Наши машины техпомощи — желто-красные, с краном-подъемником в кузове — все в Москве знают. Наверняка, когда-нибудь, где-нибудь всякий видел, как мы тащим в ремонт на своих ЗИЛ-ах легковушки — подцепим их под передний мост и катят они за нами на одних задних колесах. И мою машину, может статься, заметили. Она, вишь ли ты, совсем рыжего такого цвета с широкой красной полосой по кузову, на которой большими белыми буквами написано — "Техпомощь".
Где-где, а у нас простоев не бывает. Машины в Москве бьются почем зря, особенно по пьяному делу — это раз. Вечные тырканья-мырканья под светофорами и в пробках напрочь сжигают движки — это два. Дороги вдрызг раздолбаны — это три. Да что там говорить! Сотни причин, по которым мы без работы не остаемся.
Правда, несколько лет назад было потяжелее. Тогда приватизация по стране вовсю метелила и насоздавали в Москве кучу всяким там "Техремонтов", "Авто-стопов", и прочих "Спех-мех-трах-та-ра-бах-услуг". Они у нас клиентов-то и стали перехватывать. Но цены такие ломили — ни приведи Господь! И потихонечку-полегонечку дело в обратную стороны пошло. Сегодня клиент норовит только наши машины вызывать.
Вот, я одного очень известного и, как все говорят, очень богатого певца обслуживал. У него в "Линкольне", вишь ли ты, подогрев под сидениями отказал. Лбы-охранники того певца к нам в ремонтную колонну подкатили, заказ в минуту оформили, и отправился я заказ тот исполнять. Ну, доставил "Линкольн" честь по чести в автосервис и к охранникам — они за мной вместе с певцом в "Гелендвагене" ехали — обращаюсь, мол, ребята, платить надо. А они в ответ: так и так, мол, жди, сейчас хозяин сам все решит. И верно, певец лично со мной расплатился — отстегнул точно "по счетчику", ни копейки больше. Может, он потому и богатый такой, что деньгами своими никому распоряжаться не доверяет и счет им знает.
Этот хоть рассчитался. А то однажды ночью звонят мне — срочно на выезд. Один большой начальник, не буду его называть, а то беды не оберешься, на охоту, вишь ли ты, отправился, в Завидово. И машину там грохнул — то ли врезался куда, то ли в яму влетел. Сгонял я в Завидово, — два часа с лишком в одну сторону! — притащил в Москву начальникову таратайку (БМВ, между прочим). Руководство наше довольное было — как же, услужили! Только вот денег нам до сих пор ни гроша не заплатили. Вот и услуживай им — все в долг, все в долг!
Ну, да Бог с ними, со всеми! Я же не о том речь веду. Хотел я рассказать об одном недавнем происшествии, из-за которого надо мной вся наша "Техпомощь" хохмила месяца два, да и до сих пор посмеиваются.
Вызывает меня как-то диспетчер наш, Мариночка — хорошенькая такая девушка, ладненькая да складненькая, видная, ростом чуть пониже меня, а уж меня-то Бог росточком не обидел, — и говорит:
— Андрей Петрович, вам опять дальний вызов.
— Ага, — отвечаю, — Мариночка, девонька моя ясная, что ж такое-то? Как где чего случится, сразу, вишь ли ты, Андрей Петровича подавай! Ну, никак без меня невозможно, прямо-таки!
Мариночка мне улыбается и объясняет, ласково так, будто больного уговаривает кишку для анализов глотать:
— Андрей Петрович, будет вам, знаете же, послать больше некого. На Садовом авария опять большая. У Петьки Соломина задний мост полетел, а у Браницкого машину на профилактику с утра поставили. Не могу же я солобонов молодых отправить на 87-й километр…
— На какой-такой 87-й километр?! — возмущаюсь я. — Это же когда я вернусь? Мариночка, ласточка моя, ты что, луку съела?!
Мариночка глазки, этак, потупила и говорит елейным, опять, голоском:
— Андрей Петрович, ну не надо так — луку… объелась… Нехорошо…
— Что ж нехорошего-то? — возмущаюсь я дальше. — Чего я там на 87-м километре не видал? Там местной техпомощи нет, а? Вишь ли ты, без Андрей Петровича ни в какую!
Мариночка же ни гу-гу и на мои крики даже не обижается. "Ага, — думаю, — дело здесь нечисто". И точно — выясняется, что это папаша ее застрял, потому и просит она меня от заказа не отказываться.
— И еще, — добавляет, — я вам и на завтра путевку выпишу, вроде отгула будет. Через день и вернетесь.
