Элинор — сестра Ордена Филомены. Рамон — простой мастер-наладчик. Оба пожинают плоды ошибок юности, проклинают людей и обстоятельства. Они встречаются в необъятном Гранд-Леонарде, чтобы найти друг в друге утешение, а затем вместе отправиться в Оазис, сокрытый от горечи прошлого и тревог о будущем...
Часть 1 - Часть 2 - Часть 3 - Часть 4
— Сволочи, отребье! — рычал Рамон. — Пригласили супчика похлебать, поговорить о жизни. Теперь понятно, зачем! И тем более понятно, чего они смеялись. Нашли двух лопухов, — Элинор озадаченно терла рукой висок и смотрела, как ее любимый кидается из одного закутка в другой, оценивая масштаб неприятности.
— Что-то еще, кроме радио, взяли?
Рамон фыркнул:
— Еще бы они упустили такую возможность! Ложки-вилки, большую часть инструментов, один из твоих чемоданов. Какой я идиот! Почему, почему я не закрыл дверь? — он запустил пальцы в едва отросшие за месяц волосы и хорошенько дернул.
— Ох, кто ж знал-то! — ответила Элинор, однако более весомые слова утешения не находились.
Рамон, и правда, сделал глупость. Зря он так резко повел себя с пацаном, обострил ситуацию. И теперь особенно остро обозначилась проблема удовлетворения элементарных потребностей: вольноходцы заняли весь первый этаж — душ с туалетом тоже оказались в зоне их обитания. Как глупо все складывалось для Элинор, даже абсурдно! И она спрашивала себя: было ли впереди нечто такое, ради чего стоило принимать тяготы настоящего, терпеть и ждать, не имея ни четкого плана, ни идей.
— Рамон, не надо. Взяли — и пусть, — предостерегла Элинор: мужчина, чтобы обличить в краже новоиспеченных соседей, уже двинулся к выходу и преодолел несколько ступенек.
— Ты что? Взяли — и пусть? А завтра они придут и утащат тебя. Мне и это стерпеть?
Филомену задели его слова.
— Меня утащат? Как ножи и ложки? Ты давно меня в один ряд с вещами поставил? — холодно спросила она и скрестила руки на груди.
Рамон понял, что сморозил глупость.
— Любимая, я не это имел в виду. Я хотел только сказать, что нельзя позволять им…
— Я поняла, что ты хотел сказать. Послушай теперь меня. Если ты сейчас пойдешь к ним, то сделаешь только хуже. Уж прости, но дипломат из тебя плохой, в этом мы убедились. С другой стороны, силой ты тоже ничего не добьешься, не из тех ты мужчин. Да, Рамон, не смотри так, сам знаешь, что я права.
Рамон нахмурился:
— Вопрос не в том, из того я типа мужчин или нет. Просто я один, а их много.
— Видишь, ты сам и пояснил, почему не стоит к ним сейчас идти и чего-то требовать.
Мужчина раздраженно цокнул, но, признавая поражение, спустился обратно.
— И что тогда нам делать?
Элинор на минуту задумалась, прикидывая, нужен ей Рамон в ее деле или нет. В итоге пришла к пониманию, что толку от него немного — еще разрушит шаткий мир с вольноходцами своими неосторожными словами.
— Вот что. Я пойду вниз, как бы помыться. А на самом деле разведаю обстановку.
— Я с тобой!
— Нет, ты подождешь меня здесь, — твердо заявила женщина.
— Не глупи, любимая! Я не пущу тебя одну в логово этих животных!
Элинор прикрыла глаза и покачала головой. Хотелось бы ей чувствовать себя под защитой, быть недосягаемой для смуглых людей, что так странно на нее смотрели. Но что сделает ее нервный избранник, если сразу пятеро или шестеро нападут на них? Ничего не сделает: они его впечатают в стену, и следом примутся за нее. Единственное, на что она надеялась — так это на относительное здравомыслие и человечность их старейшины. Был еще шанс, что закрытость общины делала недопустимыми контакты их мужчин с чужими женщинами. Последняя мысль приободрила.
— Оставайся здесь, Рамон. Это не обсуждается! Не хватало еще, чтобы из-за тебя нас вообще от воды отрезали. Тогда нам здесь конец.
Рамона, вероятно, уязвило, что женщина перехватила инициативу и стала отдавать распоряжения. Однако довод Элинор касательно водопровода подействовал на него должным образом, и он выразил скупым жестом свое согласие.
Будто беспокойные пауки, звуки карабкались по стенам мимо Элинор, пока она спускалась в их логово. Пение, смех, возгласы, детский плач, стук дерева и звон посуды; а в довершение композиции — пестрый клубок из знакомых и незнакомых слов. Даже для городской женщины было непостижимо, как можно прожить хоть месяц в такой суматохе и не свихнуться. Все находилось в непрестанном движении. Один смуглый сел и затих — значит, другой обязательно встанет и начнет совершать непонятные действия. При подобном уровне всеобщей активности наверняка возникала непролазная грязь и в умах, и в телах; продолжались скитания, которые вольноходцы звали свободой. Впрочем, далеко ли сами беглецы от них отошли?
