Город Пермь, - характеризует ее Решетников в рассказе «Белуга», - ничем не знаменит, ничего не произвел: ни худого, ни хорошего. Нельзя сказать, чтобы люди в нем благодушествовали, а живут, как говорится, ни шатко, ни валко, ни в сторону. Движения на улицах Перми было очень мало, и обычно город казался как бы вымершим.
Николай Белдыцкий. Старая Пермь. 1913. Очерк первый
…«Еще рабы страстей»,
Все-ж лучше мы отцов, а также наши внуки
Достойней будут нас названия людей».
Из стихотворения Якубовича.
Как хороша будет жизнь лет через двести!
Из Чехова.
- Эко баско! Ай, да, Перма-матушка! Вот дак городок! Гли, церквей-то што, домов белых…
- Супротив Перми да Елабуги уж не будет таких городов.
- Это, бают, губерня, потому, бают, все небольшие живут, страшные такие… Всем городам правят и Чусова тоже на Перму молится...
С такой восторженною почтительностью приветствовали бурлаки раскинувшийся перед их глазами губернский город. Наивные дети лесов, Пила и Сысойка, были подавлены великолепием развернувшейся перед ними картины и с палубы своей барки смотрели, словно очарованные. Робко поднялись они вместе с другими бурлаками в гору, робко пошли по середине дороги, боясь испачкать «пол», как в простоте души своей называли они тротуары. Город поразил, подавил их. Они глубоко сомневались, что на свете могут существовать еще более великолепные города, и с недоверием слушали рассказы других бурлаков, которые утверждали:
- Вот Нижний есть город – огромаднеющий! А этот, супротив Нижнего — пигалича!
Послушаем же теперь, одного из самых правдивейших и точнейших бытописателей и посмотрим, что представляла из себя на самом деле Пермь в 50-е и 60-е годы минувшего столетия.
«По правде сказать, - пишет Решетников в «Подлиповцах», - город этот неказист, жители бедные, хорошие дома построены большей частью на одной Сибирской улице».
Топографические описания Перми Решетниковым щедро разбросаны, как в больших, так и мелких его произведениях, причем, Пермь часто именуется одной заглавной буквой П., или городом Орехом, а Кама рекой «Дугой». Бытописатель дал нам картину не только города, но и его «Слободок».
Неказистая получилась картина!
Чтобы реставрировать её, надо мысленно перенестись в то не слишком отдаленное от нас время, когда не было еще железной дороги, ни
устроенных берегов, ни садов, ни мостовых, ни электрического освещения. Пермь утопала в грязи и своим видом ничем не отличалась от захудалых провинциальных городов... «Город Пермь, - характеризует ее Решетников в рассказе «Белуга», - ничем не знаменит, ничего не произвел: ни худого, ни хорошего. Нельзя сказать, чтобы люди в нем благодушествовали, а живут, как говорится, ни шатко, ни валко, ни в сторону». Движения на улицах Перми было очень мало, и обычно город казался как бы вымершим. Только весной с приходом чусовских пароходов он оживлялся от появления множества бурлаков, только тогда на улицах можно наблюдать толпы народа; в некоторых местах бурлаки кучками сидели на тротуарах или прямо на траве около деревянных заплотов, где дружно выпивали и закусывали; по улицам они бродили группами: «одни несут лиши, другие коты, третий прет пять ковриг хлеба на спине, связав их веревкой; двое тащут на балке брюшину, острдис, старую почти засохшую говядину. Попадаются пьяные». По особенно оживлялся грязный в дождь п пыльный и жару Черный рынок, па котором над всеми ароматами доминировал запах знаменитых печорских сигов. Харчевни и питейные лавочки были полны бурлаков, которые, наугощавшись, разгуливали по улицам губернского города и горланили песни.
Но кончался сплав, и Пермь, вновь принимала свой спящий и как бы вымерший вид. Снова сонная одурь водружалаcь на пустынных улицах.
