Наступила самая напряженная школьная пора – пора Новогодних праздников. В «Дружной» еще месяц назад было принято решение отметить Новый год в виде «Шоу звездных двойников». По этому поводу на совете друзей, где собирались представители всех 5-7 классов, были жаркие дебаты. Во время мозгового штурма, Спанч, который тоже там присутствовал, выдвинул идею провести его как «Карнавал звездных посланцев». Мол, долгое время притворявшиеся людьми, инопланетяне, наконец, сбрасывают маски и предстают в своем «натуральном» виде. Каждый отряд и придумывает себе – каком… Но в итоге к неудовольствию Бориса идею упростили до переносного смысла. Каждый отряд выбирает, каких земных «звезд» будет пародировать…
Сабадаш и Спанчев в виде Деда Мороза и Снегурочки стояли за кулисами, ожидая знака Иваныча к началу, а в актовом зале уже шумели разряженные под разных «звезд» «друзья» из «Дружины Дружной»…
- Значит, последний шанс, говоришь?.. – Борис неожиданно обратился к напряженной от организационного волнения Саше Сабадаш. И даже прихватил рукой в большой красной варежке голую ладонь последней. Голубое с блестящими мишурными звездами платье Снегурочки было чуть коротковатым для Сабадаш, и если внизу еще куда ни шло – Саша не прочь была выставить свои чуть массивные, но довольно стройные ноги, обтянутые коричневыми чулками, - но вот ладони слишком далеко выходили за края рукавов.
- Что ты, Бор?.. – недовольно бросила она, освобождая руку и натягивая на нее еще более задравшийся край рукава.
- Ну, дай мне этот шанс…. Прости мне все, и пусть все будет, как раньше – слышишь?..
Борис, видимо, плохо контролируя себя от волнения, схватил Сашу уже не одной, а двумя руками. При этом открытая часть лица, свободная от бороды, бутафорских белых волос и красного, покрытого сценическим гримом носа, покрылась испариной. Сашу же явно напрягало это затеянное так неуместно по времени «объяснение».
- Как раньше – уже не будет… Раньше уже ушло… Есть настоящее… - раздраженно и зло бросала она отрывистые фразы и сделала движение, чтобы освободиться от рук Бориса, все сильнее притягивавшего ее к себе. Но Спанч, похоже, не слышал, или не хотел слышать ее.
- Я… Я за тебя всех порву!.. Ты моя, пойми, единственная!.. Я всех пошлю!.. –продолжал он свои увещевания. На последнюю реплику Саша сразу же отреагировала:
- Может, и Курку тоже?.. («Курка» - это была кличка Куркиной Ани.)
- Всех! И Курку, понимаешь?.. Это все – так… Всех послю!.. Пошлю!.. – исправился он, но последняя ошибка вызвала у Сабадаш прилив смешливой и злой иронии:
- Винни, не винти!.. Послет он!.. Посланец ты недоделанный!..
И она резко отстранилась от него, вырвав обе руки и отвернувшись в зал. Однако через несколько секунд она вновь повернулась к Спанчу, привлеченная необычным звуком. А увиденное заставило ее замереть с расширенными от страха и даже ужаса глазами…
Звук – это было бульканье судорожно проглатываемой Спанчем водки. Задрав огромную белую бороду к верху и вставив в измазанную розовым гримом прорезь рта небольшую пол-литровую стеклянную бутылочку, Спанч без отдыха и перевода духа судорожно сглатывал в себя ее содержимое. На красном фоне его перчатки было видно как пузырится и расплескивается по белой бороде водка, не успевая протиснуться в перекошенное судорогой горло.
А на сцене уже стоял Иваныч в трехцветном галстуке и наброшенной вдоль шеи ниткой блестящей мишуры. Саша еще не успела прийти в себя от шока, как зал уже ревел, взнуженный призывом Иваныча:
- Де-ду-шка Мо-роз!..