Тихо и быстро Элинор сошла вниз, чуть ли не боком по стене пройдя туда, где в конце небольшого коридора располагалась туалетная комната и сооруженный Рамоном душ. Шумела вода, гудели голоса. Элинор приоткрыла дверь ровно настолько, чтобы увидеть мельком: водными процедурами вовсю наслаждались две женщины и девочка-подросток, а рядом с ними, уже закончив, вытирались ужасающе грязным полотенцем нагие мужчины.
Элинор поспешила закрыть дверь, но сделать это бесшумно не получилось. Лицо горело от смущения. Ее успели заметить — через пару секунд одна из женщин во всей естественной красе выглянула, нашла филомену взглядом и кивком пригласила:
— Ай, что стоишь, заходи, мойся.
— Нет, нет, спасибо. Я после вас. Там… тесно.
— Ну, как хочешь, дорогая! — хохотнула вольноходица и исчезла.
Элинор пришлось мучительно долго стоять в ожидании, пока все пятеро вышли, скользя по ней не очень приятными взглядами, особенно мужчины. Уже под конец своего караула женщина задумалась: не повлиял ли на ее рассудок скудный рацион? Вроде бы пахло свежеиспеченным хлебом и тушеным мясом… Но откуда? Помутнение, не иначе. Чего удивляться, если самое вкусное, что было съедено за последнюю неделю, а то и две — это несколько ложек похлебки от вольноходцев.
Едва последний купальщик покинул поле зрения, женщина шмыгнула в туалетную комнату. Особый дискомфорт принесло осознание, что дверь не запиралась изнутри. Оставалось только спешить и верить, что в ближайшие пять минут никому не приспичит помыться. Вода, как назло, лилась то слишком холодная, то близкая к кипятку: вольноходцы, похоже, что-то сломали. Вздрагивая, Элинор заставляла себя стоять под струей локализованного в помещении дождя, возможно, при иных обстоятельствах сумев найти в этом романтику.
В соседней кабинке кто-то кашлянул, и женщина подскочила до потолка. Кашель бесцеремонно напомнил ей, что рядом с самодельным душем — за тонкими полосами дерева — стояли унитазы, два из которых все еще находились в рабочем состоянии.
Смыли воду, следом зашуршали одеждой. Мимо прошел очередной смуглый, нисколько не беспокоясь о том, что мог причинить кому-то неудобство. Элинор прикрыла руками все, что могла, вытаращив на него испуганные глаза, но мужчина, даже не взглянув в ее сторону, спокойно покинул туалетную комнату.
— Вот же! … Как это вообще? — спросила Элинор вслух, слыша в собственном голосе истерические нотки.
Полотенца не было на привычном месте; внимательно изучив валяющуюся на полу тряпку, она ужаснулась: это оно и было, едва узнаваемое после того, как им вытерлось неизвестное количество людей, не очень чистоплотных и не признающих чужие права собственности. Чувство омерзения оказалось сильнее желания вытереться. Постояв пару минут, чтобы вода максимально стекла, и напряжённо слушая шаги в вестибюле, Элинор оделась. Очевидно, что с водой все не очень хорошо, но могло быть и хуже. По крайней мере — ее сюда пускали. Оставался нерешенным вопрос их с Рамоном вещей.
— Извините за беспокойство. Я только хотела спросить, не найдется ли у вас лишних вилок-ложек, да посуды какой-нибудь ненужной? А то мы всю свою растеряли, — тон Элинор был очень мягок, потому что Нурислан уже предавался послеобеденному сну, когда она нашла его. — По-соседски, — она сдержанно, осторожно улыбнулась.
Старейшина, подложив руку под голову, ее дослушал и тоже улыбнулся:
— Ничего, дорогая, сейчас мы тебе что-нибудь найдем. Эй, Михаэла, дай красавице посуды, какая не нужна. Чтоб на двоих им хватило.
Через минуту прибежала немолодая женщина и улыбнулась ртом, полным кривых, желтых зубов.
— На, забирай! — она протянула Элинор деревянную миску, похожую на те, в которых им утром предложили суп, небольшую мелкую тарелку со сколотыми краями, деревянную ложку, вилку без средних зубчиков, слегка погнутый нож для мяса и большую разделочную доску — единственный предмет в хорошем состоянии.
Элинор хотела уже поблагодарить, но вдруг спохватилась:
— А нет ли какой-нибудь, хоть самой маленькой, кастрюли? И сковородки?
— Э, дорогая, с этим сложнее, — покачал головой Нурислан, все в том же лежачем положении. — Вон, видишь, в проходе горка железяк? Найдешь что — забирай, и пользуйтесь, сколько нужно. Мы соседи хорошие.
— Спасибо большое, — выдавила Элинор.
