1. Какой всесторонне развитый человек! Какой разносторонний поэтический гений!
Мы живём, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там помянут кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны.
Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто мяучит, кто плачет, кто хнычет,
Лишь один он бабачит и тычет.
Как подковы куёт за указом указ —
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него, — то малина.
И широкая грудь осетина.
* * *
[Ода]
Когда б я уголь взял для высшей похвалы —
для радости рисунка непреложной,
я б воздух расчертил на хитрые углы
и осторожно и тревожно.
Чтоб настоящее в чертах отозвалось,
в искусстве с дерзостью гранича,
я б рассказал о том, кто сдвинул ось,
ста сорока народов чтя обычай.
Я б поднял брови малый уголок,
и поднял вновь, и разрешил иначе:
знать, Прометей раздул свой уголёк, —
гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!
Я б в несколько гремучих линий взял
всё моложавое его тысячелетье
и мужество улыбкою связал
и развязал в ненапряжённом свете.
И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,
какого, не скажу, то выраженье, близясь
к которому, к нему, — вдруг узнаёшь отца
и задыхаешься, почуяв мира близость.
И я хочу благодарить холмы,
что эту кость и эту кисть развили:
он родился в горах и горечь знал тюрьмы
Хочу назвать его — не Сталин — Джугашвили!
Художник, береги и охраняй бойца:
в рост окружи его сырым и синим бором
вниманья влажного. Не огорчить отца
недобрым образом иль мыслей недобором.
Художник, помоги тому, кто весь с тобой,
кто мыслит, чувствует и строит.
Не я и не другой — ему народ родной —
народ-Гомер хвалу утроит.
Художник, береги и охраняй бойца —
лес человеческий за ним идёт, густея,
само грядущее — дружина мудреца,
и слушает его всё чаще, всё смелее.
Он свесился с трибуны, как с горы, —
в бугры голов. Должник сильнее иска.
Могучие глаза мучительно добры,
густая бровь кому-то светит близко.
И я хотел бы стрелкой указать
на твёрдость рта — отца речей упрямых.
Лепное, сложное, крутое веко, знать,
работает из миллиона рамок.
Весь — откровенность, весь — признанья медь,
и зоркий слух, не терпящий сурдинки.
На всех, готовых жить и умереть,
бегут, играя, хмурые морщинки.
Сжимая уголёк, в котором всё сошлось,
рукою жадною одно лишь сходство клича,
рукою хищною — ловить лишь сходства ось, —
я уголь искрошу, ища его обличья.
Я у него учусь — не для себя учась,
я у него учусь — к себе не знать пощады.
Несчастья скроют ли большого плана часть?
Я разыщу его в случайностях их чада…
Пусть недостоин я ещё иметь друзей,
пусть не насыщен я и жёлчью, и слезами,
он всё мне чудится в шинели, в картузе,
на чудной площади с счастливыми глазами.
Глазами Сталина раздвинута гора
и вдаль прищурилась равнина,
как море без морщин, как завтра из вчера —
до солнца борозды от плуга-исполина.
Он улыбается улыбкою жнеца
рукопожатий в разговоре,
который начался и длится без конца
на шестиклятвенном просторе.
И каждое гумно, и каждая копна
сильна, убориста, умна — добро живое —
чудо народное! Да будет жизнь крупна!
Ворочается счастье стержневое.
И шестикратно я в сознаньи берегу —
свидетель медленный труда, борьбы и жатвы —
его огромный путь — через тайгу
и ленинский октябрь — до выполненной клятвы.
Уходят вдаль людских голов бугры:
я уменьшаюсь там. Меня уж не заметят.
Но в книгах ласковых и в играх детворы
воскресну я сказать, как солнце светит.
Правдивей правды нет, чем искренность бойца.
Для чести и любви, для воздуха и стали
есть имя славное для сжатых губ чтеца.
Его мы слышали, и мы его застали.
Январь — февраль 1937 г.
2. Я предпочёл бы не знать ни того, ни другого стихотворения. (1) Все эти проблески величия, надутого самими «мастерами культуры» или всамделишного, реального; (2) всё тоненько-елейно поскуливающее вслед этому величию подобострастие или же, напротив, (3) всё злобное тявканье этих «мастеров» против этого величия — всё это в целом крайне малосимпатично. Пусть бы всего этого лучше не было совсем. Ни стихов, ни такого величия, ни людей, во всём этом участвующих. Ибо всё это — из жизни животных. Это для А. Э. Брема.
Характерно не то, что О. Э. Мандельштам решился выступить в амплуа человеческой слякоти, а то, какую меру своего поэтического таланта он вбухал в это выступление. Чтобы до таких низин выгнутого подобострастия дойти, до такой сочной искреннейшей подлости, нужен огромный талант. И он вполне заметно проявлен. Настоящий артист своего дела, дела поэтической сволочи, этот Осип Эмильевич!
К сожалению, всё это в ходу и сейчас. Приглядитесь к лауреату Нобелевской премии мира Б. Х. Обаме. Сколько мира он принёс на планету Земля за время своего президенства! Или ко всех переигравшему, а заодно и всё в пух и прах проигравшему В. В. Путину.
Обратите внимание на сияние нимбов, старательно создаваемых деятелями «культуры»... Вот где самая подлость — в нимбах. Сами носители нимбов, чаще всего, малосознательные витальные скоты, догадаться о таком своём «величии» им не под силу. И потому всех этих деятелей и журналистов, живущих иждивением тявканье-поскуливания, при первой возможности — в печку. Крематорий — насущная необходимость культурного человека. Он даёт право выбора, право отвержения и право предпочтения. Современный переключатель каналов внимания в мире, где идея уже плохо отличима от реальности, а поступок — от задумки и газетной публикации.
Пока есть Платон и Гегель, Гёте и Пушкин, не навязывайте мне Проханова и Прилепина, Мандельштама и Бродского, Улицкую и Алексиевич. Я внимательный читатель, но если потребуется, стану кочегаром. Альфред Нобель не остановит. Даже премией мира.
2016.05.02.