Дальнейшее, благодаря этим закулисным событиям, как-то плохо отпечаталось в памяти у Саши. Она лишь помнила, что все время пыталась удержать то и дело заваливающегося по сторонам Бориса. Для этого его пришлось взять за локоть и то и дело прижимать к себе. Но из-за разницы в весе, ей тоже приходилось в полном смысле слова «болтаться» вместе с ним на сцене. А Спанч еще полез к микрофону и вместо всех заготовленных фраз, стал нести пьяную галиматью, в которой можно было только разобрать, что «Деду Морозу сломала жизнь Снегурочка…» и при этом через каждые два слова он орал:
- За – суй – те!.. (Это, видимо, было «Здравствуйте!»)
Он еще раз вылез на сцену во время паузы для проведения конкурса, но на этот раз уже к восторгу зрителей упал, не совладав с полами своей шубы и свалив микрофонную стойку. Лишь после этого Иваныч, наконец, поняв, в чем дело, увел его в массовский кильдим, отстранив от мероприятия.
* * *
Для Куркиной Ани четыре месяца, проведенные в 20-й школе, прошли явно не бесследно. Те девять лет, что она была в стенах православной гимназии, и год в другой, по ее собственному определению, «никакой» школе теперь стали ей представляться как нечто очень далекое, словно бывшее уже и не с нею или в какой-то «прошлой» жизни. Слишком уж разительным казался ей контраст между размеренной, прописанной чуть не по минутам, «той» жизнью в православной гимназии и современной. «Там» были шесть спокойных уроков, каждый из которых начинался непременной молитвой, затем обед с пением акафиста и чтением житий святых, потом «продленка» с обиходом всегда усталых, грустных монахинь, клиросными распевками и послушаниями по детскому приюту. Обязательные субботние всенощные и воскресные литургии…. Все было кем-то и когда-то установлено – казалось, раз и навсегда, казалось, что по-другому и быть не может, казалось, что и везде, во всех других местах и школах – именно так…
Но попав в 20-ю, она вскоре поняла, что жизнь может идти совсем по-другому и совсем не так, как она привыкла. Поначалу ей представилось, что она заживо попала в какой-то сущий ад, какой-то его круг или место, где еще при жизни наказывают мучениями, правда, не совсем понятно, за что. Больше всего ее ужасала эта постоянная необходимость быть начеку, постоянное ощущение страха и непредсказуемости очередного испытания. Каждый день словно испытывал ее на прочность, заставляя усомниться во всех ранее усвоенных привычках и правилах. Люди, которых она привыкла воспринимать «братьями и сестрами», вдруг оказались какими-то «волками», то и дело норовящими цапнуть, куснуть, а то и просто вырвать из нее, из ее сердца клок «душевного мяса». Она полуинстинктивно шарахалась из стороны в сторону, от одного одноклассницы к другой, пока не сблизилась, как ни странно, с Цыплаковой Гулей и Полатиной Людой.
С Людой сближение произошло на почве вожатской работы; еще в гимназии она часто возилась в монастырском приюте с детьми, и теперь эти навыки ей пригодились, как нельзя кстати.