Копаться в старом хламе на глазах у этих людей было довольно унизительно, но Элинор утешала себя тем, что они с Рамоном не останутся совсем без утвари. Ей удалось раскопать сковородку: покрытую слоем копоти и жира, без ручки, но и такая сойдет. Также ей приглянулась алюминиевая кружка с небольшой вмятиной на боку. Кастрюли не нашлось — что ж, суп можно попробовать сварить и в чайнике. Вопрос лишь в том — как долго предстоит жить с подобными осложнениями.
— И это — посуда? — ужаснулся Рамон, когда разглядел принесенную его женщиной добычу. — Они, скорее всего, по помойкам это собирали. Вот, глянь на это подобие вилки! — скривившись, он со звоном швырнул прибор обратно в кучу.
— Да, это не равноценная замена украденному, но смог бы ты достать хоть такое на моем месте? — пошла Элинор в контратаку. — Радуйся, что нам вообще есть, из чего поужинать! Вопрос только — чем ужинать, — она вперила в Рамона усталый взгляд, одновременно не желая ругаться, задевать его чувства, и пытаясь показать, что не только из-за вольноходцев ее не устраивала сложившаяся ситуация.
Мужчина, хмурясь, продолжал изучать уродливую посуду, словно показывая, что кроме этой проблемы его в данный момент ничего не занимает. О, конечно же, он все видел, все понимал. Просто не знал, что делать и не хотел признавать это. Разве что, Элинор бы ему подсказала…
— Когда ты последний раз разговаривал с охранником?
Он вскинул брови в удивлении.
— Что? С охранником? Да уж больше недели. Он сказал, чтобы я подошел через пару недель. Как раз на днях его напарник должен уйти на пенсию…
— Может, стоит попробовать уже завтра? Сходи, поговори еще раз. Мы бы могли разом решить оба вопроса: и с едой, и с соседями.
— Как с соседями решить вопрос? — растерянно спросил Рамон.
— Выжить их отсюда, конечно! Мы не можем хоть какой-то адекватный быт наладить, пока они здесь, не так ли? Ни помыться, ни поесть, постоянно в страхе, что нас обчистят…
— Конечно, я хочу, чтоб они убрались. Но как их…, — он помолчал с полминуты, затем поднял глаза на Элинор: — Стой, ты имеешь в виду, натравить на них охрану?
— Ну, конечно. Иначе как? Даром убеждения? Силой? — она покачала головой, выражая сомнение в собственных предположениях. — Ты сможешь это сделать?
— Хм… Да, надо попробовать. Не знаю, почему я сам об этом не подумал.
Наличие плана и замаячившая перспектива избавления от двух отравляющих обстоятельств скрасили им вечер. Даже опостылевшее вяленое мясо было съедено с большим аппетитом. А когда оба сделали вылазку вниз, чтобы наполнить ведра водой, Рамон держался с вольноходцами торжествующе приветливо.
— Недолго этим грязным существам здесь тереться, — злорадно шепнул он на ухо Элинор, предвкушая скорую расправу.
Ощущение пойманной за хвост удачи захватило их ко времени, когда легли в постель. Рамон возбужденно разглагольствовал о том, что и как сделает после того, как все разрешится, Элинор оставалась более сдержанной, но ему верила. Не могла иначе и не хотела: все внутри противилось дальнейшему погружению в отчаяние и разочарование.
***
Из сладкого омута снов Рамона выдернул скрежет, способный раскроить череп.
— Какого…, — повернув голову, он увидел, что любимая тоже не спала, но закрыла ладонями уши и морщилась, словно от приступа зубной боли.
— Да они вконец озверели! — севшим за ночь голосом пробормотал Рамон, когда шум ненадолго прекратился.
— Что это может быть? — спросила, рискнув отнять руки от ушей, Элинор.
— Звук — как будто металл режут.
— И запах еды. Значит, мне вчера не показалось…
Рамон втянул носом воздух.
— В самом деле. Хлеб.
— Вчера, когда я пошла мыться, так же пахло. Как они его пекут? Это вообще возможно в здешних условиях?
— Может, у кого-то еще электропечь сперли. Генератор же есть. А может, дровяную сложили, натаскав кирпичей, — он усмехнулся этой нелепой мысли, но в груди засело странное чувство между тревогой и ревностью, будто он пропустил что-то важное, потому что его никто не пригласил, не поделился с ним.
— А топить-то чем будут?
— Понятия не имею, любимая.
— Нам бы так…
— Устроюсь на работу — куплю нам печку, если хочешь. Будет и у нас свой хлеб. Мы даже…, — конец предложения потонул в скрежете. За ним последовал лязг, стук и ликующие крики: сначала мужские, после — женские.
— Чему они так радуются? — шепотом спросила Элинор.
— Без понятия. Но мне это не нравится. То, что хорошо для них, скорее всего, плохо для нас. Я спущусь, вынесу мусор и попробую выяснить, в чем дело.