Раз так — какой разговор! Ко мне с уважением, и я не обижу. Так и поехал.
Добрался нормально — часа за полтора, причем, как обычно, по Москве ехал дольше, чем по трассе. Папашу Мариночкиного нашел я на ближайшем посту ГАИ, откуда он звонил и где меня дожидался. Познакомились мы и отправились дальше, к месту, где он машину оставил.
Виктор Матвеевич оказался мужичком невидным — щупленький такой, в очёчках, голова с кулачок, лысоватый, моих примерно лет. Я еще, помню, удивился — откуда у этакого ханурика дочка-красавица, что твоя "Мисс пол-Европы".
В общении, как выяснилось, он человек не заносчивый, даже, можно сказать, приятный, только очень уж жалостный. Это-то меня потом под монастырь и подвело.
А пока едем-разговариваем. Он меня сразу же Петровичем звать стал, я его — Матвеичем. Ясное дело, Матвеич все о своей беде долодонит, а я сижу поддакиваю.
— Представляешь, Петрович, — сокрушается он, — вот дурак-то я! Что я Лизоньке скажу? Машину купил только что — новенькая, чистенькая, я на ней всего-то пару тысяч километров наездил. И на тебе — полные штаны радости! Взял три дня отгула, в деревню собрался — у меня дом там, хороший дом, кстати. Набрал всякой разности, загрузил в прицеп… И ехал ведь не спеша, осторожненько, чтоб даже не поцарапать! А тут приспичило мне "до ветру". Зарулил на обочину, остановился. Лесок с другой стороны дороги был. Я из машины выскочил и бегом через дорогу. Нужду справил, душу отвел, и обратно. Выхожу на шоссе, а машину мою как ветром сдуло! Я даже не сообразил сначала. Три минуты назад стояла, миленькая моя, на месте, а теперь нету! Я туда-сюда, оглядываюсь, неужели, думаю, того, угнали? Подхожу и вижу. Не угнали, нет. Я, видно, на "ручник" поставить забыл в спешке, а прицеп в кювет повело. Он и рухнул туда вместе с машиной… Что я Лизоньке скажу?..
И вот плачется мне Матвеич, руками размахивает, за голову ими хватается. А я что, я таких горестей повидал за двадцать лет! И рыдали у меня на плече, и матерились беспощадно. Сколько раз драться лезли, особенно пьяные, когда я, вытягивая чью-нибудь развалюху, бампер, положим, у нее отрывал. Так там, иногда, один только бампер и оставался в целости. А уж жмуриков, которых автогеном вырезали из обломков, сколько вытаскивать помогал! Вот и выходит, что я, как тот врач — ко всякой беде привыкший.
В общем, страдает Матвеич и больше всего Лизоньку, жену свою, поминает — что, мол, он ей скажет.
Суд да дело, добрались до места, начали "жигуленок" Матвеичев (пятая модель, кстати) из кювета вылавливать. Промаялись долго, даже, вишь ли ты, самосвал один пришлось тормозить, помощи просить. К тому времени, как закончили, уже стемнело. Матвеич мне и говорит:
— А что тебе обратно в Москву по темноте тащиться? Давай, лучше, ко мне. Тут до деревни километров двадцать осталось. Поешь нормально, выспишься, а утром уже и в столицу подадимся. Я Маринке все объясню, она в обиде не будет.
Я и сам был не против. Дома меня не ждал никто, всех на дачу отправил. Да и Матвеич, смотрю, домой не рвется. Не хочется ему, вишь ли ты, Лизоньке своей говорить что-нибудь, и уж тем более неохота узнать, что ему Лизонька в ответ скажет. Подцепил я "жигуленок" и почапали мы потихонечку в деревню.
Дом у Матвеича и вправду справный был — бревенчатый пятистенок, газифицированный, с водопроводом. Обстановка внутри приличная. У меня-то на даче поскромнее будет, да и домик сборно-щитовой.
Сели мы ужинать. Матвеич, понятное дело, бутылку достает.
— Давай, — говорит, — Петрович, утешимся, поминки по моей "пятерочке" справим.
— Брось, Матвеич, — отвечаю ему, — прямо уж и поминки. Нормально — отремонтируешь и покатаешься еще не один годок. А то, вишь ли ты, поминки справлять собрался.
Выпили мы разок-другой, закусили. Матвеич и расчувствовался совсем.
— Эх, Петрович! Бог с ней, с машиной. Тут скоро меня поминать придется. Придешь, выпьешь грамулечку за помин души моей?
— А ты чего, помирать собрался что ли? — спрашиваю.
