Итак, картина быта и нравов низов и даже духовенства старой Перми получается довольно безотрадная. Быть может, духовные запросы сосредоточивались в верхах пермского общества, в среде тех правящих и привилегированных классов, которые в произведениях Решетникова объединяются словом «аристократия»? Ведь эта аристократия, - будем придерживаться терминологии нашего бытописателя, являлась элементом, руководящим и направляющим жизнь и в распоряжении ее имелись и средства и возможность культурного воздействия на население и на лиц подчиненных, участь которых всецело была в её руках.
Бросим беглый взгляд на этот дирижирующий класс.
Наверху губернского Олимпа стоял, как водится, губернатор. Он, - свидетельствует Решетников, - не любил молодых людей, трусил их почему-то и даже хотел закрыть единственную в то время библиотеку, которая кое-как составилась среди служащих казенной палаты. Но существование этой жалкой библиотеки удалось отстоять, председателю палаты. Заметим здесь, кстати, что библиотека эта для палатских чиновников служила курительной комнатой и чиновники уже поговаривали, что не худо было бы здесь завести и буфет с водкой. Таким образом, опасного на умы влияния от библиотеки, состоящей к тому же из разрозненных журналов и дрянных книжек, не предвиделось. Но, видимо, в понятии губернатора самое собрание книг ассоциировалось с чем-то враждебным и преступным.
Председатель казенной палаты считался человеком по тому времени передовым и просвещенным. Столь лестную репутацию он заслужил, во-первых, потому, что содействовал учреждению при палате библиотеки, а главным образом из-за своей страсти к проектам. С советниками палаты он был на ножах, так как считал их глупее себя. Но председатель не пользовался расположением служащих, и вот как рисует Решетников этого видного представителя власти: «его не любили за то, что он мучил хороших переписчиков, ругал писцов, столоначальников и сторожей, и вообще со всеми, даже с секретарем, обращался: «эй, ты!». Но при всем этом он хотел сделать служащим много полезного, только это полезное выходило у него в грубой форме. Сидит он в своем кабинете и вдруг призывает секретаря: «эй ты, как тебя? Ну, напиши мне проект... такого рода, как бы тебе сказать?.. Ну, одним словом, я хочу устроить, чтобы чиновники сшили себе платье дешевле... Да живо, понял?»… Скажет секретарь: «понял», и выйдет растерявшись. Сядет он на свое место и начнет думать. Члены пристают к нему с разными посторонними вопросами, а он боится позабыть, что ему говорил председатель. Члены посмеиваются.
- Что, каково?
- Ах, отстаньте!
- Что он опять?
- Да вот какую-то чепуху выдумал: платье шить хочет. Члены хохочут.
- Кому?
- Черт его знает кому... Ничего не понять.
Пойдет несчастный секретарь в архив - нет ли там каких-либо подходящих дел. Архивариус ничего не знает и говорит: «бери хоть, все дела, черт с ними, а я почем знаю, какие такие у меня дела, и где какое лежит»... Начинает секретарь рыться в законах и ничего не находит. А таких проектов председатель много заказывал, и одни из них или забывались председателем, либо сочинялись с общей помощью через год».
Таков был тип прогрессиста. А вот олимпиец старого закала, который уже никаких проектов сочинять не будет - это судья. Человек он важный и, как сообщает автор, родня правителю канцелярии губернаторской, нигде не кончившей курса. Приходил он на службу в первом часу и выходил в три. По приходе начинал разговаривать, с заседателями о карточной игре целый час, потом начинал распечатывать пакеты. Он читал только предписания и указы начальства и на всех бумагах писал число и месяц. Это продолжалось тоже час. Остальное время он употреблял на подписание журналов, бумаг и протоколов относительно числа розог и плетей. Обыкновенно секретарь на нолях помечал: от 30 до 40 розг, или от трех до шести месяцев, а судья писал: «тридцатью пятью ударами», «на четыре месяца». Доклады он не читал, а спрашивал секретаря:
- О чем это доклад?
Тот объяснял.
- Ну как же вашему?
- Да, надо в Сибирь сослать.
- Экие канальи! Не живется им на одном месте. Валяйте в Сибирь, а там плата разберет.
До положения служащих судья не касался и считал их за чернорабочих людей. Он только определял и увольнял их и гнал одних столоначальников.
Недурен в своем роде был и губернский казначей. Вот маленькая сценка, обрисовывающая: его во всем великолепии: «Мне посоветовали, - сообщает Решетников, - попросить место в казначействе. Являюсь. Губернский казначей, встретил меня окриком:
- Что тебе надо?
Я подал ему докладную записку. Он прочитал.
- Вакансий нет, убирайся! Только мешаете чаю напиться.
- Я вам заплачу.
- Ну?
- Сколько прикажете?
- Двадцать пять рублей, только позаниматься с неделю на испытании.
