Когда заходит речь о творчестве Андрея Платонова, часто людям оно представляется слишком непонятным и странным. Действительно, мы живем в совсем иное время, и актуальные для писателя темы и смыслы кажутся нам чем-то надуманным, хотя он-то поднимал вопросы, беспокоящие тогда практически всех, хотя и делал это в не самом простом стиле.
Главная книга Платонова, конечно, роман "Чевенгур", который был опубликован в Италии в 1972 году, а в СССР аж в конце 1980-х. Был бы он опубликован в 1928, когда был написан, он спровоцировал бы мощные дискуссии, а в наше время это уже что-то мертвое, поскольку мертво общество, о проблемах которого пишет автор.
Роман начинается с жизнеописания железнодорожника Захара Павловича, который чуть позже берет себе на воспитание сироту Сашу Дванова.
Действие происходит на юге Воронежской губернии: «Через четыре года в пятый село наполовину уходило в шахты и города, а наполовину в леса — бывал неурожай... Деревня заперла свои хаты и вышла двумя отрядами на большак — один отряд пошел побираться к Киеву, другой — на Луганск на заработки; некоторые же повернули в лес и в заросшие балки, стали есть сырую траву, глину и кору и одичали».
Таким образом, первая четверть романа рисует «идиотизм сельской жизни» как он есть — вне времени и истории. Трудно понять, в какой период происходит действие — может, это 1890-е, а может, 1900-е.
Потому что История начнется с революцией, а это все предыстория.
Вскользь говорится об отце Саши Дванова:
«Захар Павлович знал одного человека, рыбака с озера Мутево, который многих расспрашивал о смерти и тосковал от своего любопытства... Созерцая озеро годами, рыбак думал все об одном и том же — об интересе смерти... Через год рыбак не вытерпел и бросился с лодки в озеро, связав себе ноги веревкой, чтобы нечаянно не поплыть. Втайне он вообще не верил в смерть, главное, же, он хотел посмотреть — что там есть: может быть, гораздо интересней, чем жить в селе или на берегу озера; он видел смерть как другую губернию, которая расположена под небом, будто на дне прохладной воды, — и она его влекла».
В исканиях рыбака можно увидеть аллюзию на град Китеж, ушедший под воду в озере. А может, тут есть тема преодоления смерти, которой Платонов мог интересоваться под влиянием философа Николая Федорова.
Этого сироту Сашу отдают жить в семью многодетного Прохора, у которого есть не по годам ушлый сын Прошка (Прокофий).
«Захар Павлович немного смущался раннего разума Прошки — сам он поздно освоился с людьми и долго считал их умнее себя.
— Прош! — спросил Захар Павлович. — А куда девался маленький мальчик — рыбацкая сирота? Его твоя мать подобрала.
— Сашка, что ль? — догадался Прошка. — Он вперед всех из деревни убег! Это такой сатаноид — житья от него не было! Украл последнюю коврижку хлеба и скрылся на ночь. Я гнался-гнался за ним, а потом сказал: пускай, и ко двору воротился…».
На самом деле, приемная семья отправила Сашу просить милостыню, потому что кормить его нечем, а Захар Павлович его подобрал.
Саша помаленьку рос, между тем началась Первая мировая:
«Поезда начали ходить очень часто — это наступила война. Мастеровые остались к войне равнодушны — их на войну не брали, и она им была так же чужда, как паровозы, которые они чинили и заправляли, но которые возили незнакомых незанятых людей».
Будничность войны ничего не меняет — это та же дурная бесконечность предыстории.
А вот революция описана иначе:
«Разочарованный старостью и заблуждениями всей своей жизни, он (Захар) ничуть не удивился революции.
— Революция легче, чем война, — объяснял он Саше. — На трудное дело люди не пойдут: тут что-нибудь не так…
Теперь Захара Павловича невозможно было обмануть, и он, ради безошибочности, отверг революцию.