Если такой безотрадный вид имел самый город, то еще более жалкими являлись его «слободки»: Солдатская, Слудка и Подгорная, на берегу Камы, под женским монастырем. Вот, например, как описывает Решетников последнюю в рассказе «Шилохвостов»: «дома и избушки здесь были до того стары, что многие из них подпирались бревнами. Домохозяевами были рыбаки и харчевницы, а жили у них круглый год бедные писцы, мещане... Весною домишки заливались водой». Общеизвестных развлечений Пермь того времени почти не знала, если не считать бульвара, где и тогда уже начинала играть музыка, причем музыкантами являлись гарнизонные солдаты. «Но публики, — говорит Решетников в повести «Между людьми», — собиралось мало, да и то около ротонды, где играли солдаты. Другой музыки в нашем городе не было. Позднее явился плохонький оркестр, но этот оркестр играл только в благородном собрании для аристократии». Эти аристократические балы сильно занимали простых пермяков, которые целыми толпами осаждали окна собрания, где привилегированные классы отплясывали под звуки дрянного оркестра. Молодежь из простого народа старалась перенять эти танцы и отплясывала их тут же под окнами собрания, пока полиция не разгоняла кулаками «подлый» народ.
Так как гулянье на бульваре не прививалось, то попробовали перенести его в другое место, и был выбран высокий берег Камы, с которого открывался обширный вид на окрестности. Там-то и возник знаменитый «Козий Загон», где два раза в неделю начала играть музыка, на которую обыватели, по словам бытописателя, «выползали из своих нор и, позевывая, тащились». Там была устроена загородка, или на местном жаргоне «Загон». Интересна история возникновения этого «Загона», иллюстрирующая нравы того времени. «Возник он, - повествует Решетников, - благодаря сообразительности единственного в этом городе генерал-губернатора. Пришел он на берег. Местность понравилась, ему. Пошел в другой раз, третий. Город подивился, зачем это губернатор на берег ходит? Пошли пять человек и испугались губернатора. Приказал он сделать загородку и насадить деревьев. Город понял, в чем дело и посмеялся над такой шуткой. Березки эти скоро обглодали козы, и народ стал ходить к реке, не чувствуя никакого удовольствия, а наблюдая за барами, как те ходят, какие на них наряды, не оступится ли кто-нибудь, и т. п., а после гулянья чиновники рассказывают дома, как какой-нибудь невежа наступил на помело барышни, и как та обозвала его дураком. Теперь народ собирается для музыки, большинство смотрит на музыкантов, остальные ходят. Мелкие чиновники стеснялись быть в «Загоне», потому что там гуляло парадное начальство. Чтобы привлечь еще больше народу, губернатор раз с вагатою передовых людей города изволил спуститься пешком с горы, прокатиться в лодке, замочить по неловкости свои брюки и опять взбежать на гору. Такой штуки от него не ожидали, - подивились, и в другой раз народу собралось, больше, но уже штуки не вышло, и губернатора в этот день не было. Просвещенные люди стали говорить, что теперь все городские сословия стали сливаться воедино».
Но все же гулянье в «Козьем Загоне» некоторое время получило право гражданства, и здесь возник даже кафе-ресторан, а потом один предприниматель открыл аллегри, имевшее в первое время большой успех у пермяков.
Несмотря на такой прогресс, Пермь мало ожила.
- Город наш, - говорит одно из действующих лиц в очерке «Глухие места», - несмотря на то, что стоит на бойком месте, нисколько не подвигается вперед. Если же что и печатают о просвещении в «Губ. Ведомостях», так это вздор, - только потешаются господа!
Ну уж и город! И живут в нем ровно не люди! - Так резюмировали свои наблюдения уезжающие из Перми солдаты, в эскизе «Ha палубе».
«Пермь, - поясняет автор, - они за то не любят, что там им показалось, что народ какой-то грубый, гордый; в ней они не видели никакой промышленности, никакого движения».
Оставим теперь город и посмотрим, что представляла из себя во времена Решетникова наша красавица Кама, на которой ныне кипит такая деятельность и которая является одной из главных жизненных артерий края.
