Записки князя Николая Сергеевича Голицына
Из первого, после коронации императора Николая Павловича, петербургского зимнего сезона 1826-1827 г., я приведу рассказ об одном любительском спектакле в честь графа Виктора Павловича Кочубея, бывшего тогда одним из важнейших государственных людей и председателем государственного совета.
Спектакль этот происходил перед масленицей или на масленице 1827 г., в доме графа В. П. Кочубея, на Фонтанке, близ Летнего сада, в присутствии хозяина и хозяйки дома и высшего столичного общества.
В спектакле этом участвовали многие лица того же общества, только одного мужского пола, исполнявшие также и женские роли, все в полумасках (так как в числе их было наполовину военных, которым, по правилам военной службы, без масок играть было нельзя).
Приготовления к этому спектаклю происходили задолго до него, на квартирах того, либо другого из участвовавших в нем лиц. Программа спектакля была очень разнообразная, в двух отделениях, с антрактом, во время которого один из участников, искусный в фокусах, должен был производить их перед зрителями, пока прочие должны были переменять костюмы.
1-е отделение должно было состоять из отдельных сцен или монологов из трагедий, драм, комедий и водевилей, русских и французских, и из итальянских опер; 2-е же отделение - из дивертисмента с русскими танцами, в мужских и женских русских крестьянских одеждах.
Этим танцам учил петербургской балетной труппы балетмейстер Огюст (Пуаро), особенно отличавшийся мастерским исполнением русских театральных танцев. В драматических сценах руководителями на репетициях отчасти были лучшие актеры русской и французской трупп.
Музыкальный же оркестр был отличный, принадлежавший богачу Всеволожскому (Всеволод Андреевич). К назначенному для спектакля вечеру, в доме графа В. П. Кочубея были отведены две большие комнаты, одна, окнами на Фонтанку - для самого спектакля и зрителей его, а другая за нею, окнами на двор - для актеров и их костюмирования.
Из числа всех драматических и оперных сцен, назову следующие: монолог Димитрия Донского, из трагедии того же имени, Озерова, произнесенный И. М. Донауровым; несколько сцен из французского водевиля: "Les anglaises pour rire", в которых я и брат мой Александр представляли двух англичанок, говоривших и певших на исковерканном французском языке, и 1-ю и 2-ю сцены интродукции оперы Моцарта "Дон Жуан", на итальянском языке.
В этих последних 2-х сценах роль Сганареля, слуги Дон Жуана, исполнял л.-гв. 1-й бригады поручик князь Сергей Григорьевич Голицын, известный тогда в обществе под названием Фирса.
(Любопытно происхождение этого названия. Сначала никто не понимал, почему и отчего оно произошло; но потом оно объяснилось следующим образом. Князь С. Г. Голицын был вхож в дом генерал-адъютанта Чернышева (впоследствии графа и князя) и почти домашним человеком в его семействе. Так как он был очень милый и любезный собеседник и притом приятный певец романсов и оперных арий, то дети генерала Чернышева и прозвали его, в шутку, Тирсисом (Thyrsis, по-русски Фирс)
Но как 14-го декабря, по русским святцам, празднуется память св. мучеников Фирса в других с ним, то, при производстве следствия над декабристами, возникло подозрение, не имело ли прозвание Фирс какого-нибудь соотношением с событием 14 декабря 1825 г., и от князя С. Г. Голицына потребовано было объяснение, которое и оказалось единственно означенной выше детской шуткой.
Но это прозвание с тех пор осталось у него на всю жизнь, как и прозвание князя Василья Петровича Голицына "рябчика", хотя он и вовсе не был рябым); он был искусный певец и имел хороший голос бас. Роль Дон Жуана играл адъютант (чей не помню) князь Василий Петрович Голицын, (известный под названием Васиньки и рябчика); он имел хороший тенор и хорошо пел, а роль Дон Жуана играл, не знаю, почему и зачем, в кавалергардском красном мундире!
Роль Донны Анны играл Михаил Иванович Глинка (известный впоследствии музыкальный композитор), в белом пудр-мантеле, в женском парике с распущенными волосами, что, при его небольшом росте, представляло довольно забавную фигуру, но пел он, голосом контральто, очень хорошо.
