К середине восемнадцатого года прошлого века, разразившуюся войну противоборствующие стороны привычно называли гражданской, но, справедливости ради, всё-таки надо отметить, что воевали в ней, в основном военные. В той гражданской войне не всё было так, как в предыдущей, мировой. К тому же на ожесточение предыдущих трёх с лишним лет наложилась жестокость доморощенная, своя, российская. Вот пример арифметики гражданской войны. Донесение командиру бригады белых войск на Еланском Колене: «В бою отбито одно орудие и лошади с амуницией, а также при них двое пленных». Командиром бригады наложена очень неразборчивая резолюция: «Орудие и лошадей – в приход, остальное – в расход». Что было остальным, из процитированного текста догадаться нетрудно.
Отношение к пленным во время военных действий на Еланском Колене осенью и в начале зимы 1918 года, у каждой из сторон прошло несколько стадий. От однозначного: «В расход и немедленно!» и до почти сердобольного: «Они же всё-таки русские!».
В донесениях проскальзывали фразы: «пленных в этом бою не брали», «захвачены и убиты», «пленные на сборный пункт доставлены не были».
Кроме того, можно увидеть бесхитростные признания, что впервые под Таловой казаки взяли пленных. А раньше-то что было?
В архивных документах отряда генерала Гусельщикова А.К. я нашёл такие свидетельства:
23 ноября (6 декабря) 1918 года. Нашим отрядом было подобрано пять зверски изрубленных казаков. У одного из них отрезали язык и уши. У другого выковыряли глаза, а остальные были совершенно изрублены и исколоты штыками. Красные в своих пытках не щадили и жителей, грабили и уничтожали всё их имущество.
24 ноября (7 декабря) 1918 года .
Еланское направление. Наши части, продолжая теснить дивизию Миронова (Филиппа Кузьмича), заняли станцию Преображенское. Красные в этом направлении отличаются особой жестокостью. Зарегистрировано несколько случаев издевательства над пленными».
Об отношении к пленным и с красной, и с белой стороны говорить без эмоций, а чаще всего без содрогания, нельзя. Лучше всего помогают в понимании этой страшной беды, постигшей наш русский народ, документы той далёкой эпохи. Например, письма Антонины Щепетковой, добровольно вступившей в Донской гундоровский георгиевский полк. Своей знакомой учительнице Марии Ивановне, которая когда-то наставляла на социалистический путь саму Антонину, она писала:
«Как мало прожито, как много пережито….
Раньше я думала, что никогда не смогу проливать кровь безоружного человека, а теперь, Мария Ивановна, ужаснитесь, теперь – проливаю.
Я хожу расстреливать взятых в плен комиссаров, даже сама на это напрашиваюсь. И никогда у меня не шевельнулось к расстреливаемым ни одного доброго чувства. Вот до чего может человек, довести человека!
Я расскажу вам, как иллюстрацию, такой ужасный случай. Был бой, жестокий, кровопролитный бой. Бой, который, может быть только в самую ужасную из человеческих войн, в гражданскую.
Мы шли под Борисоглебск. Мороз был адский. Кровь стыла в жилах. Это был «ледяной» поход. Несколько наших разведчиков попали в плен к большевикам. Вы себе вообразить не можете, дорогая Мария Ивановна, как их мучили большевики. Ведь их живьём, понимаете, живьём, жгли! Постепенно отрубали носы, уши, выкалывали глаза, живым-то людям! Ну а потом, облили полумёртвых водой и голых и изрезанных бросили на дороге. Мы их нашли истерзанными. Казаки плакали. Понимаете, старые, закоренелые в боях георгиевцы, плакали. Мы или они! Душа моя не огрубела ничуть. Вы посмотрите, как я обращаюсь с ранеными казаками и с разорёнными войной жителями, даже с животными...»
Антонина Щепеткова отправила своё письмо уже после оставления белыми войсками и отрядом генерала Гусельщикова города Борисоглебска. А ведь в этом городе так, как она описала, поступали не только с пленными с красной стороны, но и с местными жителями, вся вина которых была только в том, что они с радостью встречали бойцов Красной армии, когда те, в очередной раз взяли город, неоднократно переходивший из рук в руки.