— Давай. Только осторожно, ладно?
— Конечно-конечно. Я помню про план, — он подмигнул Элинор и встал с кровати, чтобы одеться.
Смуглые все гремели и гремели, но скрежет прекратился. С замиранием сердца — уже в который раз — Рамон шел по этой лестнице вниз. На последних ступеньках, как и сутками ранее, он остолбенел от увиденного. В вестибюле никогда не было столько света. Его поток прорвался с улицы через разблокированный парадный вход, сорванные с петель двери и покореженные замки лежали тут же. На них топтались веселые вольноходцы, вооруженные ломами и другими инструментами. Пол был усыпан щепками и металлической стружкой.
— А, сосед дорогой! — добродушно гаркнул Нурислан. Он подошел, вытирая со лба пот, с прекрасно знакомым Рамону молотком в руках. Его молотком.
— Видал, чего? Теперь весь простор наш, ага!
— П-простор? — глупо открыв рот, переспросил Рамон.
— Красота, да, — сказал старейшина, обернувшись к своим. Те ответили возгласами одобрения.
— А разве вы не в курсе…, — начал было Рамон и замолчал: он чуть не предупредил вольноходцев о наличии охраны. Очевидно, что Эдуард не мог не услышать пронзительный звук болгарки, а значит — уже спешил на место. Сам он незваных гостей не выгонит, но побежит вызывать полицию. Тогда-то и уберутся, как милые. Но Рамона и Элинор охранник не должен здесь обнаружить, иначе все будет напрасно! Нужно возвращаться наверх, затаиться и переждать процесс очищения оазиса от ненавистных паразитов.
Он еле удержался от злорадной ухмылки, глядя на ничего не подозревавшего Нурислана. Ничего, пусть, пусть порадуется еще минуту это наглое жирное создание. Жаль, не удастся увидеть, как улыбка сползет с этих гнусных рож; не выйдет насладиться тем, как они в спешке будут собирать и уносить пожитки, бормоча проклятья на своем уродливом языке.
— В курсе чего, дорогой?
— А-а-а… Ну, я имел ввиду, что здесь все не достроено, так что мало толку. Погулять разве что по площади, — он фальшиво хохотнул и пожал плечами.
— Не беда, — бодро отмахнулся Нурислан. — Надо уметь искать. Тут такое можно найти, что всем нам хватит жить хорошо и долго!
— Ну да, да… Ладно, удачи, я пошел, — Рамон взлетел обратно по лестнице, давясь смехом и радуясь, как давно не радовался. Закрыл за собой дверь, дернул ручку, проверив надежность замка.
— Ты чего такой шальной? А мусор зачем назад принес?
— Какой мусор, Элинор, какой мусор! — Он вспомнил про пакет в руке, швырнул его в сторону и, подбежав к ней, оторвал от земли и закружил.
Она пискнула в легком испуге:
— Ой, что… Рамон, у тебя крыша поехала? Опусти меня.
— Милая, им конец, всё! Ха!
Рассказ о случившемся был короток. Последовали сладкие минуты ожидания, пока пара стояла в обнимку перед дверью. Привычно осторожное, едва слышное дыхание, чтобы не пропустить ничего.
Время шло, но ничего не указывало на желаемую развязку. Все так же вольноходцы разговаривали, топали, гремели посудой. Из приятного ожидание становилось утомительным.
— Я присяду, ладно? — сказала Элинор и пошла за табуреткой.
Рамон же упрямо остался стоять. Он бы предал собственное предвкушение, если бы оставил пост. Нет! Вот-вот, еще чуть-чуть… Быть может, Эдуард решил не идти сюда через половину сектора, а услышал шум и голоса издалека и со своего поста вызвал полицию? Данная догадка мужчину немного развеселила, и он принялся слушать и ждать с прежним упоением.
— Рамон, уже час прошел. Ты уверен, что…
— Да, — заявил он, хотя про себя признал, что Элинор имела основания сомневаться. Почему так долго? Полиция бы уже приехала. Разве что охранник по какой-то причине решил повременить. Но с какой целью? Почему тогда сам не явился? Струсил, поняв, как много народу предстояло прогнать — даром, что это не просто забредшие в Периферик ради острых ощущений подростки. Бродя по лабиринтам рассуждений, зачастую, тупиковых или абсолютно рваных, хаотичных, Рамон присел на корточки и ждал, ждал, пока не затекли ноги и не заболела поясница.
— Может, спуститься еще раз? — предложила, подавив зевок, Элинор.
— Нельзя. Заметит Эдуард — полетим вслед за этим сбродом.
— Он что-то не торопится. Может, выходной взял или заболел?
— Не знаю. Попробую выяснить.