Наконец, роль командора, в парке, шляпе и черном домино, со шпагою в руке, играл и пел я (это партия баса и по испытании моего голоса, нашли возможным партию эту поручить мне).
После поединка с Дон Жуаном, раненый командор, упав, поет арию с Дон Жуаном и Донной Анной, и первыми словами его суть: - Ах, помогите! Я впал в измену! Убийца ранил меня (Ah, soccorso! Son tradito! L'assassino! M'ha ferito), вследствие чего Фирс Голицын с тех пор называл меня, в шутку, не иначе, как лососиной!
Но забавнее всего было то, что по окончании трио, Дон Жуан и Донна Анна ушли, а я, убитый командор, лежу на полу и, вместо то го, чтобы встать и также уйти, жду, чтобы меня вынесли, дабы не нарушить эффекта, и наконец-то меня вынесли на руках, причем шляпа и парик с меня упали, что возбудило смех.
Прочих драматических и оперных сцен не припомню, да и приведенных мною достаточно для того, чтобы дать о них понятие. Вообще актеры играли и пели хорошо, но костюмы их были не театральные, а довольно фантастически и некоторые даже смешные.
1-е отделение продолжалось довольно долго. В антракте между 1-м и 2-м отделениями, фокусы, по образцу Пинетти, Боско и др., проводил бывший адъютант графа Милорадовича, а после его смерти - преемника его, генерал-адъютант П. В. Голенищева-Кутузова, поручик Александр Павлович Башуцкий, сын санкт-петербургского коменданта, большой искусник в такого рода фокусах, одетый индийским фокусником, в полумаске.
Но особенно интересным было 2-е отделение - дивертисмент русских танцев, в русских, мужских и женских, крестьянских одеждах. Все участвовавшие в спектакле разделены были на пары, которых было до 20-ти, если не более; в каждой паре один был в мужской, а другой в женской крестьянских одеждах, конечно театральных и щегольских, особенно женские - сарафаны с кисейными рукавами и кокошники.
Все были в полумасках, исключив двух молодых англичан, бывших перед тем на коронации, и которых один, Talbot, был очень высокого роста, а другой, Russel, имел очень нежные, почти женские, и красивые черты лица: оба они, как иностранцы, были без масок.
Talbot был в мужской крестьянской одежде и шел в паре с М. И. Глинкой, которой, в противоположность ему, был гораздо меньше его ростом и одет в женскую крестьянскую одежду, без маски. Russel же был одет также в женскую крестьянскую одежду и совершенно походил на красивую русскую крестьянку.
Дивертисмент был открыт польским, в котором все пары прошли перед зрителями несколькими кругами взад и вперед, а затем некоторые из пар протанцевали отдельно русскую пляску так, как она танцевалась на театре и как научил ей Огюст. Тем и заключился этот своеобразный любительски спектакль, к большому удовольствию присутствовавших хозяина и хозяйки дома и лиц высшего петербургского общества.
Затем все актеры переоделись в свои военные и граждански одежды, и вечер кончился далеко за полночь бальными танцами.
14-го декабря 1825 года, в 12-м часу дня (когда все уже съезжались в Зимний дворец к выходу), я и брат мой Александр находились у жены старшего брата нашего Василия, в доме графини Строгановой, у Полицейского моста, как вдруг мы узнали, что "гвардия бунтует, не хочет присягать императору Николаю Павловичу и собирается на Сенатской площади".
Услыхав это, брат мой, я и приятель наш, колонновожатый Рочфорт, (мать которого была воспитательницей дочерей графини Строгановой, а старший брат полковником квартирмейстерской части), подстрекаемые любопытством посмотреть на "бунт гвардии", недолго думавши, накинули на себя шинели и марш на Адмиралтейскую площадь.
Но на углу Невского проспекта мы разлучились: брат и Рочфорт пошли на Адмиралтейский бульвар и на верхнюю галерею Адмиралтейского шпица, смотреть оттуда на происходившее на всех трех площадях, а я, увидав множество народа у главных ворот Зимнего дворца, пошел туда.
