(отрывок из повести "Рано или поздно")
Так, а это кто там идет? Идет, будто танцует на облаке? Загляденье одно. Ага, узнаю-узнаю... Знакомьтесь, подруга моя,
Лидка
Фалеева. Лучшая, но бывшая. Ведь девичья дружба – что весенний снег, и огромный сугроб за минуту истекает тоненьким ручейком, стоит лишь появиться первому лучику мужского внимания.
Жила Лидка в двухэтажном немецком домике на улице Дорожной. Эта улочка начиналась так же неожиданно и так же заканчивалась, свернувшись свинячим хвостом.
Детского счастья Лидке было дано избытком, и она жила, не жалея его для друзей, все жаждущие могли напиться из этого источника.
После уроков мы топали к нашей белогривой лошадке в гости и первым делом по очереди болтались на турнике, повешенном меж двух косяков. Мы болтались, извиваясь, как живые рыбы на крючке, надеющиеся сорваться назад, в свободу, в воду. Так мы сбрасывали с себя границы формы, в которую нас пытались отлить учителя и завучи. Отвисевшись как следует, мы спрыгивали с турника и шли на кухню.
Я влилась в Лидкино детство, оно у нас было одно на двоих. И хотя у нее дома всегда толпились гости, что-то главное оставалось только между нами.
С Лидкой у нас получалось по-настоящему бродить. Для нас это означало взрослеть, познавать самих себя. Об этих прогулках мы никому… Да и кто бы поверил, что мы гуляем в прошлое?!
Мы могли выйти из дома в 9 утра, а вернуться за полночь – и не заметить, куда мы дели целый день, будто его кто-то выкрал у нас из-под носа. Нас искали с милицией и собаками, но ни разу мы не были пойманы столь позорным образом, а всегда возвращались сами.
Мне кажется, что это наш праотец Кенигсберг хулиганил, забирая нас к себе в гости. Так он, упрямец, доказывал, что все еще жив.
Мы шли с Лидкой, держась за руки, чтобы не разлететься в разные времена, а Кенигсберг, строгий джентльмен с тростью, стелил перед нами узкие улочки, мощенные брусчаткой, пускал по узколейке верткие трамваи, пропускал нас в кабак, где один худощавый нервный мужчина читал посетителям свои странные тексты. За один день мы могли пройти через три века, а то и больше. Иногда мы упирались в средние века, но тогда строгий наш «папа» незамедлительно отбрасывали нас в конец родных восьмидесятых. Конечно, временная погрешность все же возникала, потому-то мы и приплетались домой к лишь полуночи.
- Где вас носило? – трясли нас за шкирки обезумевшие от переживаний родители, а мы лишь безмятежно улыбались в ответ. Мы и сами не знали, почему так странно течет наше время и в какой век нас угораздило попасть сегодня. Нам казалось, что все дети так умеют.
Лидке повезло с родителями. Ее мама, детский невропатолог, обладала редким во все времена качеством – умением слушать. И мы, бесхозные дети, злоупотребляли добротой Анны Владимировны: как сядем ей на уши – втроем, вчетвером и шпарим наперебой каждый о своем. А она лишь переводит свои внимательные глубокие глаза с одного неистового оратора на другого. Кроме нее нас в детстве никто толком не слушал. А зря.
Лидкин папа, дядя Слава, всю жизнь крутился, как только мог: служил при цирке акробатом. Мне же всегда казалось, что он скрывает свою истинную суть и именно поэтому забирается так высоко под купол. Спустя несколько лет я убедилась в правдивости своих догадок: он всегда только прикидывался.
С таким не заскучаешь. Помню, иду я мимо их домика, вдруг на втором этаже с треском распахивается окно, и дядя Слава с чемоданчиком в руках и ромашкой в зубах шагает на подоконник. Немного постояв, он резко ухает вниз, предварительно кинув чемоданчик в траву. При приземлении он группируется – так, как положено при падении из окна, встает, отряхивается, подбирает чемоданчик и идет себе, на ходу пожевывая стебель ромашки.
- Здрастье, дядь Слава! – кричу я ему вдогонку. И добавляю (из озорства):
- Интересно, а мне так же – слабо?
Дядя Слава, не оборачиваясь, молча грозит мне из-за спины увесистым кулаком. Потом оборачивается и бросает басом:
- Только посмей!
И я смею только смеяться.
А однажды мы с Лидкой застали дядю Славу на кухне в обнимку с малолетней особой в красной юбке...
О ней - в следующей главе.