австрияка, преподавателя музыки Густава Суока было знаменито тем, что все три его дочери повыходили замуж за литераторов, а младшая, Серафима, так и вовсе несколько раз: она последовательно выходила замуж за поэта Владимира Нарбута, писателей Николая Харджиева и Виктора Шкловского. А средняя сестра (и, говорят, самая красивая) Серафима пережила в Одессе бурный роман с Юрием Олешей, с которым состояла в гражданском браке. Затем Владимир Нарбут увел ее у Олеши, угрожая самоубийством. Исследователи творчества Олеши предполагают, что в результате этих событий Нарбут стал одним из прототипов героя романа Олеши «Зависть». Впоследствии Олеша женился на ее (средней) сестре Ольге. По свидетельству Виктора Шкловского, «Олеша любил Симу. Женился на Ольге. Говорил, что они очень похожи друг на друга, но Ольга добрая, а Сима злая». И в своем самом известном произведении – сказке «Три толстяка» куклу наследника Тутти зовут именно Суок. Посвятил сказку супруге Ольге, однако друзья писателя в образе ожившей куклы видели совсем другую девушку – Серафиму, легкую, воздушную, но такую непостоянную.
Кстати, история русской литературы уже знала такой случай, когда литераторы женились на родных сестрах. Так, три замечательных поэта XVIII века, Василий Васильевич Капнист, Николай Александрович Львов и Гаврила Романович Державин были женаты на родных сестрах Дьяковых. Первым на Марье Алексеевне в 1779 году женился Львов. За ним на Александре Алексеевне в 1781-м Капнист. А Державин на Дарье Алексеевне женился вторым браком в 1794-м после смерти своей первой жены.
К сожалению, Багрицкий умер рано. В 1930 году у него обострилась давняя болезнь. Он скончался от бронхиальной астмы 16 февраля 1934 года. Поэт похоронен в Москве, на Новодевичьем кладбище. Он так и не узнал о трагедиях своих самых близких людей. Супругу репрессировали в 1937 году за то, что она пыталась заступиться за мужа своей сестры Владимира Нарбута. Свой срок ссылки она проходила в Караганде и каждый день отмечалась в местном НКВД, который по иронии судьбы располагался на улице, носившей имя ее мужа – Эдуарда Багрицкого. В 1956 году вдова поэта вернулась в Москву. Умерла она в 1969 году. Ее похоронили на Новодевичьем кладбище, рядом с могилой мужа и кенотафом Всеволода, их сына.
А сын Всеволод погиб на войне в 1942 году.
Подписывайтесь на канал, делайте ссылки на него для своих друзей и знакомых. Ставьте палец вверх, если материал вам понравился. Комментируйте. Спасибо за поддержку.