Я прибыл в то самое время, когда император Николай Павлович, верхом на лошади, объявлял народу об отречении в его пользу великого князя Константина Павловича от престола и о вступлении своем на престол. Стоя в задних рядах народной толпы, неистово кричавшей ура! и бросавшей шапки вверх, я не мог расслышать слов государя, а между тем, сзади нас из Большой Миллионной вышел 1-й батальон лейб-гвард. Преображенского полка и построился в колонну, фронтом к Сенатской площади, а правым флангом к Зимнему дворцу, на том самом месте, где теперь Александровская колонна.
Государь, сопровождаемый народом (а за народом и я), направился в голове колонны Преображенского батальона, говорил ему, - что? - я не мог расслушать, и приказал зарядить ружья. В это самое время (как я узнал уже после) к государю подошел с.-петербургский военный генерал-губернатор графа Милорадович, в полной парадной форме, в Андреевской ленте, прямо с Сенатской площади, где тщетно старался образумить бунтовщиков, но они (не солдаты, а заговорщики) силой принудили его удалиться, грозя, что иначе в него будут стрелять.
Подойдя к государю, Милорадович, в сильном волнении, сказал ему по-французски (он очень любил говорить на этом языке, хотя говорил с ошибками): - Sire! quand on a traite de la sorte un homme comme moi, il ne reste (Сир! когда так обращались с таким человеком, как я, остается только (яндекс-переводчик))...
Государь не дал ему договорить и строгим тоном сказал: - Граф! вы - военный генерал-губернатор столицы и сами должны знать, что вам следует делать; идите туда (указывая на Сенатскую площадь), возьмите конную гвардию и распорядитесь, как следует.
Милорадович почтительно поклонился, приложив руку к шляпе, и пошел к конногвардейскому манежу, сопровождаемый только одним адъютантом своим А. П. Башуцким (сыном санкт-петербургского коменданта). От этого последнего я и узнал впоследствии как эти подробности, так и последующие, касавшиеся Милорадовича, до самой его смерти.
Государь же направился к углу Невского проспекта, сопровождаемый народом (а за народом и я) и Преображенским батальоном. Тут я увидал, что на углу Невского проспекта к государю подошел неизвестный мне, высокого роста, с воинственной осанкой, длинными черными усами и черной повязкой поперек лба, офицер в мундире с малиновым воротником (после я узнал, что то был Нижегородского драгунского полка капитана Якубович, раненый в голову на Кавказе и принадлежавший к числу главных заговорщиков).
Что говорила ему государь, я не мог слышать, но видел, что вслед затем этот офицер пошел на Сенатскую площадь (после я узнал, что государь поручил ему, по собственному его вызову, образумить мятежников, но Якубович, вместо того, будто бы сказал им "держись - трусят").
После того государь, сопровождаемый народом, поехал к левому углу Адмиралтейского бульвара. Между этим углом и забором строившегося Исаакиевского собора, выдвинутым далеко вперед на одну линию с бульваром, был небольшой промежуток, в несколько саженей.
Прямо против этого промежутка, фронтом к нему, примерно в 100-150 шагах, стоял передний фас-каре мятежников (солдат л.-гв. московского и гренадерского полков, гвардейского экипажа и др.), правый фланг которого приходился, таким образом, против здания Сената, возле гауптвахты, левый возле - памятника Петра Великого, а задний - против угла Сената и набережной.
В это время, с Вознесенского проспекта, Гороховой улицы и Невского проспекта уже вступали на Адмиралтейскую площадь полки гвардии, приходившие из-за Мойки и Фонтанки; 1-й батальон л.-гв. Преображенского полка перешел с Дворцовой площади также на Адмиралтейскую, л.-гв. конный полк собирался у своего манежа, а на Исаакиевский мост двигались заречные полки, л.-гв. Финляндский в голове.
Таким образом, вся гвардия постепенно занимала все улицы, примыкавшие к Сенатской площади, окружая и стесняя более и более мятежников на этой последней. Государь, уже окруженный большой военной свитой, верхом на лошадях, остановился близ левого угла Адмиралтейского бульвара; сопровождавший же его народ (а за ним и я) двинулся по бульвару до угла и потом направо к набережной и на Сенатскую площадь к каре мятежников.
