Продолжение.
Начало в предыдущих публикациях
УКРАИНА
1931-1933 года
Село Лютенька, Александровск
I
Мы сидели с Владимиром Леонтьевичем у него в мастерской. Был конец рабочего дня. За полчаса до этого приходила Вероника, заведующая кондитерским цехом кафе «Мечта”. Она принесла чудесные пирожные «буше» и бутылку молдавского коньяка «Белый аист». Накануне Махно расписал траурные ленты на погребальные венки для сотрудницы кафе, безвременно ушедшей в мир иной. Ленты у него шикарно получалось, весь трест обращался к нему, если была такая печальная необходимость. Мы попивали коньячок, закусывая пирожными. Набравшись смелости, я спросил,
- Фамилия у Вас звучная. Вы случайно не состоите в родстве с небезызвестным Нестором Ивановичем? -.
⁃ Как ни странно, но состою,- сказал Владимир Леонтьевич,- Он был двоюродным братом моего отца. И, кстати, фамилия наша не Махно, как большинство полагают, а Михненко. И с этой фамилией я и прожил большую часть своей жизни. И родители мои то же жили с этой фамилией, а фамилию Махно, я взял после сталинской амнистии в 1953 году-.
Медленно и осторожно, как будто перешагивая через бурелом, начал он свой рассказ. Сначала не торопливо, как будто подбирая слова, а затем более уверенно, но с чуствувшейся сквозь повествование болью, все говорил и говорил...
- Это было летом одна тысяча девятьсот тридцать первого года, мне тогда шёл десятый год. Все население села Лютенька, где мы тогда жили, собралось на площади возле сельсовета. Мы, пацаны и девчонки, родившиеся уже при Советской власти, радовались больше всех. А повод был: в нашем селе устанавливали репродуктор - это чёрное «слуховое окно», являвшееся рупором прогресса и советской пропаганды.
Установить репродуктор вызвался наш учитель Шариацкий Василий Михайлович, он же по совместительству сельский электрик. Вообще Василий Михайлович был человеком активным и идейным. Год тому назад, сельская партячейка постановила снять с храма колокола, а наш учитель решил проявить инициативу, предложив снять ещё и распятие Иисуса, висевшее в храме с XVII века.
Колокола мужики сняли, а вот на распятие у них рука не поднялась ни за какие коврижки, ни за угрозы наказания за неповиновение Советской власти, они не соглашались снять распятие. Тогда наш председатель Фома Кожин, руководивший антицерковным беспределом, подозвал к себе Шариацкого и безапелляционно изрёк,
- Ты, Василь, предложил, ты и сымай -.
Василий Михайлович даже обрадовался такому доверию, поскольку в душе был ярым атеистом и анархистом (не зря воевал под началом Махно и вдобавок был с ним из одного села). Распятие он снял, но проклятий в свой адрес услышал не меньше чем та проститутка, заразившая триппером половину казачьей сотни.
Необходимо описать нашего учителя, поскольку он будет играть не последнюю роль в нашем повествовании. Лет ему было около сорока. Довольно высокого роста, наверное, от этого он постоянно сутулился. Темноволосый, кареглазый мужчина, с вытянутым по лошадиному лицом, с широким, волевым подбородком, широкоплечий и с непропорционально длинными руками. Одет он был как многие в те годы: галифе, сапоги, гимнастерка, подпоясанная ремнём, пиджак и на голове картуз. Отличительной особенностью его было то, что он постоянно употреблял нюхательный табак. Делал он это забавно, наверное, потому, что на левой руке у него не было среднего пальца. Палец он потерял в двадцатом году на фронте, сражаясь в рядах армии Махно против Деникина.
Но вернёмся к основной теме общего сбора сельчан. После торжественной речи председателя о всеобщей коллективизации и необходимости политической грамотности по средствам информационной революции при помощи репродуктора, сельский духовой оркестр, состоявший из трубы, тромбона, тубы и барабана, трижды отыграл туш, и наш учитель-электрик в полном снаряжении полез на столб, прихватив и репродуктор.
Добравшись до верха, он сноровисто закрепил на столбе «квадратный чёрный тюльпан», именуемый громкоговорителем, и принялся подключать его к проводам. Необходимо заметить, что репродуктор работал от 220V. В общем, провода оказались под напряжением, и когда он подсоединял к ним громкоговоритель, Владимира Михайловича так «долбануло» током, что никакие страховочные пояса и «когти» для подъема на столб не удержали его на высоте.
Летел он со столба быстро, успел только пару раз взмахнуть руками. Ударился о землю, с каким-то утробно-хрюкающим звуком и замер. Замерли и все зрители этого представления. Тишина стояла полная, слышно было, как жужжат оводы и вдалеке пофыркивают лошади. Но продолжалось это секунд десять, пока горе электрик не издал жалобный стон. И тут бабка Акменина громко проронила,
- Ни хрена этого антихриста не берет -, сплюнула и пошла проч.