С вот с Гулей… Ей трудно было объяснить, что же ее тянуло к этой «оторве», как называли ее большинство учителей. В присутствии Гули ее охватывал какой-то полумистический трепет, она почти полностью теряла свою волю, но странно – чувствовала себя спокойно и защищено. Плохо отдавая себе в этом отчет, она восхищалась этой непоколебимой Гулиной твердостью, этой способностью безо всяких «истерик» жить в окружающем аду и не терять при этом свое собственное лицо. Ее почему-то - она и сама этому удивлялась – напрочь перестали интересовать какие-либо нравственные критерии общения с людьми, подобными Гуле. Она не переставала видеть всю злость, а порой и грязь, от них исходящую, но ей это почему-то стало неважным, и вместо желания исправить или наставить таковых «на путь истинный», ей самой, она это чувствовала, нужно было многому у них поучиться. Нет, не грязи – чему-то другому…. Чему, она и сама с трудом понимала. Скорее, способности так спокойно плавать среди этой грязи…
Много Ане дал и многому научил так трудно давшийся ей недавний тренинг «Школьная тюрьма». Она впервые так «голо» и явственно столкнулась с реальными отношениями между людьми. Ее прежний опыт был во многом формализован. В гимназии нужно было просто быть «православной девочкой», то есть внешне соблюдать все принятые нормы; отношения с тамошними подругами тоже подчинялись внешне принятым христианским правилам: «Не делай другим, чего себе не желаешь», «Возлюби ближнего своего…». С мамой (отец уже давно с ними не жил) отношения тоже без особой близости сводились к формальному христианскому почитанию с ее стороны и опеки со стороны материнской. А тут… Она впервые увидела, как люди открыто могут любить и ненавидеть друг друга, при этом никак не маскируя свои чувства и не пытаясь их подогнать или прикрыть какими-то было «правилами» и «приличиями». Все это стало для нее настоящим открытием.
И еще одна совсем неизведанная для нее область разверзлась для нее в Двадцатой школе – отношения с противоположным полом. В гимназии все сводилось к бесконечным мечтаниям на эту тему с розовыми замками и белыми единорогами в стиле Юлии Вознесенской (Она очень увлеклась ее книгами.). А тут она даже не сразу поняла, что на нее «положил глаз» сам Спанчев Борис, о котором она, как говорится, и мечтать не смела, считая себя бесконечно ниже и никчемнее.
Она не знала, как себя вести на первом свидании, когда еще до тренинга Спанчев пригласил ее «прогуляться» по городскому парку. Когда он первый раз полез к ней с поцелуем, она просто замерла, не в силах поверить, что это все происходит с нею на самом деле. И даже его похотливые зажимания и ощупывания не вызывали у нее ничего другого, кроме ощущения «нереальности» всего происходящего с нею. Более того, когда приходилось лукавить перед мамой, объясняя ей долгие задержки только общественной нагрузкой, она хоть и чувствовала смутную тяготу в душе, но напрямую не переживала каких-либо совестных угрызений. И все из-за этого «жутко-леденящего», как она сама определяла, чувства нереальности происходящего.
Вот и сейчас, когда Спанчев пригласил ее прийти пораньше на Новогодний рок-фестиваль, мероприятие для старшеклассников, она опять испытала сладостно-щемящее чувство «холода», от которого душа замирала в сладком неизъяснимом трепете.
Этот рок-фестиваль организовала информатичка Полина («Огонек»), которая по совместительству была еще и организатором разного рода мероприятий для старшеклассников. Спанчев сам, собственно, как и все массовцы, был одним из ее помощников и организаторов, так что его участие в фестивале было более чем естественным. Сложности возникли у самого Спанча с Иванычем. По дороге в школу, где они встретились, Спанчев со смехом рассказал Ане, что «охреневший» Иваныч запретил ему быть на фестивале из-за того, что тот, дескать, на «Дружной» был «чуть выпинши…»
Борис рассказывал об этом со смехом и прибаутками, но Аня заметила, что он был как-то не совсем естественно возбужден. Его голубые глаза как бы чуть ввалились внутрь и лихорадочно поблескивали из этих «провалившихся» глазниц с темными, словно подведенными тональным кремом кругами.
А в школе они попали как раз на самый разгар подготовки фестиваля. К ней то и дело подходили и подъезжали вальяжные рокеры с кучей гитар, барабанов и другого реквизита – все это нужно было распределить, разместить, настроить, проверить на сборной репетиции. Тут же где-то суетилась Полатина Люда. Митькин Вовчик то и дело забегал в массовку – все были заняты, Борис с Аней тоже окунулись в лихорадочную суету подготовки фестиваля.
