«Говори. Не утаивай. Не лукавь. Говори».
За полгода серьезной психологической работы Александр Касимцев возненавидел эти слова своего бывшего сокурсника, а теперь и лечащего врача.
Разумеется, они сразу договорились – это не занятия с психотерапевтом, Касимцев просто играет в шахматы со старым другом. Собственно, в то время не было такого понятия, как психотерапия, да и зачем она нужна? У советского человека не могло быть буржуазной распущенной эмоциональности. Счастье в труде, счастье в одинаковости.
Звягинцев, который ненавидел быть таким как все, прекрасно понимал своих пациентов – тех, кто физически не мог подстраиваться под безликую действительность. Его, врача с многолетним стажем, передавали из рук в руки и лучшей рекламы было не сыскать, особенно для того, кто старался не лечить таблетками. Алексей твердо верил, что слово, участие, возможность расслабиться и высказать что-то, что давно разъедает душу, работает ничуть не менее эффективно, чем скальпель или микстура, и в своем профессиональном кругу слыл чудаком, хоть и талантливым.
Он не был священнослужителем, как шесть поколений по мужской линии до него, но цену исповеди знал. Лешиного отца, приютила соседка, когда бабушка и дедушка сгинули в горниле голода и революции, записала как собственного сына и дала фамилию, неожиданно благозвучную и приятную. Тетя Маша, которую отец обожал, нежданного сына выкормила и наказала навсегда забыть и родителях, на которых донесли сослуживцы, и о дедушке-священнике, который сгинул в лагере, и обо всем, что было в прошлой жизни:
-Теперя я твоя семья, – отец будущего врача кивнул и до самого рождения единственного и горячо любимого сына не вспоминал о «той жизни». Константин выбрал для себя совершенно незамысловатую пролетарскую профессию – стал токарем, как и приемный отец, пошел на тот же завод. Вечная цигарка в уголке обветренных губ, огрубевшие руки, матерок, он был своим в этом мире рабочих. От коллег его, пожалуй, отличало одно – он умел слушать. Именно к нему шли с проблемами, далеко не всегда рабочего толка, с тоской и после разговора, иногда под рюмочку, человек уходил чуть изменившись. Что уж там за стаканом он говорил, никто не знал, но рабочие за него горой стояли.
Дело свое знал, станок любил, будто тот был живым и, надо признать, ни в чьих руках, не творил таких чудес. Завод был старым, перепрофилированным, и еще за десяток лет до войны стал производить детали для самолетов. Всю войну Звягинцев провел у станка, работая в три смены и буквально валясь с ног от усталости. Жена, кроткая Тамара, только головой качала и не знала о ком Господа сильнее молить – о сыне, который подался на фронт или о муже, который не уходил из цеха?
Вымолила обоих, да еще, как она сама считала, с кушем – муж сделал неплохую карьеру, а сын вернулся без единой царапины и даже обучение продолжил. Только если до войны Алексей собирался стать травматологом, причем непременно детским, то после избрал для себя специализацию невролога, чтобы иметь возможность помочь всем, кого так страшно покалечила война. Не взрывом – страхом покалечила. Способность отца слушать, находить правильные слова, передавшаяся по наследству, только помогала, дополняла его, и без того, хорошие профессиональные навыки.
Сейчас, в сотый раз произнеся:
-Говори, не замыкайся, - и, посмотрев в глаза приятею, Алексей признался себе, что это, пожалуй, самый сложный его пациент.