Картина не менее мрачных тонов вырисовывается перед нами при знакомстве с бытом чиновничьих низов того времени. Здесь мы видим такое же безрадостное детство, ту же забитость, те же материальные лишения, грубость нравов и отсутствие всяких духовных запросов.
Мелкие канцелярские чиновники запуганы начальством до потери всякого человеческого достоинства и видом своим производят самое удручающее впечатление. Вот, например, как описывает встречу с этими париями чиновничьего мира Решетников, возвратившийся в Пермь после долгой отлучки:
«Стали мне попадаться чиновники. Идут они, позевывая, на службу, идут как-то нехотя. На желтых лицах ни одной улыбки не заметишь; но заметно в них только какое-то чиновническое достоинство, уважение к самим себе; на фуражках кокарда, поступь чиновническая, и сморкаются по-чиновнически. Смешно видеть этих забитых людей в то время, когда они идут мимо начальнического дома; видно, что им не хочется идти мимо окон: трепет какой-то вдруг напал, и зло берет. Один своротил с тротуара, пошел около стоны, - хорошо, что окна высоки, можно согнуться; другой идет по тротуарам, смиренно глядит в окно и держит правую руку наготове; третий идет за ним следом в таком же настроении; второй прошел благополучно, а третьему не посчастливилось; прошел мимо одного окна, мимо другого, заглянул в третье... и вмиг снял фуражку, пошатнулся и оступился в тротуарную дыру... Шла мимо его какая-то торговка с молоком, это её рассмешило: эк тя, голубчик, угораздило! Поди-кось, ушибся, — не проспался, голубчик!».
Посмотрим теперь этих чиновников в обстановке их службы. Вот на выдержку картина судейской канцелярии, куда попал на службу наш бытописатель.
«За столом в большой, но грязной комнате сидели писцы. Многие из них писали очень скоро, перья сильно скрипели, многие шептались, немногие перекрикивались. Вон встал один, сидевший на конце стола, взял в губы перо и чуть не бегом прошел к шкафу, оттуда вытащил какое-то дело, посмотрел на него и опять бросил в шкаф. К нему подошел высокий служащий и ударил по верхушке его головы рукой, предварительно плюнув на ладонь; какой-то служащий, смотревший на это, захихикал, а получивший любезность схватил за волосы обидчика и таким манером притянул его к полу; тот вскрикнул: «отпусти, черт!». Вон, какой-то служащий среди тишины сказал на всю канцелярию:
«Пичужкин, дай табаку»... На это ему ответили сальностью... Вон, из другой комнаты выбежал в шапке и в пальто долговязый служащий; его остановил сидевший в углу: «куда?» - «Хапать!» - сказал служащий в сером сюртуке, продолжая писать... Вон провели арестантов, подвели их к какому-то столоначальнику; тот с одного просит за что-то деньги... У дверей в прихожую какой-то служащий с листом гербовой бумаги берет от женщины, бедно одетой, медные деньги.
- Ишь, собаки! Много ли дела? - спрашивает товарищ у этого служащего.
- Молчи, корявая рожа! - отвечал тот, считая деньги.
- Будь ты проклят, пес! — сказала рожа.
Считающий выручку подскочил к нему и ударил его по голове линейкой, он плюнул на ударившего и попал как раз в левую щеку. К нему подошли еще трое служащих и, трепля его, приговаривали: «формочка, формочка! усь, усь!» Он злился, плевался, ругался, отмахивался линейкой.
До прихода секретаря служащие ничего не делали, а рассказывали разные истории, сообщали друг другу разные сведения, бранились и корили друг друга чем-нибудь, не обижаясь ругательствами. Приходит секретарь, ему кланялись, не вставая со стульев и табуреток, разбегались по своим местам и начинали писать. Секретарь здоровался за руку с надсмотрщиком, на служащих он глядел гордо, вообще держал себя по-секретарски и говорил всем: «на, перепиши! Дай мне такое-то дело!» Заседателям отдавали такую же честь, как и секретарю, и они тоже здоровались только с надсмотрщиком. При них служащие уже крепко занимались, но держали себя по-прежнему вольно. Судья приходил в суд тихо, но как только служащие завидят его в прихожей, столпившиеся разбегутся на свои места, схватывают перья и делают вид, что они пишут, или показывают, что они чинят перья. Незанятые ничем служащие тоже держат в руках что-нибудь: или том свода, или какую-нибудь бумагу. В это время все затихают. Показался в канцелярии судья — загремели стулья враз, враз все встали, каждый пошевелит губами! «Здравствуйте, мол». Судья важно кланяется два раза на обе стороны и молча проходит в присутствие. Случалось, что судья заставал канцелярию врасплох; тут служащие терялись: стоявшие не смели идти на свои места, говорившие на своих местах точно приседали еще ниже.
Выходило очень, смешно. Когда в присутствии начинался говор, оживлялась и канцелярия, начинался гвалт, крик, драка. Выходит секретарь из присутствия и говорит грозно: «тише, вы!». Канцелярия смолкнет, потом опять слышны хихикания и гвалт. «Смирно, вы, сволочь!» — кричит секретарь... Так и проходило время в суде. Каждый служащий должен был непременно прийти на службу вечером, несмотря ни на какую погоду и расстояние. Вечером делом почти не занимались, потому что начальство само редко жаловало. Время наполнялось рассказами о своей удали, хвастались, как разбили стёкла в каком-то открытом доме и как надули такую-то девицу за доставленное такому-то судейскому ловеласу удовольствие.