- Пойдем, сходим в киношку – надо поискать дополнительные палочки…. Где-то у нас были, - позвал Спанчев Аню.
«Киношка» - это была небольшая, заваленная разным хламом и реквизитом, комнатка за стеной актового зала. Раньше, лет наверно 15-20-ть назад, это действительно было помещение, где был установлен кинопроектор, который проецировал фильмы на переднюю стену актового зала. С этих пор в стене «киношки» остались три небольших отверстия, заделанные после капитального ремонта ламинатной плиткой. Впрочем, это не очень препятствовало звукам из актового зала проникать в сохранившую свою прежнее название «киношку».
Оттуда уже доносились оглушительные простучки барабанов и истошные визги настраиваемых гитар. Среди разного рода реквизита у стены к актовому залу стоял диван с почти провалившимся в середине сидением, так что сидящие на нем неизбежно наваливались друг на друга боками. Он так и назывался «диван примирения».
Они уже минут десять искали пресловутые «палочки», отодвигая и раздвигая различные ящики, заглядывая в какие-то диковинные сундуки, служившие реквизитом, видимо, очень старых школьных постановок. Как вдруг Аня почувствовала, что возится одна. Действительно почувствовала, так как в шуме, рвущемся из актового зала, услышать их собственную возню было весьма затруднительно. Она оглянулась и вздрогнула.
Спанчев стоял сразу на ней почти вплотную. Его горящие глаза буквально впились ей в голову, словно прожигая ей мозги и лишая их способности к осмыслению происходящего.
- Аня… Аня, я не могу!.. – он почти прошептал, даже скорее прохрипел ей в лицо, и взяв за руки, задом повел к дивану. – Аня, я не могу… Я не могу…
Что «не могу» он так и не сказал, но повторяя эту фразу, как заклинание, опустил ее на диван и стал наползать сверху. Следом от оглушительного гитарного рева, хлынувшего от стены актового зала, она на какой-то период потеряла ощущение времени. А пришла в себя только от жуткой боли пронзившей ее снизу доверху и, казалось, заставившей оцепенеть ее мозги. Следом она почувствовала, как в душе открывается какая-то мучительная дыра, черная пустота, в которую как в яму проваливаются все мысли и чувства, на которых она хотела, но не могла задержать свое внимание. И эта воронка, наконец, стала настолько невыносимой, настолько жутко все поглощающей, что, наряду с непроходящей болью, застывшей в ее мозгах, заставила ее закричать мучительным беспомощным криком…
- Ты это - побудь…. Погоди…. Побудь здесь…. Приведи себя в порядок… Я потом за тобою приду… Приду…
Аня не могла сказать точно, говорил ли Спанчев ей эти слова, прежде чем уйти из «киношки». Слишком уж все казалось затянутым по времени и трудно располагалось в какой-либо временной последовательности.
Она не могла отдать себе отчета, сколько еще лежала в «дыре» пресловутого «дивана примирения» - может, час, может, еще больше. Что прошел какой-то довольно длительный промежуток времени, она ощутила только тогда, когда оглушающие звуки роковых композиций сменились низкочастотными пульсациями клубной дискотеки под непрекращающиеся визги и рев ее участников.
Аня почти механически решила подняться, но вдруг почувствовала под собой распространяющуюся все шире мокроту. И когда ей удалось все-таки привстать до пояса, обнаружила под собой на потертой кожаной поверхности целую лужицу крови. С нарастающим в душе ужасом она смотрела на свою уже успевшую пропитаться кровью задранную смятую юбку, и только после этого стала предпринимать хоть какие-то меры для «заметания следов». Но несколько одноразовых носовых платков оказались явно недостаточными для этой цели. Сжав в измазанных кровью пальцах алые разбухшие кусочки материи, она не знала, что делать дальше.