А толпа вдруг взорвалась истеричным хохотом.
После столь серьезного падения у Василия Михайловича перестала двигаться левая рука. Нет, он не сломал её, а повредил то ли сухожилие, то ли ещё что то. В итоге, после вышеупомянутого происшествия рука учителя висела плетью и чтобы она не мешала, он засовывал её под ремень гимнастерки.
Хохот этот продолжался не долго, потому что из репродуктора сначала пошёл треск, потом хрип, а затем полилась мелодия вальса «амурские волны». Наверно это было самое яркое положительное событие в моем детстве. Я имею ввиду, установку репродуктора, а ни коим образом не падение нашего учителя.
Но все имеет свой конец, своё начало и хорошее в жизни заканчивается гораздо быстрее.
II
Вскоре наступили страшные времена, времена коллективизации, раскулачивания и голода.
А пока жизнь в селе шла своим чередом. Я учился в школе, сестренке Христинке шёл третий месяц. Детей у нас в семье больше не было. Вернее были ещё две сестренки близняшки, Сара и Аза. На этих именах настоял отец. Почему, вдруг, ему захотелось так их назвать, история умалчивает. Да и умерли они в младенчестве. Азочке не было и месяца, а Сара в возрасте полугода заболела воспалением легких и улетела на небеса, вслед за своей сестренкой, невинным ангелочком.
Мама, Мария Карповна, была черноволосая, кареглазая казачка, с дугообразными бровями, почему-то всегда бледная и грустная. Стройная и всегда легкая на подъём, хлопотала она по хозяйству целыми днями.
Отец, Леонтий Терентьевич, был крепкий, не высокого роста мужчина, ходивший степенной походкой в хромовых сапогах, казацком гольфе с лампасами запорожских казаков, в светлой вышиванке и накинутом на плечи кафтане, носивший картуз по казацки, набекрень, с торчавшим из-под него кудрявым чубом, то же не сидел без дел, и был сильным казаком.
Хозяйство наше было не большое, но крепкое. Конь, лошадь, корова, бычок, десяток коз, хряк и пяток свиноматок, куры, утки, гуси. Мы жили особняком, отношения в селе поддерживали с немногими сельчанами, в том числе с учителем, председателем сельсовета, с бухгалтером колхоза по фамилии Крат, и двумя такими же крестьянами, как мой отец. Звали их Иосиф Брода, и дядька Никола Забудько. Мы все были не коренными жителями села Лютеньки, а пришлыми. Они все были земляками из Гуляй Поля, и как я потом узнал, все воевали в армии батьки Махно, только они называли его, почему то - «Малой».
Все началось зимой тридцать первого года, когда к нам в село приехал оперуполномоченный ОГПУ лейтенант Рудь. Молодой парень лет двадцати пяти. Высокий, сухопарый мужчина, с темными короткими волосами и колючими, как шило глазами. Одет он был в сапоги, шинель и форменную фуражку с синей тульей и красным околышем. Подпоясан офицерским ремнём. С одного бока у него висел маузер в деревянной кобуре, с другой шашка.
Конь у него был вороной с белой звездочкой во лбу. Приехал он в помощь и на усиление сельского актива, для оказания помощи по ускорению коллективизации и укреплению колхоза, со звучным названием: «Союз красных хлеборобов». На здании сельсовета сразу появилась кумачовая растяжка «ДАЁШЬ ВСЕХ В КОЛХОЗ!».
Лентяи и пьющие мужики с его приездом, начали собираться на площади перед сельсоветом и митинговать на темы «справедливости»: всем все поровну и все обязаны дружно вступать в доблестные ряды колхозников. Было их немного, да и откуда взяться в те времена бездельникам и пьяницам. И терять им было нечего, потому что у них НИЧЕГО не было, в отличие от большинства крестьян, мужиков крепких, работящих, заботящиеся о своих семьях, которые вкалывали от зари до зари, которые хотели просто хорошо жить. Жить в достатке, рожать детей и радоваться жизни. Им не нужны были потрясения, они не были против Советской власти, но и не собирались держать на своей шее пьяноту. Но вожди страны Советов думали по-иному.
В общем ранней весной, по совету дядьки Фомы Кожина, отец и все земляки, то же вступил в колхоз. Пришлось отдать в колхоз лошадь, трёх свиноматок, пять коз и птицу. Кроме того три пуда пшеницы, картошку, овёс и семена подсолнечника и кукурузу. Так же поступили и наши земляки.
