Мой старший сын
ковёр мурыжит кедом.
Он мне, отцу,
и сам себе -
неведом.
Кем будет он?
Каким?
В шестнадцать лет
он сам -
ещё не найденный ответ.
Мой старший сын стоит на педсовете,
мой старший сын -
мой самый трудный сын,
как все на свете
замкнутые дети, -
один.
Он тугодум,
хотя смертельно юн.
Есть у него проклятая привычка
молчать - и всё.
К нему прилипла кличка
"Молчун".
Но он в молчанье всё-таки ершист.
Он взял и не по-нашему постригся,
и на уроке
с грозным блеском "фикса"
учительница крикнула:
"Фашист!"
Кто право дал такое педагогу
бить ложную гражданскую тревогу
и неубийцу -
хоть он утопись! -
убить презренным именем убийц?!
О, если бы из гроба встал Ушинский,
он, может быть, её назвал фашисткой…
Но надо поспокойней, наконец.
Я здесь необъективен.
Я отец.
Мой старший сын -
он далеко не ангел.
Как я писал:
"застенчивый и наглый",
стоит он,
как побритый дикобраз,
на педсовет не поднимая глаз.
Молчун,
ходящий в школьных Стеньках Разиных,
стоит он
антологией немой
ошибок грамматических и нравственных,
а всё-таки не чей-нибудь,
а мой.
Мне говорят с печалью на лице:
"Есть хобби у него -
неотвечайство.
Ну отвечай же, Петя,
приучайся!
Заговори хотя бы при отце!
У вас глухонемой какой-то сын.
В нём -
к педагогам явная недобрость.
Позавчера мы проходили образ
Раскольникова… Вновь молчал, как сыч…
Как подойти к такому молчуну?
Ну почему молчал ты,
почему?"
Тогда он кедом ковырнул паркет
и вдруг отмстил за сбритые волосья:
"Да потому, что в заданном вопросе
вы дали мне заранее ответ…"И тут пошло -
от криков и до писка:
"Я спрашивала,
как заведено,
по всей методологии марксистской,
по чётким уложеньям гороно…
Ну что ты ухмыляешься бесстыже?
Вы видите теперь -
нам каково?
Вы видите, какой ваш сын?" -
"Я вижу".
И правда,
вдруг увидел я его.
…Мы с ним расстались после педсовета.
Унёс он молчаливо сквозь толпу
саднящую ненайденность ответа
и возрастные прыщики на лбу.И я молчун,
хоть на слово и хлёсток,
молчун,
который мелет без конца,
зажатый,
одинокий, как подросток,
но без отца…
(C) Е.Евтушенко