И снова чувствовала в душе нарастающий хаос – хаос от двух почти одинаково непереносимых и разрывающих душу на части ощущений. Одно – это было мучительное желание «замести все следы», чтобы «никто ничего не заметил» - для этого нужно было что-то сделать с этими кровавыми потеками, залившими кожу дивана…. А второе – это нарастающее чувство пустоты в душе, чувство, буквально оцепеняющее и парализующее ее. Пустота, которая, казалось, еще чуть-чуть – и поглотит ее полностью, стоит только ей поддаться и еще чуть дольше остаться на этом ужасающем диване.
Музыка из зала сменилась каким-то ревом, потом, как ей показалось еще и постоянно нарастающим, затем какими-то криками…. И это словно пробудило ее к действию. Ей вдруг пришло в голову, что нужно попасть в туалет – там ведь обязательно будет бумага, рулон туалетной бумаги… Она плохо отдавал себе отчет – зачем ей эта бумага – не возвращаться же с нею сюда обратно, но новая мысль настолько поглотила ее, что она нашла в себе силы подняться и дойти до женского туалета.
Каким образом она проделала этот довольно далекий путь от «киношки» до туалета, находившегося на этаже, выше актового зала, – это вылетело из ее памяти. Ей даже показалось, что по дороге ей встретились какие-то дико хохочущие лица, но это не задержалось в ее сознании. Оно ярко и до боли прояснилось уже в туалете, когда с рулоном пресловутой бумаги, она почувствовала, как в ней опять открылось кровотечение. Аня тщетно с помощью то же бумаги и кем-то оставленной в лотке пачке гигиенических салфеток, изогнувшись над унитазом, пыталась ее остановить. Пол вокруг и белые разводы унитаза уже были закапаны кровью, когда в туалет кто-то неожиданно вошел.
Аня даже не удивилась, что это была Цыплакова Гуля. Затянутая в безобразно короткую кожаную юбку, разукрашенная по волосам во все цвета радуги, размалеванная по лицу «трупными» хеллоуинскими разводами – но это была она. А если бы кто-то другой, Аня поняла, она бы просто не выжила…
Той хватило пары секунд, чтобы оценить ситуацию.
- Целку сорвала?..
Несмотря на всю грубость вопроса, Аня тут же кивнула ей головой, вытянув к ней уже залапанной кровавыми отпечатками пальцев лицо. (Пыталась откинуть волосы.) И в этом лице было такое мучительное страдание, что Гуля тут же начала действовать.
Она осторожно посадила Аню на край унитаза.
- Спанч?
Куркина опять судорожно кивнула головой.
- Сука!..
Гуля хотела еще что-то сказать, но видя состояние Ани, не стала. Та опять полезла окровавленными руками с какими-то бесформенно набухшими кусочками алой материи останавливать кровь.
- Стой!.. Зажми ноги!.. Так… Напряги!.. Напряги все там!..
Но Аня не могла понять, что и как ей надо напрягать. Вместо этого она стала все сильнее дергаться от сотрясающих ее внутренних толчков. Тогда Гуля сама сунула руку ей в промежность и резко там надавила.
- А!.. – вскрикнула Аня, сделала два судорожных вздоха и тут же прорвалась каким-то надрывным, но бесслезным воем. Лицом она упала на грудь присевшей тут же, рядом с унитазом, Гули, которая пыталась осторожно поддержать ее тыльными сторонами запачканными кровью ладоней.
В это время в туалет кто-то заглянул.
- Иди на х…! – резко цыкнула Гуля, едва повернул лицо к вошедшей. Та мгновенно исчезла в проеме двери, однако через пару секунд, видимо, по мотивам мести, внутри туалета погас свет.
Аня тряслась и выла, едва не повиснув на груди у Гули. Та, ничего не говоря, осторожно удерживала ее на краю унитаза. В темноте ее лицо, чуть освещаемое фонарями уличного освещения, в своей «трупной» раскраске выглядело как-то особенно зловеще.
(продолжение следует... здесь)
начало романа - здесь