Рамон выбрался на крышу, но толку от этого было немного: центральная башня заслоняла вид на противоположный конец сектора и, соответственно, пост охраны; так что понять, на месте ли Эдуард, не представлялось возможным. Он подошел к краю и посмотрел вниз. Примерно половина вольноходцев высыпала на улицу. Костер, который они развели прямо посреди двора, радостно трещал, пожирая входные двери и еще какой-то хлам. Беспробудно черные клубы дыма взвились в небо, когда высокий и тощий паренек подбросил в огонь нечто, похожее на кусок рубероида. Нурислан и молодые мужчины мастерили неподалеку скамейки и длинный стол. Женщины и старики, устроившись вокруг костра на тряпках и картонках, во всю силу своих глоток затянули заунывную песню на все том же чудном диалекте; им на миниатюрном струнном инструменте аккомпанировал Николай. Сквозь полотно действа грохочущей пулей прорвались дети: двое сидели в ржавой тачке, а еще двое ее тянули. Все смеялись и кричали до хрипоты.
— Эгей! — крикнул заметивший наблюдателя смуглый и помахал рукой с ухмылкой.
— Вот наглецы! — сокрушался Рамон, смотря то в один конец двора, то в другой, не понимая, почему до сих пор никто не появился и не прекратил запретный разгул свободы.
Неслышно подошла Элинор.
— Ну что?
— Как видишь, — Рамон указал рукой вниз.
— Ерунда какая-то. Что же делать?
— Я пойду туда.
— Куда? — женщина всерьез испугалась, что любимый собирается напасть на вольноходцев.
— К охраннику. Выясню, в чем дело, на месте ли он. Если нет — проберусь в его домик и сам вызову полицию. Попробую подойти осторожно, через сектор. Нет сейчас времени лезть через коллектор в Леонард и стучаться в ворота с той стороны. Пусть даже есть риск быть обнаруженным. Я не могу слышать и видеть этих идиотов, Элинор. Из-за них все идет прахом! Они должны исчезнуть отсюда сегодня же!
Элинор не стала спорить, но и согласия не выразила. Выражение ее лица сбивало столку, будто жалость, надежда и недоверие боролись друг с другом, отвоевывая себе побольше мимических полномочий.
— Я быстро, — заверил Рамон, чмокнул ее в щеку и поспешил вниз. Велико было желание оглянуться, но мужчина побоялся еще раз увидеть угнетавшую и пугавшую одновременно смесь эмоций в дорогих глазах.
Не обращая внимания на все, что творилось в вестибюле и снаружи, проигнорировав пару попыток его окликнуть, Рамон миновал внешний двор, перешел с быстрого шага на бег и устремился к башне. Впервые он выбрался, впервые не смотрел на эту плитку с крыши, но топтал ее ногами. В первый раз мог прикоснуться к цилиндрический махине, стоя именно там, где росла она из земли. Но в данный момент насладиться чувством выхода за привычные рамки Рамон не мог. Его внутренний компас был приведен в действие паникой, ненавистью, отчаянием и указывал прямо туда, где за простором площади, на границе обжитого и неудавшегося, стоял пост-контейнер Эдуарда.
Скопления высоток, левое и правое крылья сектора проплывали мимо медленно, но настолько буднично, просто, как если бы это был какой-нибудь невзрачный квартал в Верхнем Леонарде, а не элементы пробуждавшей трепет красоты — печальной, но величественной. Он обязательно, обязательно еще посмотрит на нее должным взглядом, уделит внимание сполна. Она стояла для Рамона и Элинор, ею нельзя было делиться с кем-то. Это же царство умиротворения и уединения, а не лагерь для беженцев или источник металлолома. Это — оазис, и он не позволит кому-либо выдавить их двоих обратно в безразличную к страданиям пустыню.
Пустота встретила Рамона у главных ворот, и будто главная башня рухнула на него, похоронив под собой чаяния и надежды. Справа от створок, где прежде располагался пост и небольшая бытовка, а также микролитражный автомобиль под навесом, лишь квадрат голой земли в окружении травы напоминал теперь, где стоял контейнер. Рамон с бешено колотящимся сердцем предположил, что пост могли перенести за стену, расположить по другую сторон ворот. Но нет, какой в этом смысл… Тем не менее, мужчина подошел к решетчатым воротам, чтобы убедиться своими глазами. Да. Хоть угол обзора и был скудный, стало совершенно очевидным, что на прилегающей территории — ни души, никаких построек. Только потрескавшийся асфальт и эстакада над никому не нужной автомагистралью.
— Эдуард! Эдуард! — завопил Рамон, не в силах сдержать приступ яростной обиды на охранника, который обещал ему работу и который мог избавить его от нежелательных соседей, но вдруг покинул место без предупреждения. В тот самый момент, когда положение и без того сложилось удручающее!
Стоп! А вдруг… Имелся еще северный въезд. Глупо надеяться, но все же… И Рамон помчался поперек электротротуаров, перемахнув через одно ограждение, второе; то ныряя в вытянутую тень высоток, то являя себя слепящему оку солнца. Вон они, ворота. Не было смысла и дальше давиться самообманом, но он упрямо бежал, пока с грохотом и звоном не влетел в металлическую решетку.