В боевых донесениях в штабы казачьих войск есть цифры (зачастую преувеличенные) о количестве захваченных пленных. Причём пленные рассматривались не только как дополнение к боевым трофеям, но и как возможный мобилизационный ресурс. Бывало и так, что какой-нибудь мобилизованный красными тамбовский крестьянин завтракал у красных, обедал у белых, а потом, пользуясь слабой охраной, сбегал и от них и на ужин добывал себе пропитание уже самостоятельно, но только в рядах зелёных.
В архивных делах белой стороны есть распоряжения, по какому маршруту отправлять пленных красноармейцев и инструкции, как их конвоировать. Однако, озлобление от боя к бою росло, и часто, выйдя из начальной точки маршрута, колонна в конечную точку просто не доходила. Особенно это сплошь и рядом происходило с китайцами и латышами. Казаки всегда очень настороженно, а вернее враждебно, относились ко всему чуждому, ненашенскому, как они говорили. А тут, по их мнению, не просто чуждое в их краю – и говор, и лицо, да ещё и руки к их добру протягивают. Конечно, они пощады таким не давали. А что касается задумки штаба донских войск создать концентрационные лагеря для пленных по опыту Первой мировой, то она так и не была до конца осуществлена.
Кто из красных воинов смог уцелеть в горячке боя и успевал поднять руки и эти руки не отрубал, с особой лихостью, подскакавший казак, тот попадал, под так называемую, сортировку. Воевавший в красных частях против войск генерала Гусельщикова коммунист Никулихин Я. П. описал подобную сортировку пленных красноармейцев: «В Красной Армии белые различали две части: добровольцев и мобилизованных. Добровольцев, как наиболее пролетарскую и сознательную часть рабочих и крестьянства, они считали большевиками, наиболее для себя ненавистными, поэтому в случае захвата в плен какой-нибудь части они требовали выдачи добровольцев, которых зверски рубили, стреляли или вешали. Летом 1918 года они вообще всех красноармейцев считали добровольцами, что отчасти было правильно, а потому пленных не брали, а убивали на месте. Наши красноармейцы, в свою очередь, всех солдат белой армии считали за чистых контрреволюционеров и тоже в плен не брали. Значит, несколько летних месяцев 1918 года борьба велась на почве взаимного - «пленных не берём». Напрасно было пленному просить пощады, ему оставалось только одно: умереть или от собственной пули, или от пули противника. Только с момента притока, в ту или другую армию мобилизованных, появился обычай «брать в плен», причём, практиковать его начала первой, Красная Армия. Рядовые казаки ужe не расстреливались, уничтожению подвергалось ещё только белое офицерство, пока приказом товарища Троцкого и усилиями политработников, удалось добиться сохранять жизни для всех решительно пленных. Расправы с пленными бывали как исключение, и то в моменты, когда не было на месте комиссара, командира или слишком велика была озлобленность на жестокости белых.
В первую очередь белые не щадили коммунистов и матросов, во вторую очередь – китайцев, латышей, евреев и вообще всех красноармейцев не русской национальности. Тех, кого не расстреливали и не освобождали, белые гнали пешим порядком в свой тыл, из них составлялись рабочие группы, которые в наказание за какую-либо причастность к революции посылались на работы в донские шахты.
Всех, кто не имел креста на шее, признавали за коммуниста, без различия и избивали самым зверским способом. Несколько человек расстреляли за то, что они в театре плясали латышский танец».
Был у белых и такой обряд, как «крещение шомполами». Это когда после полного раздевания и изъятия обмундирования и обуви у взятых в плен красноармейцев, их пороли на центральной площади села или города, разложив свои жертвы на дверях, снятых с петель в домах местных обывателей. Тому, кто выдерживал порку и оставался в сознании, предлагалось одеться в лохмотья, сваленные тут же на площади и стать в строй. Бывало и так, что из этой публики даже формировали белые боевые части, правда, совсем ненадёжные, личный состав которых дальше оцепления и сторожовки на прифронтовых дорогах не выпускали.
В ноябре-декабре 1918 года, в дни самых тяжёлых поражений Красной армии на своём Южном фронте, многие красноармейцы попадали не по своей воле, а по приказу предателей-командиров, так называемых военспецов. И вот как это происходило: «Обычно история расстрела белыми коммунистов и добровольцев-красноармейцев взятой в плен части или перешедшей на сторону противника благодаря предательству командира-белогвардейца совершалась так. Выстраивали всех красноармейцев в ряды и начинали отборку. Китайцев, евреев, большинство латышей узнавали по лицам и выводили из строя для расправы на глазах у всех. После подавалась команда:
– Выдавайте, сукины дети, коммунистов и добровольцев, ничего вам не будет, а то всех перестреляем!