Посевную в колхозе кое-как провели. Кто больше всех ратовал за колхоз, тот меньше всех работал, но зато требовал себе по максимуму. В общем, урожай на плодороднейшей Украинской земле, уродился хуже, чем на солончаках. Дальше - хуже. Половина скотины за зиму пала. К весне тридцать второго года на посев в колхозных закромах ничего не осталось и пошли по дворам активисты с требованием сдать излишки зерна и корнеплодов. А тут ещё продразверстка в помощь рабочему классу. Рудь начал косо посматривать на зажиточных мужиков. Вскоре ему в помощь прикомандировали взвод красноармейцев.
Дядька Щусь был зажиточным мужиком, волевым и крутым по характеру. В колхоз вступать отказывался принципиально. Когда к нему пришли, нет, не арестовывать, а изымать скотину, он выскочил во двор с шашкой наголо и кинулся в хлев. Там он рубал налево и направо, порой не убивая, а только калеча скотину. Нужно сказать, что скотины было много: только лошадей три кобылы, а бычков, коров и телок больше десятка. Вой скотины, доносящийся из хлева, был жуткий. Когда Щусь выскочил из хлева, он был с головы до ног в крови, глаза его дико сверкали. Пришедших за ним солдат охватила оторопь. Бойцы не решились войти во двор, а Рудь спокойно вынул из кобуры маузер и пол обоймы всадил в Щуся. На выстрелы из хаты выскочила жена Щуся, Матрона. Недолго думая, Рудь пустил и в неё две пули. За этот «подвиг» Рудя не только не наказали, а наоборот ещё и наградили.
Дом дядьки Щуся, под железной крышей и с хорошим подворьем, по решению парт ячейки, достался пьянице и подзаборнику Гене Лаптеву. Достался за то, что он был самый неимущий, и у него было девять душ детей мал, мала меньше. Жили они впроголодь в полуразрушенной хате, которую и хатой то можно было назвать только глядя на неё издалека. Так вот, торжественно передали ему добротный дом, а он через неделю продал в соседнее село железо с крыши, ворота и всю живность, которую ему то же выделили. На вырученные деньги он устроил грандиозную попойку, на которую позвал всю голытьбу села. Пил он целый месяц, пил до тех пор, пока не издох в канаве под забором.
Через месяц первые десять семей, тех, кто не вступил в колхоз, под конвоем отправили в Сибирь, а их имущество и скот раздали малоимущим и оприходовали в колхоз. Дома их то же достались безпортковым босякам.
От таких бесчинств народ вообще притих. «Раскулачивание» продолжалось.
III
На днях молодая свиноматка опоросилась. Мать собиралась с утра помогать ей, потому что у свиньи был первый опорос. Но свинья, есть свинья, не дожидаясь помощи, опоросилась ночью. То ли с перепугу, то ли что, но половину поросят она сожрала. Отец хотел её сразу пустить на мясо, но мать упросила его не делать это. Кто знал, что какая-то свинья может принести столько горя и страдания. Отсадили свинью в отдельный загон, а поросят подложили другой свиноматке. На этом и забыли, в хозяйстве всякое бывает.
Есть такая деревенская игра. Инвентарь наипростейший: один «чиж», это небольшая чурочка длиной пять, диаметром три-четыре сантиметра и заострённая с обеих сторон. У каждого игрока была своя «ракетка», а проще говоря, небольшая досочка длиной до пятидесяти сантиметров и шириной пять, с одной стороны обструганная под рукоятку.
«Чиж» лежит на земле, игрок ударяет по краю чурочки ракеткой так, чтобы чурка подлетела в воздух и в этот момент игрок должен изловчиться и ударить по чурке так, чтобы она как можно дальше улетела. У кого «чиж» дальше улетит, тот и выиграл.
Соседские ребятишки, дети дядьки Николы Забудько: Агашка, Митька и Савелий, позвали меня играть в «чижа». Простая игра, но увлекала с головой, и время летело незаметно. В общем, опомнился я, когда солнце было почти в зените, а мы были далеко за околицей.
Прибежав домой, первое, что я увидал - это была та свинья. Морда её была в бурых пятнах. Меня пробил озноб от предчувствия чего-то страшного и непоправимого. Я палкой загнал свинью обратно в хлев. Как она открыла, и выбежала наружу, было непонятно. Затем я бросился в хату и остолбенел. Весь пол был в кровавых пятнах, вокруг были лохмотья детской одежды. Христианки не было. От ужаса я онемел и бросился во двор. Я метался по двору в поисках моей сестренки, но её нигде не было. Я начал кричать и звать на помощь. Мимо проходила бабка Акменина, на мои вопли она вбежала во двор,
- Что случилось?,- спросила она, тряся меня как грушу, видимо пытаясь таким образом привести меня в чувства.
-Свинья, Христина,- только и мог я пролепетать.
Сразу поняв, что произошло, она заполошно заголосила,
- А-ааа. Люди добрые помогите-е-е-е! - .