— Почему сейчас? Что случилось? Почему сейчас? — повторял мужчина, сотрясаясь в приступе ядовитого горя. — Что делать, что делать…
Обратно он не бежал. Сказать, что шел — тоже преувеличение. Скорее, волочил ноги, как путник после целого дня скитаний в пустыне. Чем больше он думал о будущем, тем сильнее приходилось вымучивать следующий шаг. Он думал об Элинор, о том, как она, возможно, продолжит превращаться во вторую Магду и возненавидит его. О, эта Магда будет хуже оригинала. Та была глупа, а Элинор — нет. Она умеет анализировать, и память у нее не короткая. Подмечала и подмечает все его ошибки и просчеты, укоряет — пока что, про себя. А когда все это прорвется, когда она решит высказать все, припомнить… Оставался ли шанс, что до такого не дойдет?
Когда Рамон подошел к пансиону, ноздри издевательски защекотал запах жареного мяса. Костер догорел, и жар углей вытапливал жирок, подрумянивал ароматные кусочки… Мужчина проглотил слюну и пробрался меж множества смуглых, сидящих у входа в здание. У них опять хлеб, еще и мясо! Элинор это видит, понимает. У таких умных и способных беглецов — ничего, а у полудиких, немытых бродяг — так много. Здесь, впрочем, у Рамона находилось весомое оправдание: вольноходцев была целая армия, а он все делал один. Точно, это все и объясняет! К тому же, эти оборванцы, как теперь думалось, добывали себе все необходимое воровством и обманом. А он не мог им уподобиться, он жил своим трудом, никому не причиняя неудобств или, тем паче, ущерба.
Элинор совсем упала духом, когда услышала, что к чему. Она отставила свой чай, закрыла лицо руками и ничего не говорила. Рамон, не в силах слушать тишину, бормотал, что приходило в голову, сам не понимая, для чего: для утешения, оправдания или просто боялся, что если тоже замолчит, то пропустит пробуждение Магды в любимой женщине.
— Это ничего. Если уж так выходит, что они, эти тараканы, все здесь оккупировали, то мы уйдем отсюда, как бы тяжело мне ни было все это бросать. Мы устроимся в другом месте, учтем старые ошибки, выстроим все с нуля.
Элинор ожила, убрала руки от лица. Ее большие глаза загорелись:
— Неужели ты, наконец, созрел?
— А что остается? Нам с ними не справиться. Пусть подавятся, пусть забирают весь пансион.
— Я рада, я очень рада, что ты дошел до такого решения. Сама второй день… Так, куда двинемся? Говорят, в Хавьере есть отличные…
— Элинор, ты что? Какой Хавьер? Я же говорил тебе: нам нельзя светиться в городе.
Бывшая филомена взглянула на него, словно врач на особенно докучливого душевнобольного пациента.
— Неужели, ты еще надеешься выжить здесь?
Он коротко кивнул.
— И не просто выжить! Знаешь, говорят, нет худа без добра. Охраны больше нет, а значит — мы вольны передвигаться по сектору и делать, что нам вздумается. Представь, какие возможности открываются! На том месте, где стоял пост охраны, мы можем возвести себе маленький домик! Или жить в башне. Ты когда-нибудь думала, что будешь жить на сороковом уровне? Так мы это устроим! Уж туда эти черти не полезут, я позабочусь.
— Рамон, мысли реально. Вокруг нас только руины и ничего более. Для жизни они не приспособлены, и даже ты, как сильно бы тебе не хотелось, сколько бы времени ты не потратил на «благоустройство», существенно их не улучшишь. Все останется, как и прежде. Посмотри хотя бы на наш чердак. За что здесь держаться? За картонные стены и жесткую кровать?
— Стены я планировал сделать полноценные, ты же помнишь. Да и мебель однажды можно было бы купить.
Элинор вздохнула:
— Однажды! Рамон, я не хочу однажды! Я хочу жить сейчас. Уверена, ты тоже, милый. Тебе всего лишь надо пересмотреть свое отношение к отдельным вещам.
— Ничего не надо пересматривать, — он мотнул головой. — Я давно решил, как и где хочу жить. И ты тоже решила, как мне казалось. И понимала, что предстоит период лишений.
— Период — да! Но не вечность. А Периферик — это погибель. Сколько ты думаешь протянуть на сухих закусках? Что делать с нехваткой денег, которая скоро начнет ощущаться, раньше или позже — не суть важно? Для пополнения запасов необходимо выбираться в город. Мы не можем жить в полной изоляции.
Рамон фыркнул:
— Так у нас и нет полной изоляции. Вон, спустись и выйди на улицу, раз тебе одиноко, раз моего общества тебе недостаточно! Там целое поселение рождается у нас на глазах. Они развлекут — только попроси!