Если же часть надежная, красноармейцы сознательные, комиссар и коммунисты приобрели всеобщее уважение, то их всячески скрывали. В иных же случаях выдавал свой же командир или особо трусливые, или чем-либо недовольные на коммунистов одиночки-красноармейцы.
В первом случае коммунисты разделяли участь с остальными красноармейцами, подвергались раздеванию, порке или посылались на каменноугольные донецкие шахты, или выполняли приказание белых.
Во втором случае они выходили из строя и с геройской решимостью умереть за социалистическую революцию они становились перед белыми, бросали им смелые вызовы, подобно такому:
– За что вы, золотопогонники, идёте душить рабочих, крестьян? Казаки, зачем вы являетесь палачами в руках своих генералов? Советскую власть вы всё равно не уничтожите, – нас много, всех не перестреляете!
Им не давали много говорить, привычная рука белогвардейца щёлкала затвором или искала рукоятку шашки и коммунары падали с криками: «Да здравствует советская власть! Будьте вы прокляты, палачи народа!» пристреленными или зарубленными».
Действительно незавидное положение было у комиссаров и коммунистов, если, как пишет Никулихин Я. П., они были в авторитете и пользовались всеобщим уважением, то и на общих правах оказывались в плену и разделяли нелёгкую участь сослуживцев. Оставался шанс выжить. Но ведь за день-два до того, как они попадали в плен, эти же комиссары и коммунисты не вели, а гнали вперёд не самыми вежливыми способами цепи красноармейцев. Или, что тоже было нередко, возглавляли заградительные заставы, вооружённые пулемётами. Только чудом можно назвать произошедшее в плену с комиссаром 4-го Сердобского пехотного полка Чернышовым. В своём подробном рапорте он рассказал об этом так: «Как только (казаки) подскакали к нам, сейчас же первым вопросом было:
– Коммунисты есть у вас?
Солдаты ответили, что нет и что они уехали ещё утром. Спрашивали также инородцев, латышей, китайцев и добровольцев. Потом поотбирали деньги. У меня отобрали деньги, около трёх тысяч, в числе которых – две тысячи казённых и документы. Удостоверение комиссара и два партбилета я уничтожил. Но бумаги по прежней службе, то есть удостоверение и фотографические карточки, засвидетельствовавшие, что я казначей части и с какой местности попал (в часть), были в кошельке.
Всех пленных заперли на ночь в помещении винокуренного завода под усиленной охраной. Ночью нас всех раздели, отбирая обмундирование. Некоторым дали на замену рваное, а многих оставили босыми.
Потом в часов двенадцать или час ночи (снова) стали отыскивать коммунистов и комиссаров. Наверно, сказали солдаты, что таковые есть. Но солдат, который ходил и разыскивал, на меня не показал, хотя меня два раза поднимали с пола, где мы все лежали. Я переменил своё фамилиё (так в тексте) и его подтверждали рядом лежащие товарищи.
Утром, с рассветом нас вывели и построили в две шеренги. Генерал Гусальчиков (в действительности это был генерал Гусельщиков А. К.) сказал речь, слова которой я мало слышал. Слышно только было, что ругал:
– Красная сволочь и оборванцы! Ещё власть хотите!
Ругал за то, что так стойко стояли в бою и что много было потерь у казаков. Потом говорил, что если есть коммунисты и комиссары, то выдавайте, иначе будет много расстреляно за невыдачу. Потом конвой погнал быстро на станцию Колено. Откуда, по словам генерала, будут отправлять на рудники. Я, и ещё человек пять инструкторов, зайдя в хату попросить хлеба, спрятались у одного знакомого мужика. Через два дня мы стали пробираться через линию казаков и через четыре дня перешли линию, занимаемую казаками.
Обращались с пленными по-зверски. Били многих, когда раздевали. Раненым за всю ночь не оказали никакой малейшей помощи. Я сам видел убитых, имеющих по нескольку штыковых ран, а один имел 18 ран и огнестрельные также.