- Я не могу теперь дать, потому что у меня всего три рубля.
Губернский казначей повернулся и вскричал:
- Гаврило, проводи вот этого!»
Я полагаю, что достаточно уже приведенных выдержек для составления полного понятия о нравах губернского Олимпа. Полагаю также, что нечего распространяться о культурном воздействии подобных субъектов. Картины, нарисованные нашим бытописателем, говорят красноречивее рассуждений и делают излишними всякие комментарии.
Но неужели же до Перми времен Решетникова не дошли отзвуки той эпохи великих реформ, которые переживали тогда не только центры России, но и ее периферии? Неужели же прогресс, так широко нахлынувший на нашу родину, не дошел до спящей Перми? Ведь не могла же она, как бы ни была отстала, остаться безучастной, если и не к умственному пробуждению, то хоть к тем великим преобразованиям, которые, помимо желания и воли пермяков, все же врывались в их жизнь и в корне изменяли её.
О, да - и реформы, и прогресс, конечно, докатились в свою очередь и до Перми, но здесь, преломляясь в сфере ее бытовых условий, они приняли уродливые и карикатурные формы, и поэтому новые веяния Решетников везде характеризует словом «прогресс», употребляя этот термин в ироническом смысле.
Первое впечатление, вызванное реформами, было впечатление испуга.
Представители дореформенных учреждений, десятилетиями
сроднившиеся с установленным порядком вещей, испугались, растерялись. Они просто не могли усвоить мысли, что могут быть поколеблены те устои, на которых, по их понятию, зиждилось благополучие всей русской жизни. Вот, например, беседы чиновников по поводу слухов о реформе суда. Старозаветный судья выходит из себя и доказывает всю нелепость такого преобразования. «Это все прогрессисты баламутят народ! - в бессильной злобе кричит он, - они не понимают, с каким народом приходится иметь дело. Поверьте, гласный суд - только фраза.
Правила выпущены прогрессистами для развращения молодежи. Я беседовал с правителем губернаторской канцелярии, он говорит, что гласного суда не будет; это, просто, хотели испугать». Почмейстер язвительно оппонирует ему и сообщает, что получил из Петербурга от сына известие, что гласный суд будет.
Судья свирепствует еще пуще: «Врет ваш сын! В сумасшедший дом его надо вместе со всеми прогрессистами».
Низшие судейские чиновники реагировали на слух о реформе суда еще более яростно.
- Скажи ты мне, - вопрошал автора мелкий судейский, - что это за штука гласный суд? По-славянски глас значит глагол, да как же применить этот глагол к нашему суду: суд глагол, что ли? А местоимение-то кто?
Этот глубокомысленный разговор происходит в саду за водкой.
- Гласное судопроизводство, - вмешался третий собеседник, - это значит, будут решать дела без перьев и бумаги.
- Ты не болтай, пустомеля! Это невозможно. Ну, как без бумаги? Да тогда будет большой подрыв бумажным фабрикам. Об этом то ты подумал ли, лысая башка?
- Тогда всякий может приходить в суд даром, и будет знать, за что судят человека.
- О, о! Так вот я и выдал канцелярскую тайну! Да если мне прибавят тогда больше жалования, я за тайну меньше тысячи не возьму - дудки!... Нет, гласного суда не будет!
- Почему?
- Я сказал — и баста! Не будет!.. Не посмеют.
- Да, ведь, воля вышла же.
- То воля, там мужичье; а то суд, где участь людскую решают. И поколебать такую твердыню невозможно.
- Возможно.
- Невозможной
Судейский с яростью вскочил, схватил в руку бутылку и разогнал собеседников.
Но Пермь дала не одних только врагов прогресса, явились и горячие его защитники и апологеты. Таковых можно разделить на три группы. К первой относились истинные друзья реформ, люди честные, увлекающиеся, но наивные и смешные в своем увлечении. Таких было меньшинство. Вторая группа, самая многочисленная, состояла из людей, которые во все времена прикрепляются ко всякой новой идее, носятся с нею всюду, кричат, неистовствуют и, по обыкновению, так опошляют эту идею, так изгаживают, что от ее существа и помину не остается. Сделав свое дело, эти люди вновь присматриваются, принюхиваются - и подхватывают налету новую идею и с ней совершают тот же процесс опошления. Наконец, к третьей группе относились дельцы, практические люди, чутьем угадывающие будущее торжество новых веяний и под сенью прогресса великолепно обделывающие спои житейские делишки.
С новыми веяниями и со словом «прогресс» особенно носились дамы и даже основали кружок, который слыл под названием «ученой академии». Одна из таких дам уцепилась за Решетникова, когда он, уже получив литературное имя, явился в свой родной город.
- Ходите, пожалуйста, к нам, - тараторила она, - здесь все общество гладкое и страшные сплетники. Мы, прогрессисты, учеными предметами занимаемся. А вы где служите?
- То есть как служу? - удивился писатель.