Элинор проигнорировала его едкий выпад, боясь потерять мысль, и продолжила:
— Мы с тобой — дура и дурак. Инфантильные, бестолковые. Мы думали, что, уйдя от людей, приблизимся к тому, чего нам так долго не хватало. А на деле — двинулись в противоположную сторону. Сбросили балласт в виде тех, о ком приходилось заботиться, сменили обстановку, отказались от элементарных благ и предсказуемости ради так называемого «оазиса». Но правда такова, что оазис оказался миражом.
— Даже так, да? — буркнул Рамон, уже донельзя раздраженный.
— Да, милый. Несколько недель здесь помогли мне понять, что решение наших проблем не в смене места и уединении, а в нашем отношении к людям. Мы разучились разговаривать, слушать. Твердо решили ненавидеть тех, с кем мы даже не знакомы. И из-за чего? Из-за наших же собственных ошибок и разочарования в своем выборе. То, что я не нашла в себе сил возразить матери; то, что прожила столько лет с нелюбимым и не выстроила нормальных отношений с сыном; то, что угробила молодость на тяжелой и неблагодарной работе — это все мои ошибки. Люди вокруг лишь подыграли мне в моих заблуждениях. Я долго отказывалась принять такую простую правду, потому что было страшно. Тяжело проснуться однажды и понять, что ты слаб и не в состоянии самостоятельно взрастить свое счастье. Ведь с этого момента встаешь перед непростым выбором: продолжить барахтаться в болоте несбывшихся желаний и ненавидеть окружающих, либо же возненавидеть себя и начать грандиозную работу, посмотреть на людей другими глазами, протянуть им руку. Я хочу верить, что второй вариант мне по силам. И тебе тоже. Потому что мы с тобой похожи.
Рамон ожидал, что случится неприятный разговор. Он боялся упреков, истерики. Но столь глубокая речь привела его в замешательство и пробудила смутный страх. Хотел бы он нажать на кнопку «стоп» и проснуться неделей ранее, когда все было предельно просто и безоблачно!.. Впрочем, так было для него, и только — Элинор своим монологом дала это понять. С первых дней совместного проживания она вынашивала мысли, призванные подорвать все его устои и устремления, посеять сомнения и свернуть на желаемую для нее тропку. Такое, увы, он не мог позволить даже любимой женщине.
На смену страху пришла злая уверенность в себе. Возможно, ее вызвали не слова Элинор, но болезненные фрагменты воспоминаний. Перед Рамоном вставали образы жены, тещи, собственного отца, начальника — все они упрекали его в нерешительности, неспособности принять решение без оглядки на кого-либо. Его называли безынициативным, и на этот раз он их заткнет. В кои-то веки Рамон твердо решил, чего хочет, и намеревался эту цель достичь. Он докажет и им, и себе, что от природы не безволен, что таким его сделало окружение. Что в самоизоляции способность принимать решения пробудилась и расцвела в глубинах его разума. И Элинор придется вспомнить, что он — мужчина и иногда вынужден упорно стоять на своем, пусть даже ей кажется, что она права, а он — нет.
— Рамон, не молчи. Тебе тоже надо выговориться, я знаю. Я чувствую, что ты тоже близок к переломному моменту, к переосмыслению. Не противься этому. Я помогу тебе, если ты тоже сделаешь шаг навстречу.
Рамон сделал шаг. Но не к ней, а к закутку со стеллажами. Он дрогнул лишь на секунду, потому как ее голос был очень нежным, убедительным, каким и должен быть голос любящей женщины.
— Ну, куда ты? Давай поговорим! — Элинор последовала за ним.
— Дорогая, мы с тобой еще наговоримся. Надо собирать вещи и идти.
— Куда? Ты все-таки надумал? — с надеждой, граничащей со страхом, спросила она: ведь один ответ ее бы обрадовал до крайней степени, а другой — привел в окончательное расстройство.
Рамон повернулся, держа в руках большую дорожную сумку.
— Я давно надумал. Наш новый дом — Периферик. Продолжай верить мне, и у нас все получится.
— Рамон! Я тебя умоляю, послушай меня! К чему это упрямство? Ты цепляешься за мираж, еще раз тебе говорю! Ни работы, ни друзей, ни уютного дома, ни вкусного ужина. Это — мазохизм, а не жизнь! — в глазах Элинор стояли слезы: обезоруживающие, искренние до боли в сердце, вне всякого сомнения. — Давай еще раз начнем новую жизнь, но уже не по-твоему, а… по-другому, ничего не усложняя? Соберемся с духом, разведемся, ты — с женой, а я — с мужем, и прятаться ни от кого не придется. Научимся жить среди людей без отчуждения. По крайней мере, попытаемся. Как ни крути, а там у нас больше шансов. Мы ведь всего лишь люди. А люди могут быть счастливы только среди людей. Я, наконец, пришла к этому, и ты должен. Иначе…
— Что «иначе»? — резче, чем намеревался, спросил Рамон.
Элинор не дрогнула под тяжелым взглядом. Напротив, он как будто подтолкнул ее к ультиматуму.