Настроение всё время боёв было у красноармейцев хорошее. Лишь жалобы на плохое обмундирование, так как действительно, имея ботинки, но, не имея обмоток (не повоюешь). Большинство не имели шинелей, а полушубки, намокнув, не высушивали, и они приходили в негодность, но (всё равно) резких проявлений недовольства не было. Подчинение было беспрекословное и командный состав стоял на высоте своего призвания. Организация фракции коммунистов вполне удовлетворительна их положению в среде товарищей-красноармейцев.
Военполиткомиссар 4 Сердобского полка Чернышов».
Из плена многие бежали, благо, этому было мало препятствий: и охрана слабая, и язык был везде русский, к тому же крестьяне как люди сердобольные - помогали беглецам и с той, и с другой стороны. Что же касается документов, так половина России в те годы обходилась без них.
После возвращения из плена обязательно производился личный опрос. Вот что поведали 18 января 1919 года политкому Верещагину товарищи Бирюков Михаил и Ведрушкин Иван, попавшие в плен к белоказакам в ноябре 1918 года: «Товарищи попали в плен под станцией Колено с 3 ротой 91 полка (11 стрелковой дивизии). В Бутурлиновке товарищи увидели своего бывшего взводного Босова, который перешёл на сторону казаков. Пленных доставили на станцию Лихая, где заставляли работать. Отсюда товарищи бежали и при помощи местных жителей, всецело сочувствующих советской власти, добрались до наших разъездов. Режим в районе станции Лихой очень тяжёлый. За укрывательство пленных – расстрел, за убийство казака вешают десять жителей, за убийство офицера жгут деревни».
Красноармейцы называют в своих докладных записках местные хутора Каменской и Гундоровской станиц деревнями, но это не просто ошибка, это общая линия поведения. Во всех документах красной стороны того времени станицы стали именоваться местечками и волостями, хутора – деревнями, балки – оврагами, а казаки – крестьянами.
Допросы бывших пленных позволяли собрать информацию об отношении к пленным на стороне врага, давали возможность с помощью перекрёстного метода установить, кто из командования как себя вёл в критических условиях боевой обстановки.
Мотоциклист команды связи штаба 2-й московской бригады Яков Ефремович Шаповалов рассказал, что происходило в Новохопёрске в момент занятия его Донским гундоровским георгиевским полком:
«1 декабря 1918 года я до последнего момента был в гараже и выехал на мотоциклетке к мосту, но всё уже было охвачено казаками. С моста я направился к тюрьме, но там тоже нельзя было проехать. Возвращаясь на базарную площадь, я увидел казаков, которые, взяв у меня машину, повели в дом Степанова, где пришедший казак нас обыскал. В город вошло казаков не больше полка. Бежавшие ранее с казаками жители возвращались обратно. Видел бывших офицеров 125 пехотного Новохопёрского полка. После всех мытарств нас некоторых отправили в село Красненькое, где комендант распорядился раздеть нас и отобрать все вещи. От коменданта нас отправили в 3 казачью сотню, где предполагали нас отправить в Колено. Перед этим я попросился в лавочку, откуда и ушёл. Среди населения казаки говорят, что к Рождеству разобьют все Советы и кончат войну. Из Красненького я пришёл домой, переоделся в штатское и пошёл в штаб бригады. В городе казаки производят расстрелы».
Это достаточно краткое архивное изложение нескольких фактов отношения к пленным со стороны казаков. А что красные? Разве проявляли величайшую гуманность? Почитаем уникальный документ, датированный 16 ноября 1919 года и подписанный начдивом 16-й стрелковой, имени товарища Киквидзе дивизии, Медведовским (Самуилом Пинхусовичем) и направленный в Реввоенсовет 8-й армии:
«В результате нашего ночного удара на участке Яблочное взяты следующие трофеи. Одно исправное 3-дюймовое орудие с зарядным ящиком, пулемёты Кольта и Максима. Число их не выяснено, а приблизительно – не менее 15. Телефонное имущество, 500 снарядов, лошади с сёдлами и другое военное имущество. Пленных не брали. Ввиду полученного комбригом товарищем Чистяковым смертельного ранения в начале операции, я приказал расстреливать всех. 2 Донская дивизия будет долго помнить Варфоломеевскую ночь. На улицах деревни валялось около 100 трупов. Так мстит 16 дивизия за своих любимых начальников. Убит белыми товарищ Чистяков при следующих обстоятельствах. Для того чтобы подойти к деревне незамеченными, необходимо было снять без выстрела заставу противника. Застигнутая врасплох застава подпустила нас на 2-3 шага и на наши крики «Сдавайтесь!» стала стрелять. Причём жертвой этих выстрелов стал комбриг. Остальная застава была нами порублена. Ходатайствую о посмертном награждении комбрига 2 вверенной мне дивизии товарища Чистякова орденом Красного Знамени. А также награждении командира 2 артдивизиона, оставшегося в живых, товарища Волосатого.