— Я-то не спешу. Да ты Лизоньку мою не знаешь. Мне ж эта машина разбитая так аукнется…
И гляжу, очёчки его потеть начинают, а из-под них слезы по щекам катятся. Матвеич слезы левой рукой утирает-размазывает, правой же водку снова разливает по стаканам (рюмок-то он не поставил, мы из стаканов пили). Под стенания Матвеича и уговорили мы бутылку. Я уставший был, чувствую, захмелел, а завтра в дорогу. Ну и спать, вроде как, потянулся. Матвеича же только-только разбирать начало. Он вторую бутылку достает.
— Петрович, — шумит, — кончай ты, спать, спать! У человека горе, а ты даже пособолезновать не хочешь! Не понимаешь что ли — мне утешение нужно!
Я бы, конечно, отговорился. Но мужика жалко стало — очень уж он убивается, Лизоньку свою вспоминаючи. А тут, вишь ли ты, еще сосед Матвеича заявился. Заходит и сразу к столу:
— Здорово, Матвеич! И вам здравствуйте, — это он мне уже говорит. — Несчастье у тебя, Матвеич, как погляжу. Утешаетесь?
— Славик! — кидается обниматься с соседом Матвеич. — Молодец, что зашел! Садись, помяни машину мою треклятую!
Почали мы вторую бутылку. Я-то Славику поначалу обрадовался, думал, он теперь, вместо меня Матвеича утешать будет. Ошибся, однако.
Славик выпил и спрашивает:
— А Лизонька-то твоя, Матвеич, в курсе?
Лучше бы он не спрашивал! Матвеич как про Лизоньку услышал, так снова жалостливую волынку свою завел — ах, Лизонька! ах, что я ей скажу! ох, что она мне скажет!
Я не выдержал — не могу, когда мужик сопли разводит! — и хлоп еще полстакана! Как потом выяснилось — совершенно зря. Поплыл я, поплыл и, вишь ли ты, остановиться уже не мог. Последнее, что помню — сидят Славик с Матвеичем в обнимку, у Матвеича очёчки норовят все на стол свалиться, а Славик ему их поправляет, к переносице пальцем подталкивая, и поют, этак, душевно, но с грозой в голосах:
В эту ночь решили самураи
Перейти границу у реки…
Утром просыпаюсь, глаза открываю — а перед глазами стакан с водкой. "Все, — думаю, — полные глюки!" Ан нет, это Славик стоит передо мной со стаканом и говорит:
— Эй, как тебя…
— Петрович он, — слышу откуда-то издалека голос хозяина дома.
— Петрович, — продолжает Славик, — на-ка, утешься с утречка. А то ты вчера так надрался!
Я умом-то понимаю, что лучше пить не надо. Но по организму такой стон идет, такая боль-тоска разливается, что, вишь ли ты, чувствую — без поправки не могу никак. Еще больше убедили меня в этом собственные руки. Я их за стаканом протягиваю, а они не слушаются: дрожат, пальцы-локти-плечи ломит нещадно. Я всеж-таки за стакан схватился — обеими руками. Но тут другая напасть — подняться не могу.
— Славик, — говорю, — я лежа пить не умею.
— Щас, Петрович, сообразим… Так, ты за стакан держись, а мы с Матвеичем тебя тянуть будем.
Смотрю, подползает Матвеич. Собрались они с духом и давай меня вверх тащить. Я уж и не рад, а тут Славик еще орет:
— Водку, водку не расплескай!
Подняли они меня, выпил я. Оживать вроде бы стал.
— Матвеич, — обращаюсь к хозяину дома, — я сегодня больше не пью. Мне еще в Москву тебя везти.
— Слушай, Петрович, — говорит тот, — ты ври-ври, да не завирайся. Сам вчера орал, что у тебя на сегодня путевка выписана и ты, стало быть, в отгуле. Да и куда поедешь такой хорошенький? Первый же столб твой будет. А ты мне здоровый нужен, чтоб машину довез без проблем. Так что давай, отдохни денек, утешься, а завтра и двинем помаленьку.