- В каком журнале?
Решетников объяснил.
- Ах! Вы читали «Тысячу душ»?
- Читал.
- Превосходный роман, единственный в своем роде! Вы не знаете, где бы достать Белинского? Все прогрессисты его читают, а у нас нету...
Увлечение естествознанием также не обошло дам из разряда «прогрессисток». Вот разговор на балу такой прогрессистки с местным доктором:
- Вы прогрессист?
- Трижды прогрессист и люблю вас всей душой!
- А где душа?
- Душа есть отправление мозговой деятельности.
- Неправда! Я ученее вас: душа есть легкие и сидит... сидит в уголке легких.
Прогрессисты мужского пола вели свои ученые дебаты за выпивкой и зеленым столом. «От этой академии, - пишет Решетников, - я узнал такое правило: если человек не играет в карты, он, значит, бедный и в то же время опасный человек, если же он не пьет водки, то, значит, пренебрегает людьми. Тут же обсуждался вопрос о том, кто благороднее: мужик или образованный? И большинство голосов оставалось на том мнении, что образованный благороднее, а мужик тогда будет благородным, когда его назовут коллежским регистратором. Ученые споры постоянно заканчивались или ссорами, или упрёками».
Во время увлечения прогрессом в Перми открылась общественная библиотека, получившая свое начало от библиотеки служащих казенной палаты, которую раньше хотел было уничтожить губернатор. Тут же статистическим комитетом был открыт минералогический и сельско-хозяйственный музей, т. е. собраны были кое-какие минералы и хлебные злаки. Музеем заведовал тот же библиотекарь.
«Осмотрел я библиотеку, - сообщает Решетников, - старых, ни для кого ненужных книг в ней большинство. Приводит при мне маленький чиновник казенной палаты. Просит новых журналов.
- Максим Максимович не велел давать, - ответили ему. Чиновник ушел. Пришел какой-то сторож с запиской. Я заглянул в билет - вижу советник палаты. Сторожу дали неразрезанную книгу. Я указал библиотекарю на такую несправедливость.
- Чиновнику не за что давать книг, да он и не стоит, может подождать, а советник... - Он не договорил».
В таком виде отразился прогресс в старой Перми и не даром одно из действующих лиц в комедии Решетникова «Прогресс в уездном городе», Павлов, ловкий делец, сумевший присосаться к новым веяниям, восклицает: «О прогресс, прогресс! Как ты исковеркал нашу святую Русь. Всё старое так и летит к чёрту. Теперь верх взяло молодое поколение. Но прогресс хорош только для нас, а вот худо, что за настоящими прогрессистами потянулись самоучки, приказные, мещане, за ними лакеи, а за лакеями мужики… Но, дудки! Мы укажем им настоящее место!»
И не удивительно, что при таком умственном уровне пермского общества в век реформ и прогресса в нашем городе происходят события, перед которыми бледнеют даже деяния глуповцев. В то время, когда культурная Россия жадно стремиться к знанию, когда в столицах университетские аудитории, открытые для всех желающих, буквально не вмещают публику, когда литература достигает своего расцвета и когда на вопрос – созрели мы или нет – гордо даётся положительный ответ, в это время умственного пробуждения нации наши пермяки по предписанию своего начальства ловят в Каме… чёрта!
И это не шутка, а истинное происшествие. Дело в том, что около Перми в реке появилась белуга, причинившая немало бед. Она рвала невода и громко кричала по утрам. Пермяки были уверены, что тут дело нечисто.
- Нарядить следствие, - горячились законники.
- Да кого искать-то? Рыбаки отказываются ловить рыбу… Без рыбы, пожалуй, насидимся.
Думало, думало об этом предмете начальство и окончательно испугалось: один посоветовал доложить губернатору, - его назвали аспидом за то, что сказать губернатору, значит выдать себя в непонимании законов и вообще своих обязанностей; другой посоветовал попросить владыку освятить реку, этого обругали на том основании, что без согласия губернатора владыко не согласится; третий почему-то говорил: надо посоветоваться с директором гимназии. На такого все поднялись: как? Вы директора гимназии ставите выше нас? Так и решили: предписать земскому суду произвести следствие. А земскому суду на руку: целую неделю следователи бражничали на берегу реки и наловили много рыбы. В протоколе следователей было сообщено, что по ночам они видели в реке что-то брыкающееся, похожее на ехидну, и что это чудовище частовременно приближается к берегу и, разевая пасть, жалобно визжит. На основании этого следователи предлагали учредить постоянную вооружённую стражу».
И вот в одно прекрасное утро представитель полицейской власти рапортует своему начальству:
- В реке чёрт-с!
Начальство выпучило глаза.
Вся история закончилась только после поимки белуги, которую пермяки раскупили у рыбаков и скушали до косточек.
Николай Белдыцкий. Старая Пермь. 1913. Очерк четвёртый