На её дикие вопли стали сбегаться сельчане. Бабки отвели меня к соседям, где пытались привести в чувства. Но все было тщетно, меня била крупная дрожь и я все повторял,
- Христинка, Христинка... -.
Болел я почти полгода. От нервного потрясения у меня отнялись ноги и я онемел. Сельский врач ничего не мог сделать. Бабки читали молитвы и наговоры. Меня поили какими-то травами. Парили и растирали в бане. Все было тщетно. Эти полгода я провёл у крёстных в хате, крестная Лена и Агашка присматривали за мной.
Трагедия, постигшая нашу семью, свалила не только меня. Мама помутилась рассудком и ни кого не узнавала. Все ходила по селу и искала Христинку. Отец как мог, справлялся с хозяйством, но и он был не двужильный. Почти всю скотину забил на мясо (смотреть было некому).
Дело в том, что с августа тридцать второго года ввели закон о «пяти колосках», и почти сразу ввели натуральные штрафы, по которым крестьян за то, что они не справлялись с дневными нормами выработки в колхозе или за прогулы наказывали «натуральными штрафами» путём изъятия продуктов питания.
Сначала, пока ещё было что изымать, забирали мясо и сало, затем хлеб и картофель, а потом дошли и до сухофруктов. Под эти штрафы попали почти все селяне, конечно кроме актива, то есть тех, кто не работал, а больше всех горлопанил. Кстати на изъятие продуктов делали набеги все те же активисты. К тому времени председателя сельсовета дядьку Фому Козина арестовали, как пособника кулачеству, и с тех пор о нем ничего не было известно. Отнятые продукты активисты в большинстве случаев делили между собой. Покрывал их все тот же ОГПУшник Рудь.
А власти начали репрессировать тех, кто пытался сказать хоть слово против коллективизации, или утаить продукты. Даже за малейший проступок, могли арестовать или даже расстрелять без суда и следствия. Целыми улицами арестовывали и мужиков, и женщин, и детей. По этапу пошли десятки сельчан.
Затем стало ещё хуже, наше село поставили в области на «Чёрную доску», это означало, что никаких поблажек нашему селу не будет, а будут ужесточены меры социального воздействия, то есть репрессии. И тогда по селу пошёл голодный стон.
Люди от голода мёрли целыми семьями. Начались случаи каннибализма. И как, издевка, на стене сельсовета появился плакат: «Есть своих детей-это ВАРВОРСТВО».
Поздней весной тридцать третьего года померла наша мама, Мария Карповна. Пришла Агашка вся в слезах и заголосила,
- Вотька -, меня так все кликали, - Мамка твоя помёрла -.
И тут со мной, что то произошло
- Зато она найдёт там, на небесах, Христинку -, вдруг вымолвил я, как будто и не было полгода немоты.
Потом я с трудом, но сел на лавке. Гася, во все глаза смотрела на меня. Потом неистово давай креститься и выскочила из хаты. Почти тут же в хату ввалились сначала её братья, а потом крёстная. Они помогли мне встать и отвели в нашу хату.
В переднем углу, в кое-как сколоченном гробу лежала мама. Лицо её было спокойное, только очень худое. Казалось, что под кожей сразу был череп. Но моё внимание, почему то привлекли её руки, нет, скорее, ногти на руках. Они были, как бы обособлены от рук и всего тела. Имели лилово-серый оттенок и были не гладкие и ровные, а какие то рифленые. До сих пор у меня в глазах стоят только её ногти. Мы с отцом просидели возле гроба всю ночь.
На следующий день её похоронили. Помогали нам наши земляки: Крат с женой Маней, крёстный Забудько с кокой Леной и детьми, Брода с женой, Шариацкий. Не было Фомы Козина, жены Шариацкого, она то же умерла от голода, и ещё, у Броды умер сынишка. После похорон отец пошёл в сельсовет за справкой о смерти мамы, что бы на неё не начисляли продуктовые штрафы. В справке причина смерти была указана: от психического расстройства. Когда отец попытался сказать, что она умерла от голода, его выставили за дверь, а Рудь, который там был, гаркнул вдогонку,
- У нас, в СССР, нет голода. Это буржуйская пропаганда-.
Работникам ЗАГСа запрещено было писать диагноз «от голода», максимум, что писали: «от истощения». Голод свирепствовал и забирал своей костлявой рукой все больше и больше народа.
…Продолжение истории следует.
Друзья, читайте в следующей публикации новую главу, в которой старший герой поведает нам о гибели сестренки, смерти матери, раскулачивании и голодоморе.
Если эта глава вам понравилась, оцените её большим пальцем поднятым вверх. А также делитесь моими публикациями в соцсетях и комментируйте их. Ваше мнение для меня очень важно.
Кто ещё не успел, подписывайтесь на мой канал в Дзен.
Удачи всем и здоровья.
С искренним уважением ко всем моим читателям
Никита Суровцев.