Операция удалась бы ещё больше, если бы была дружная кавалерийская единица, а не скомплектованная из разных частей бригады. Бригадная разведка не оправдывает возложенной на неё задачи и на моих глазах противник увёз два орудия, ибо впереди оставались только руководившие операцией и ординарцы. По окончании всей операции доложу дополнительно. Погода. Сильный мороз. Дороги все абсолютно занесены снегом».
Вот так, перемежая с сообщениями о погоде и трофеях, начдив 16-й стрелковой дивизии имени товарища Киквидзе доложил о том, как он устроил Варфоломеевскую ночь для казаков Донской армии. Стоит ли после этого удивляться подобному же, но только с белой стороны.
Командиры и начальники белой армии пытались пресечь разгул жестокости. В августе 1919 года в белые войска были доставлены обычным порядком, а над красными войсками разбросаны листовки карманного формата такого содержания: «Всем! Всем! Всем! Новый приказ генерала Деникина несёт жизнь мирным крестьянам и рабочим, насильно мобилизованным и борющимся против Добровольческой армии. Приказываю всем строевым начальникам принять решительные меры к недопущению повторения случаев самочинных расстрелов и ограбления сдающихся красноармейцев. Солдатам необходимо разъяснить, что наряду с палачами-коммунистами, латышами и китайцами, добровольно льющими русскую кровь в красной армии, в настоящее время служат под страхом расстрела мирные крестьяне и рабочие, ждущие первого случая, чтобы перейти на сторону наших армий.
Генерал-лейтенант Деникин.
Бросайте оружие, переходите к нам!
Родина ждёт вас! Она прощает ваши грехи!»
Порой всего лишь одна фраза из какого-нибудь архивного документа может объяснить всю суть происходившего по ту или иную сторону фронта. Деникин потребовал в своём приказе прекращения «самочинных расстрелов и ограбления сдающихся красноармейцев». Значит, они были? И наверняка были и не один раз.
Вот и главнокомандующий РККА Каменев Сергей Сергеевич в своём распоряжении от 15 декабря 1919 года указывал: «Строжайше запретить расстрел пленных без уважительных на то причин».
А разве может быть какая-либо уважительная причина для расстрела пленного? То, что в приказах красного и белого командования сплошь и рядом попадаются дошедшие до нашего времени и подробно описанные случаи жестокого отношения к пленным, это понятно. Военные они и есть военные. Может, в какой-то мере надеялись на режим секретности, на то, что когда-то подобные приказы будут изъяты из оборота и спрятаны на самую дальнюю полку в подконтрольных архивах. Может быть. Но как редакторы газет, как фронтовых, так и «цивильных», допускали публикацию невольных признаний жестокого обращения с пленными? В газете «Донские ведомости» № 136 от 14 (27) июня 1919 года, изданной в городе Новочеркасске, в разделе фронтовых сводок можно было прочитать: «Доблестные пластуны под командой генерала Гусельщикова атаковали красных на фронте х. Жабский, х. Попасный, х. Яценков, х. Дягтерный. Наголову разгромили противника и овладели этими пунктами, захватив более 150 пленных. Хутор Жабский был захвачен конной сотней георгиевского гундоровского полка. На хуторе был взят штаб бригады Энской советской дивизии. При захвате в плен, командир бригады, помначштаба бригады и два комиссара были изрублены, а начальник штаба бригады смертельно ранен. Во время атаки изрублено до 100 красноармейцев».
Разумеется, нет ни слова о том, чем определялся именно момент «захвата в плен». Если это был обычный бой, в каких сотни гундоровского полка участвовали много раз, то зачем писать про плен?
Надо отметить, что плен в годы Гражданской войны не становился таким позорным чёрным пятном в военной биографии, как это было в Великую Отечественную. В послужных списках офицеров-гундоровцев этот факт вообще порой не отмечался и спецпроверок для бежавших из плена не устраивалось. Так, небольшой, максимум недельный, карантин. Но в плену и с той, и другой стороны было несладко, и мало кто верил в настойчивые призывы сдаваться.