"И, правда, — думаю, — чего мне терять? Завтра и поеду". Тут Матвеич опять нытье свое про Лизоньку начинает. Нет, уж, лучше утешиться, как они тут говорят…
И опять, последнее, что осталось в памяти — сидят в обнимку Славик с Матвеичем и поют:
В эту ночь решили самураи
Перейти границу у реки…
Третий день прошел в полном тумане — помню, как смотрели мы по телеку "Просто-Марию" и пили за ее несчастную жизнь; как гоняли Славкину жену; как пришли еще какие-то соседские мужики, принесли самогонку — утешиться нам, вишь ли ты, помогали. И мы уже все хором громко орали:
В эту ночь решили самураи…
Потом выяснилось, что утешались мы еще два дня. А дальше произошло следующее. Во-первых, сон мне в последнюю ночь приснился: идет партсобрание, Славик и Матвеич в президиуме, я в зале. Вокруг меня одни самураи — страшные такие, желтые, узкоглазые, в грязно-зеленых военных кепках, мундирах, а на ногах ботинки с обмотками. И требуют самураи Просто-Марию из партии исключить. Я за женщину вступаюсь, а Славик с Матвеичем на меня пальцами показывают и кричат самураям:
— Харакири ему! Харакири!
Самураи меня обступают, и ножики свои самурайские в меня втыкают…
Я проснулся, вскочил, головой кручу — понять ничего не могу. И, главное, снова, вроде как, видения начались — за столом Мариночку вижу. "Господи, — думаю, — совсем допился старый дурак!" Потом пришел в себя немного и понял — это не видение, а и в самом деле, Мариночка, которая мне и говорит:
— Андрей Петрович, что ж вы натворили! Мы же уже в розыск на вас подали! Четыре дня — ни слуху, ни духу! Ладно, еще отец мой, он всегда непутевый был. А вы, Андрей Петрович? Я же вас не первый год знаю, потому и попросила именно вас поехать, думала, что с вами-то уж ничего не случится!..
Я хотел было сказать что-нибудь, но тут Матвеич со своим заплетающимся языком встрял:
— Маринка, ты, это… Что такое тут про, этого… отца своего говоришь?! Я этот… отец тебе, а не…
— Молчи уж, "отец этот", — горестно махнула на него рукой Мариночка.
— А ты, это… И Петровича не трожь, он, это… утешал меня в этом… В горе моем неутешном…
— Доутешались, утешители, — съязвила Мариночка. — Ты лучше подумай, что матери скажешь.
И смотрю — сник Матвеич, обмяк в одну секунду. Но одно дело он сделал — быстро схватил и опрокинул в рот стоящий около Мариночки стакан с водкой. Мариночка даже глазом моргнуть не успела.
— Ах, ты… — начала, было, она, но поздно. Матвеич осел всем телом и, как говорится, выпал в осадок.
В общем, полдня я еще в себя приходил, рассолом отпаивался. Мариночка баню мне организовала, борща сварила. И к вечеру домой их повез.
Как в Москву въехали, Мариночка мне и говорит:
— Я к матери не поеду, пусть отец сам разбирается. Меня дома тоже семья ждет. Высади, Андрей Петрович, меня у метро.
Ну что не сделаешь для хорошей женщины! Доставил ее к метро, а Матвеича, все еще в полусонном состоянии, к жене.
Пока в лифте поднимались, Матвеич прямо-таки на глазах преобразился — сам на ногах твердо стоять стал, улыбочку на лице изобразил. Но говорит опять-таки жалостно, даже, я бы сказал, обреченно:
— Проводи, меня, Петрович, до дверей.
Довел я его. Звоним. Открывает дверь женщина — Лизонька, стало быть. И, вишь ли ты, понимать я начинаю, откуда у Матвеича дочь-красавица. Лизонька-то на голову выше мужа, плотная такая, телесистая, как говорят, бой-баба.
Матвеич тут же лебезить начинает:
— Лизонька… да я… да мы…
А она спокойно так:
— Лизонька, говоришь…
Гляжу, поднимает она, ме-е-едленно так, правую руку, в сторону отводит — а Матвеич уже сжался весь — и ка-ак звезданет мужа по улыбающейся физиономии! Удар смачный такой получился, с оттяжечкой. Матвеич почти что к стене отлетел и очёчки свои только у подбородка поймал.
Что там дальше было, не знаю. Но могу себе представить. Потому как я, к своему удивлению, очень быстро в лифте оказавшись, слышал новый звонкий удар и Лизонькин спокойный голос:
— Машина, говоришь…
Вот такая грустная история. А мужики наши надо мной, почитай, два месяца еще смеялись:
— Ну, Петрович, ты даешь! Утешались они! Да ты не "техпомощь", а "утех-помощь"!
А какой-то умник на борту ЗИЛ-ка моего к слову "техпомощь" букву "У" прималевал. Художник, вишь ли ты. Еле-еле я эту букву отскоблил.
Автор: Сергей Перевезенцев
Другие рассказы можно почитать здесь:
Осенний сон человека, которого никогда не было
Дом, который построил дядя Вася