Река вполне соответствовала городу. Оживление на ней замечалось, только во время прибытия чусовских караванов. Пароходство едва начиналось, и Пермь, при отсутствии железнодорожных путей, напоминала тот город, из которого, по выражению гоголевского героя, - хоть три года скачи - ни до какого государства не доскачешь! Путешествие на пароходах представляло мало привлекательного, так как обстановка и условия, при которых приходилось совершать путь, только утомляли невольных путешественников. Вот непосредственное описание удобств парохода «Искра», рейсирующего до Чердыни:
«Это маленький пароход, в первом и втором классах поместится не больше 10 человек в каждом, и, как водится, второй класс хуже первого. Если в нем садятся шесть человек, то седьмому пройти к столу довольно трудно. Шести человекам в нем спать нужно сидя. Первый класс немного просторнее. На палубе, кроме капитана, лоцмана и рабочих, может поместиться много-много, человек тридцать. Из Перми до Усолья берут за первый класс 5 p., за второй 4 р. и за палубу 2 р. 50 к. с человека. На палубе было с нами 20 человек пассажиров. В первом классе был один В. Так как г. В. в губернском городе имеет большое влияние, то из прочих пассажиров, ниже его по чину и общественному положению, никто не шел в первый класс. Во втором классе было пять человек мужчин и четыре дамы. Так как девяти человекам во второй классе сидеть невозможно, то все мужчины бились на палубе, а женщины в каюте. На палубе есть четыре скамейки. 15 человек сидели, остальные, за недостатком места, стояли, да и тех просили сторониться рабочие, проходящие от носа к корме и обратно».
Ночью вся эта публика вповалку спала на полу палубы, стараясь, защититься от искр, вылетавших в изобилии из трубы. При этом надо добавить, что провизией пассажирам надлежало запасаться в Перми, так как на пристанях ничего достать нельзя было.
Не многим лучше обставлялось путешествие до Нижнего. Это плохо обслуживалось о-вом «Кавказ и Меркурий», пароходы которого и лучше «Искры», но с современной точки зрения были лишены не только комфорта, но даже и минимальных удобств. «На корме под сеткой, - описывает Решетников, - хорошо было на середине, а по краям нужно опасаться за свою одежду. Хотя днем искр и не видать, но на корме воняет жженым ежеминутно. Горит кто-то! — кричат где-нибудь. - Кто горит? Оглядывают свою одежду: маленький уголек вертит или пальто или шинель, и на них образовалась уже не одна дыра.
Ночью видно, как из трубы вылетают миллионы маленьких продолговатых искр; они, эти маленькие угольки, развеваемые ветром, сыплются в воду, на сетку и падают с боков на палубу. Упадет уголь на рогожу - горит рогожа, пал на одежду - горит одежда».
Палубный мир на этих пароходах разделялся на две части: кормовую и носовую. «Разница между ними, - объясняет Решетников, - только та, что на носу нет сетки, искры там не жгут, зато дует постоянно ветер и холоднее, чем на корме. Зато около этих пассажиров постоянно сидит аристократия 1-го и 2-го класса. На носу такие же квартиры, полулежачее сидение, сон ночью на полу под котами и рогожами, чай и еда в одно время с кормовыми. Пассажиры на носу не знают пассажиров на корме и наоборот. Как у кормовых, так и у носовых есть свои знакомые, своя скука, еще хуже, потому что на них постоянно смотрят аристократы. Кормовые смеются над носовыми: «ладно их там продувает - на самом на челу сидят». Со своей стороны и носовые смеются кормовым: «ладно их там жжет искрами!»
Обращение с пассажирами, особенно с рабочим людом, было самое бесцеремонное. Рабочим и бурлакам даже билеты не выдавались, и пароходный служащий пятнал их мелом, ставя на спинах большие кресты. «Для чего вы это делаете? - спросил Решетников. - А что-б не убежали. Теперь с них денъги я взял, а так как мы билетов им не даем, то на пристанях и будем отличать меченых от немеченых».
Рабочие уже смирились с таким пятнанием, и оно им даже нравилось.
Автор подхватил такой диалог:
- Лекша!
- Э!
- Пятнали те?
- Чаго?
- Пятнали, бают те, спину? Поди, подставь её.
И непятнаный бежит скорей запятнаться.
Рабочих обыкновенно скучивали в определенном пространстве и не позволяли переходить с места на место.
Второй и третий класс, конечно, представляли более удобств, но скука и сонная одурь, при отсутствии каких бы то ни было разумных развлечений, при отсутствии книг и газет, делали поездку на пароходах того времени мало привлекательной, дорогой (второй класс до Нижнего 22 р.), а потому пермяки пускались в путешествие только в силу крайней необходимости.