Нужно сказать, что на половину длины левого фаса бульвара был нагроможден гранитный и булыжный материал для Исаакиевского собора, с небольшими промежутками, и только от угла бульвара было свободное пространство, незанятое этим материалом.
Из этого видно, что Сенатская площадь была крайне стеснена, с одной стороны - забором, а с другой - каменным материалом, и стесненное ими и окружаемое войсками, каре мятежников находилось почти в безвыходной западне. Но в то время все эти мысли не приходили мне в голову: я ничего не знал, ничего не понимал, и только увлекаемый любопытством, шел за народом к каре мятежников и наконец, успел подойти к левому углу его.
Но еще прежде того, двигаясь за народом по бульвару, я видел, как вдоль его по Адмиралтейской площади ехал из Зимнего дворца петербургский митрополит Серафим, в полном облачении, с крестом в руках, в дышловых санях на паре лошадей, с дьяконом, в облачении же, на запятках на Сенатскую площадь, уговаривать мятежников (в чем, однако не имел успеха и тем же порядком воротился назад).
Когда я подошел к левому углу каре, то увидел следующую картину: солдаты переднего и левого фасов, в мундирах, белых панталонах, крагах, киверах с высокими волосяными султанами, грелись (день быль морозный и пасмурный), переминаясь с ноги на ногу, подпрыгивая и колотя, рука об руку, словно в ожидании смотра или парада.
Вдоль переднего фаса ходил какой-то неизвестный мне адъютант, в мундире и шляпе (едва ли не Александр Бестужев?) и что-то говорила солдатам, а внутри каре было множество людей, и в военных, и в гражданских мундирах, и всякого рода одеждах, шинелях, шубах и т. п., с оживлением говоривших между собой и с солдатами (то были главные заговорщики).
Между тем квартальные и полицейские солдаты, стоявшие впереди народной толпы, беспрестанно отодвигали ее назад, стращая, что "будут стрелять", но толпа отодвинется и снова надвинется, а с нею и я, пока, наконец, полицейские решительно заставили нас уйти назад на бульвар, по которому я за народом и двинулся обратно. Не доходя до угла бульвара, я увидел, что от угла вдоль бульвара и тылом к нему, уже стояло два эскадрона л.-гв. конного полка (то был 1-й дивизион полковника барона Вельо).
Завернув за угол бульвара и продолжая двигаться по нему налево, вдруг я услыхал позади трескотню беглого ружейного огня, и над нашими головами просвистели пули... То была атака конной гвардии на передний фас-каре, встретившего ее беглым ружейным огнем на таком близком расстоянии, что, как говорится, коням в норду (при этом случае полковник барон Вельо был ранен в руку, которую ему и отняли; впоследствии он долго был комендантом в Царском Селе).
Сколько было при этом раненных не знаю, но полагаю, что немного, ибо, как объясню в своем месте ниже, мятежники стреляли, кажется, большей частью вверх, чтобы не стрелять в своих. Свист пуль над нашими головами, кажется, подтверждает это; тем не менее он заставил меня образумиться и из-за ребяческого любопытства не рисковать напрасно жизнью или целостью. Я прибавил шагу, сколько позволяла густая толпа народа, и продолжал идти по бульвару вдоль Адмиралтейской площади.
Тут я увидел, что навстречу, возле наружного тротуара, ехали на больших рысях 4 орудия гвардейской пешей артиллерии (л.-гв. 1-й артиллерийской бригады), а впереди беглым шагом бежал офицер этих орудий (то был поручик Бакунин, впоследствии адъютант великого князя Михаила Павловича).
Пропустив эти орудия, я уже пошел в обратный поход к дому, в котором жили мои родители со всем нашим семейством. Но добраться туда было нелегко: вся улица была запружена народом, и лишь с большим трудом, дальними обходами, уже часу в 4-м, в сумерки, наконец, удалось мне добраться до дому, порядочно измерзшись на морозе с полудня.
Едва только я успел вкратце рассказать своим о моих похождениях, как вдруг мы услыхали пушечной выстрел, за ним другой, третий и четвертый... (то была трагическая развязка бунта на Сенатской площади: 4 выстрела картечью, обратившие мятежников в бегство по Галерной и Неве, оставив на площади многих убитых и раненых).