я вакхически шепнул ей кое-что на теплое ушко, она фотографировала свою миловидную подружку, на которую большие парни пытались положить лапы, и я, проскальзывая мимо убирал их со словами, что она лебедь, та распустила волосы и тонкие руки, и милую мордочку в объектив: "Вы на самом деле красивее ее", — она, еле услышав мой пьяный хищный шепот, очень тихо усмехнулась, и нажала невнимательно уже на спуск, смотря в себя, как-то счастливо от той поведанной победной правды, будто давно витавшая рядом истина не показывала своего лика
однажды девушка друга не выдержала, и начала высказывать мне, почему я всегда один, почему приезжаю без девушки; она уже сильно начинала нервничать и, кажется, истерить, и с нервно шуточного тона постепенно перерастала на горгулий крик; я лишь потупил взгляд и сохранил скорбное молчание, от меня в этот момент наверное повеяло чем-то вековым, если не вечным, я посмотрел на нее двухсотлетним дубом или старым сервантом, из которого безразлично взирали выцветшие крутые корешки старых фолиантов, а она хотела на меня чихать от въедливой и удушливой пыли, или же я мешался ей мешком с картошкой и она пинала меня, все пеняла на меня и спотыкалась на мне, как о пень в дремучем и скрипучем лесу; "почему ты все время приезжаешь один", да, вероятно, она боялась, человек ли я, все эти видения, конечно же, пугали ее, как если бы я являлся во сне; ее молодому человеку было неловко за меня, к тому же я он начал подозревать или прозревать, что у меня к ней любовь, да нет, она меня пугала только, ее беспочвенные подозрения, настойчивые претензии утомляли, и какое-то неравнодушное безразличие напрягали, в ней будто постоянно что-то дрожало, что-то тревожилось, словно пчелиный улей или что-то вибрирующее и запретное, я был что-то должен делать, что-то говорить, и оправдываться, меня подталкивало нечто действовать слепо, я думал, женщина утомляет, да и становилось привычно скучно от скуки у нее, она еще боялась показаться неинтересной, скучной, а я как назло от ее неуверенности и страхов стал скучать, и еле скрывал это, по всему виду нарастало взаимное раздражение, а вдруг это есть притяжение, вдруг в этом было наше даже вожделение, я старался не возжелать женщины друга, мне было страшно, в ее присутствии я сильно смущался уже не только из-за странного дисбаланса характеров, но и подкравшегося вожделения, которое не могло расцвести впрочем — слишком много замков было, обоюдных страхов, и я уважал любовь друга и мало уважал свои чувства, которых просто не было и не могло быть, так я себя ограничил
неразрешимая голова в строгом соответствии с реалиями тяжела грузом сердца противоречиями течений временных денег в сальных глазищах духовных уродцев не выходящих из невозможности справедливости праведного существования априорного божества внутри исторических знаний бесконечного и временного уходящего и приходящего горя и радости желания быть мужем и мужчиной в однобоком прозябании несвежести белья нервных зажимов и прищепок бытового судна тонущего в тающем снегу никогда не исходящем в веках слякоти на голенищах великих и низменных желаний выйти погулять по дружественной родине собрата уходящего вдаль неясности невозможности неизвестности отрицаний частиц ни к чему ни готовых и сырых нескончаемо завершающихся можно читать с любой точки и места положения
что хорошо в любви, что развиваются те мышцы, которые атрофируются в одиночестве, назовем их одинокие мышцы, представил, как говоря это, стою в хирургическом амфитеатре...
прерывистые истины заоблачные перистые заостренные острова континенты далей горизонтов отчаяния долей подветренной тишины чужой стороны щелей косяков деревянных острогов редких слов радости
бессмысленное время думать бессильное отрицание согласия кольцевидные сжимающиеся круги под глазами слезные кристаллы созидания творческого начала конца продолжения невозможности мыслить мыльное женское тело в чужой голове продолжается нескончаемое бессмертное уныние выпадающей из кармана истины в тине ночного пруда зеленый мрак комариного танца кровавых хлопков по прохладной ягодице в ночной тишине молчания
я пустыня, пустырник, пустырь, на котором закатили поляну веселые водопроводчики, получившие дипломы от Бога, я чувствую их голые пятки и щекочу их смех, отражаю их следы, земля дышит и рождает целебные подорожники, мальчик слюнявит листик, чтобы наложить на ссадину на коленке, девочка дивится листьям лопуха, старый шмель вот-вот от тяжести сломает цветок дикого шиповника, как жаль чье я варенье сегодня все-таки не купил, голова колесом корзины шла от подсчета вероятного итого, думал, надо учиться затовариваться, изучал универмаг, словно достопримечательности нового города, заходя в какие-то неизведанно-пугающие закоулки, где чудился тупик, я долго искал сгущенное молоко, почему-то искал среди сладостей, не мог предположить, что оно среди молока, я долго нюхал помидоры, как заправский повар, ох, это должно было бы быть со стороны даже эротично неприличным, брал каждый и нюхал, хотелось краснее, но те, что лежали внизу брошенными не вызывали доверие, словно асоциальные элементы, я внутренне их пожалел, люблю нежное отношение к овощам, о фруктах особая песнь
влюбляюсь я редко, с каждым годом это все труднее, влюбиться это значит поймать образ, который потом можно ласкать в одиноком уме, требующим ласки, такие образы ювелирные, словно алмазы или горный хрусталь, можно разбить, но ты с ним все равно груб; последний раз это была девушка с выразительными пухлыми губками, снявшая очки, и моргала на меня, полностью внимала мне, назвалась странно Валероном (наверное, Валерия), она выпила к тому времени позднему уже, и румянец ее сделал еще аппетитнее, я влюбился, наверное, не только в эти губки бантиком, а во взгляд на меня, люблю когда на меня смотрят внимательно и с интересом, такой человек достоин уважения, она молчала, и щекаста была, где она теперь, осталась только в моем сердце и в уме, который иногда припоминает ее в самых низменных положениях перед властным моим бесприютным одиночеством, ее губы принимают меня за своего мужа
вблизи она лучше; я всегда пугался поцелуев, когда лицо чужого человека, пускай женщины, приближается к твоему зрению и становится огромным и некрасивым, будто под лупой, становится немного страшно, будто ты падаешь с огромной высоты и грозишься столкнуться с чем-то непостижимым, захватывающим тьмой, этот страх у меня наблюдается еще с первых поцелуев, все было неправильно и продолжается до сих пор, я не могу посмотреть на человека, а может я боялся, что мое лицо примет такие же угрожающие мерзкие человеческие подробности, ведь я не пользуюсь особо косметическими средствами и похож на жителя средневековья порой, мне страшно делается, даже мои руки не могу подносить к глазам, они оптически увеличиваются, будто у меня глаза насекомого; если любить женщину, то издалека, и осторожно к ней приближаясь, украдкой посматривая и отворачиваясь, бросать аккуратные взгляды, чтобы не спугнуть ее визуальную красоту, которая может рассыпаться, как карточный домик