Он всем мастеровым говорил, что у власти опять умнейшие люди дежурят — добра не будет.
До самого октября месяца он насмехался, в первый раз почувствовав удовольствие быть умным человеком. Но в одну октябрьскую ночь он услышал стрельбу в городе и всю ночь пробыл на дворе, заходя в горницу лишь закурить...
— Саша, ты не спишь? — волновался Захар Павлович. — Там дураки власть берут, — может, хоть жизнь поумнеет.
Утром Саша и Захар Павлович отправились в город. Захар Павлович искал самую серьезную партию, чтобы сразу записаться в нее».
Сам он записываться не стал, а пасынка записал в ВКП (б).
Дальше начинаются странствия Саши, обусловленные перипетиями Гражданской войны, и описанные в фольклорном духе — или в духе плутовского романа.
По пути он знакомится с Копенкиным, который борется с контрреволюцией и возит с собой портрет Розы Люксембург.
Копенкин спасает его жизнь и начинается их дружба и совместные странствия. Но тут они пытаются менять жизнь, однако в силу общей бестолковости и упрощенного подхода они постоянно косячат.
Например, в эпизоде с лесничеством, где они решают вырубить вековой лес для распашки под рожь.
В своих странствиях они встречают несколько интересных людей вроде Достоевского и Пашинцева, которые, по сути, отражают взрыв творческого начала в народе в ходе революции.
Наконец они встречают предревкома городка Чевенгур Чепурного:
«— А ты кто? — с хладнокровным равнодушием спросил Копенкин, давно привыкший к массам людей.
— Да я отсюда теперь близко живу — чевенгурский Японец, член партии. Заехал сюда к товарищу Копенкину — рысака отобрать, да вот и коня заморил, и сам на ходу заснул.
— Какой ты, черт, член партии! — понял Копенкин. — Тебе чужой рысак нужен, а не коммунизм.
— Неправда, неправда, товарищ, — обиделся Чепурный. — Разве бы я посмел рысака вперед коммунизма брать? Коммунизм у нас уже есть, а рысаков в нем мало.
Копенкин посмотрел на восходящее солнце: такой громадный, жаркий шар и так легко плывет на полдень, — значит, вообще все в жизни не так трудно и не так бедственно.
— Значит, ты уже управился с коммунизмом?
— Ого: скажи пожалуйста! — воскликнул с оскорблением чевенгурец.
— Значит, только шапок да рысаков у вас не хватает, а остальное — в избытке?
Чепурный не мог скрыть своей яростной любви к Чевенгуру: он снял с себя шапку и бросил ее в грязь, затем вынул записку Дванова об отдаче рысака и истребил ее на четыре части.
— Нет, товарищ, Чевенгур не собирает имущества, а уничтожает его. Там живет общий и отличный человек, и, заметь себе, без всякого комода в горнице — вполне обаятельно друг для друга...»
Тут самое время дать слово известному слависту Хансу Гюнтеру, с выводами которого я в основном согласен, и который пограмотнее меня.
«Распространенный вариант временной утопии — хилиазм (или милленаризм), т.е. религиозно обоснованная мечта о тысячелетнем царстве. Милленаризм возник в Средние века как секуляризация апокалиптики Нового Завета, предполагающей катастрофическую гибель старого мира и наступление Царства Божия...