— Иначе свои вещи я сложу в отдельную сумку и уйдем мы отсюда в разные стороны.
Рамон уставился на нее. Исчезли шумные вольноходцы, исчез Периферик, исчезла надстройка. Остались только он, Элинор, столкнувшиеся взгляды и развязка, застывшая в ожидании его решения.
— Я думаю, если бы ты действительно любила меня, то не заставила бы что-то выбирать, но последовала бы за мной, продолжая верить и помогать в общем деле.
Элинор горько усмехнулась и смахнула прыткую слезу.
— Милый Рамон… Если бы ты действительно любил меня, то послушал бы и не стал зацикливаться на иллюзии. Это уже болезнь, одержимость. Жаль, что не мной…
У Рамона задрожали руки. Плохой знак. Он поспешно отвернулся от Элинор, сделав вид, что ищет что-то на стеллаже. На деле же ему не хотелось, чтобы она увидела, как против воли начало искажаться его лицо. В столь волнительный момент он просто не удавалось себя контролировать. Могло ли существовать их общее «мы» после двух реплик, которыми они обменялись? Неужели, всё, подошли к краю?
— Что ж, тогда нашему наивному приключению конец… Мне так жаль, просто невыносимо, Рамон. Но я вижу, что мне не достучаться до тебя, не переубедить. Я оставлю тебя наедине с оазисом, а сама вернусь в город. Быть может, мы еще встретимся, и — кто знает… Береги себя.
Рамон позволил ей обнять себя, но сам не поднял рук, не обхватил за талию, как в прежние времена. Он сдерживался из последних сил. Это была пытка похуже каленого железа. Его бросали, его оставляли наедине с толпой смуглых, посреди осажденного оазиса прямо в данную секунду, и он не мог ничего поделать. Он не мог предать собственное решение, отказаться от судьбы. А это была судьба, несомненно. Но Элинор? Рамон до последнего верил, что и она была в его будущем, где триумф покоя и гармонии нежно расправил бы крылья над высотками самого грандиозного сектора Гранд-Леонарда, который охранял бы их взаимопонимание, их уникальную, уединенную любовь. Но нет. Ему не суждено иметь все сразу. Наверное, это нормально, наверное — справедливо, просто он еще не мог постичь все хитросплетения высшего замысла. Когда-нибудь поймет, обязательно.
Сейчас же он всего лишь застыл на месте и морщился. Словно тысячи ядовитых жал вонзились в тело, а тысяча первым был ее взгляд… Как бы Рамон хотел ее прямо сейчас возненавидеть, оттолкнуть, спустить по лестнице головой вперед и кинуть вдогонку платья и косметику. Но он даже этого не мог. Слабость, старое проклятье, окутала его под прикрытием нестерпимой боли.
— Ты поможешь мне собрать вещи? И, конечно, я была бы тебе очень благодарна, если бы ты проводил меня через канализацию обратно, — Рамон вырвался из нежных объятий и ответил, скосив глаза на пустую стену:
— Нет нужды идти через коллектор. Вольноходцы выпустят тебя через ворота. Ты их только попроси разрезать…кхм… Прости, у меня дела наверху, — и он поспешил к лестнице на крышу.
— Рамон! — окликнула она его.
— Всё, Элинор, всё. Собирай вещи и исчезни, прошу тебя. Счастливой новой жизни в комфорте!
Мужчина вновь услышал свое имя, будучи почти у люка, но не обернулся, не отозвался. Необходимо было как можно скорее с этим покончить. Там, наверху, на секунду или две им овладел яростный порыв: разбежаться, перелететь через невысокое ограждение и камнем ухнуть вниз, прямо на бетонный двор. А потом Рамон вспомнил, где находился, пробежал взглядом по пейзажу, который, он был уверен, никогда ему не надоест. Элинор… Что теперь с нее взять. Она не поняла это место, не смогла полюбить его, а значит, была его недостойна. Выходит, и самого Рамона она тоже недостойна?
Ушла. Зато теперь ему никого не придется убеждать, никому не надо угождать, кроме себя. И он может сосредоточиться на любви к каждому окну, каждой колонне, каждому кирпичу, исследовать все, создать себе новое жилище.
Вольноходцы тоже когда-нибудь уйдут вслед за предавшей его женщиной, как ушли охранники. А значит, рано или поздно, он станет единственным хозяином сектора. Он наведет порядок собственноручно, чтобы наслаждаться им день за днем, год за годом.
— Оазис, — крикнул Рамон и почувствовал, как притупляется боль, а взамен по коже начинают разбегаться приятные мурашки. Слово обладало целительной силой, как и виды перед ним. — Оазис!
Конец.
Часть 1 - Часть 2 - Часть 3 - Часть 4
__________________________
© Автор: Palkin_the_writer
Опубликовано автором для буриме-конкурса на сайте Литра.Онлайн.
Подпишитесь на наш канал , чтобы в вашей ленте ежедневно появлялись новые авторские произведения современных писателей!
_________________________