Кадры мелких чиновников наполнялись обыкновенно детьми таких же чиновников и составлялась как бы особая каста. На службу поступали, даже не окончив курса уездного училища, кое-как выучившись, писать. Первое время новичок служил без жалования и занимался только перепискою. «Через два месяца ему дают жалование, и в это время, постоянно находясь в обществе служащих, понемногу усваивает себе их приемы и манеры. До этого времени он развивался в своем доме и в кругу своих товарищей и, конечно, развивался плохо; теперь он развивается под влиянием приказной братии. От них он ничего не может услышать хорошего или нового; ума его они никак не разовьют обыкновенными и пустыми разговорами. Ему дают жалование три или шесть рублей; он старается заниматься прилежнее, усидчивее для того, чтобы ему прибавили жалования. Он пишет целый день строчку за строчкой, выводя как можно красивее буквы, и все его внимание сосредоточено в этих буквах, да в слухе, который наполняется словами служащих. Он не видит полезной дельной мысли в работе, после нее чувствует усталость, ест, мало говорит и все свободное время проводит во сне, или в карточной игре. Чем больше и больше он переписывает, тем более у него отпадает охота к мышлению; он уже переписывает бессознательно, делает ошибки, скоблит бумагу — и еще более тупеет. В это время он рад, если ему придется быть, в кругу своих товарищей для того, чтобы отвести душу, т. е. выпить водки. Это желание до того усиливается, что он уже чувствует потребность пить водку, и под конец становится пьяницей, мучителем своей семьи».
Свой скудный бюджет канцеляристы должны были волей-неволей пополнять чем-либо посторонним и изыскивать способы существования. И на какие только хитрости не пускались бедняки! Взяточничество, конечно, процветало вовсю. Но в отношении мелкого люда взятки не могла быть крупных размеров и канцеляристы срывали с клиентов двугривенными и четвертаками. В ходу было устройство лотерей, причем разыгрывалась какая-нибудь дрянь, и подписавшиеся должны были являться на квартиру хозяина часто со своей водкой и закуской. Одна из таких лотерей подробно описана Решетниковым в рассказе того же названия. Сцены этого рассказа живо рисуют нравы чиновничьих низов, всю тупость, пошлость и темноту среды. Ни одного светлого луча не проникало сюда, и канцеляристы по своему умственному развитию недалеко ушли от мелких служащих, а потому знакомство с бытом и нравами последних дает нам полное представление о нравах низшей чиновничьей среды старой Перми.
Не лучше были и нравы духовенства того времени. Описанию духовного быта Решетниковым посвящены два больших произведения: «Ставленник» и «Никола Знаменский». Мы здесь не коснемся эпической личности попа «Миколы», который мог существовать только в глуши, среди инородцев, но воспроизведем несколько сцен из «Ставленника», рисующих нам нравы духовенства и взгляды на него в самой Перми.
Перед нами консистория. В ее коридоре шум невообразимый. Набилось человек двадцать духовных особ разного ранга - от протопопа до псалмопевца включительно. В канцелярию еще не пускают. Сторож в военной форме важно сидит на диване и, посматривая то на того, то на другого, ухмыляется.
А братия ведет разговоры о доходных местах, о том, что народ ныне развратился и плохо оплачивает труд духовных. Попы ведут себя более степенно, дьякона и дьячки кричат.
- Ну-ка, отец дьякон, дай-ко табачку понюхать!
- Маловато.
- Ну, ну, нечего отнекиваться-то! У тебя, я знаю, хорошее, ведь, место.
- Вот за это слово я тебе и не дам. Шиш получишь! - и дьякон отходит прочь.
- Да что это, Господи помилуй, как долго? - говорят человек шесть.
- Эй, сторож, впусти! - просит сторожа священник.
- Пущать, не ведено.
- Как не велено?
- Не велено, и все тут.
Протопопы ушли в Канцелярию. За ними пошли и священники. Сторож вмиг подбежал к дверям и стал посреди их.
- Отчего ты не пускаешь?
- Не велено.
- Почему?
- Говорят, много всяких шляется. Отцом Антоном не приказано. Вон тут надпись была приклеена, да из вашей братьи кто-то оборвал.
- Ты нам кого-нибудь пошли оттуда.
- Кого я пошлю! Вон столоначальник-то Гаврилов трои сутки без просыпа пьёт и дома, что есть, не живет, ищи его - с семью собаками не отыщешь.
Дальше мы узнаем, что сторож в консистории важное лицо, а простые писцы — те прямо недоступны. Сторожу требуется взятка в 20 к., а к писцу, чтобы выведать что-нибудь, без полтины и не подходи.
На этот раз в коридор вышел писец. Все обступили его. Один из духовных спрашивает о чем-то. Писец без взятки не желает ему отвечать. Это возмутило одного из дьяконов, страдающего, видимо, муками похмелья. В нечесаной бороде этого отца присохла яичная скорлупа и другие остатки от вчерашней трапезы. Угар не прошел, и он храбро указывает писцу, что тот должен дать справку.
- Не ваше дело! - обрезывает писец.
- А владыку знаешь? - вызывающе вскрикивает ряса.
- Сторож, выгони этого пьяного! - закричал писец и ушел в канцелярию.
Дьякона, при общем хохоте и содействий, вытолкали в шею.
А меньшая братия тут же развлекается по-своему. Вон один дьячок схватил за нос пономаря; пономарь вскричал и в свою очередь ударил дьячка под микитки, что вызвало всеобщий смех. В другом углу подрясниковый уснул на диване.
- Братцы, смотрите!
- Ах, он пес!
Снова все хохочут.
- Наденьте на него бумажный колпак.
Одни разудалый дьячок стащил со спящего сапоги...
Уже эти взятые без выбора сцены с достаточной ясностью рисуют тот класс, на обязанности которого в старой Перми лежала высокая и святая задача попечения о народной нравственности и духовных сторонах народной жизни…
Николай Белдыцкий. Старая Пермь. 1913. Очерк третий