Социальные утопии индустриального периода XVIII—XIX веков, включая и марксизм, в целом следуют триадной модели. Но каким образом и до какой степени Платонов мог располагать подробными сведениями об истории еретиков на Западе? Исходя из несомненной близости писателя к идеям пролетарской культуры, можно предположить, что он был знаком с книгой А. Луначарского «Религия и социализм», которая открывала ему доступ к истории и идеологии раннехристианского и средневекового хилиазма. Особое значение имеют третья и четвертая главы второго тома. Описывая чаяния первых христиан, Луначарский объясняет ожидание конца света и грядущий потребительский коммунизм как последствия социального угнетения. Апологию бедности и критику богатства он находит прежде всего в Евангелии от Луки. Еще интереснее в нашей связи размышления о христианском социализме Средних веков. Рассматривая отличающееся созерцательностью и монашеским аскетизмом учение Иоахима Флорского о будущем Царстве духа, Луначарский представляет дальнейшее развитие этих идей в Вечном Евангелии Жерара ди БоргоСанДомино, а также у Дольчино, Томаса Мюнцера и многих других. В книге Луначарского Платонов мог найти немало примеров сопряжения апокалиптической риторики с революционным гневом пролетариата. Вспомним, например, устрашающий образ бога Саваофа в чевенгурской церкви. Луначарский различает два лика христианского Бога — карающего и мстящего Бога Ветхого Завета, чьи страшные черты возрождаются в Христе Страшного суда, и кроткого, всепрощающего Христа Нового Завета. Но еще важнее для Платонова мог быть другой источник, на который и Луначарский нередко ссылается в своей книге. Это работа немецкого социалиста К. Каутского «Предшественники новейшего социализма», многократно издававшаяся в русском переводе. В первой части книги «От Платона до анабаптистов» Каутский подробно излагает историю европейского мессианизма от раннехристианского коммунизма до чешских таборитов, анабаптистов и Реформации в Германии. В предисловии к русскому изданию книги указывается на связь между хилиазмом европейского Средневековья и русским сектантством. Каутский пишет: «То, что для нас в Западной Европе представляет собою только исторический интерес, — то в России является средством для уразумения известной доли настоящего. С другой стороны, в России вся жизнь, все настоящее дает ключ к совершенно иному пониманию христианских оппозиционных сект прошедшего». И у Луначарского мы находим мысль о том, что «России предстоит революция скорее в одежде религиозной, чем откровенноэкономической, ибо по количеству своему крестьянство сыграетв ней главную роль и наложит на нее свою печать»... В «Чевенгуре» обнаруживается своеобразное наслоение и переплетение трех тематических слоев — русского сектантства, средневекового хилиазма и больше вистской революции...
Протагонисты романа, проникнутые апокалиптическим духом, веруют в космический характер революции и в необходимость уничтожения «Божьим народом» богатых ради грядущего Царства Божия. (Эмигрантский критик) Варшавский называет Чевенгур русским Мюнстером по аналогии с вестфальским городом, в котором анабаптисты в 1534—1535 годах воздвигли свой Новый Сион. Между Чевенгуром и мюнстерскими событиями времен господства анабаптистов много общего. Как в Мюнстере после про возглашения Нового Сиона безбожники были изгнаны, а их имущество отнято, так и в Чевенгуре после ликвидации буржуазии пролетариат и прочие занимают опустевшие дома и съедают про довольственные запасы. В Мюнстере сжигают все книги, кроме Библии, и доверяют лишь авторитету религиозных вождей — в Чевенгуре слушаются представителей революционного авангарда, ссылающихся на сочинения Карла Маркса. В Мюнстере вводится своего рода полигамия, поскольку неимущие женщины выбирают себе покровителей — в город Чевенгур приводят нищих женщин, несмотря на сектантский аскетизм. В конце концов Мюнстер пал под натиском епископских ландскнехтов — и, подобно ему, Чевенгур терпит поражение от нападающих на город войск»// http://platonovseminar.ru/docs/science/Gunter.pdf
Если же говорить в терминах марксизма, то "нет большего несчастья, чем преждевременная революция" (Энгельс), а преждевременность видится в несоответствии производительных сил (то есть уровня развития работников и их орудий труда) и производственных отношений (попытки на примитивном уровне развития ввести коммунистические отношения труда и производства).
Будучи сочувствующим социалистическим, коммунистическим идеям, Платонов не мог не видеть, что быстро достигнуть успеха не удастся - слишком отстала Россия. И эту историческую драму он и выразил своим творчеством.