Из личных заметок Аркадия Эвальда
В царствование Николая I все военно-учебные заведения Петербурга стояли каждое лето лагерем в Петергофе, образуя самостоятельный отряд, под общим начальством (в мое время) директора школы подпрапорщиков и юнкеров, генерала Сутгофа.
Это был человек небольшого роста, с рыжими волосами, выстриженными под гребенку, не носивший ни усов, ни бакенбард. Голос он имел неприятный, какой-то особенно резкий, скрипучий, а манерами напоминал скорее светского фата, чем генерала-воспитателя.
Мы, инженеры, терпеть его не могли и не упускали ни одного случая сделать ему какую-нибудь неприятность. Этого Сутгофа кадеты прозвали "Капфик". Что это было за слово - я не знаю, но оно привилось, и в разговорах никто из нас иначе не называл его.
Помню по этому поводу следующий случай: в одной из газет было напечатано объявление: пропал рыжий кобель, кличка "Капфик", с красным ошейником. Доставившему его в школу гвардейских подпрапорщиков, в квартиру директора, дано будет щедрое вознаграждение.
Основываясь на этом объявлении, собачники начали приводить Сутгофу разных собак, называя их "Капфиками". Сутгоф, конечно, знал о прозвище, данном ему кадетами, и понял, что эта проделка с объявлением дело их рук. А так как более всего ему досаждали инженеры, то он и сообщил свое подозрение на нас директору нашему генералу Ломновскому (Петр Карлович).
Начались допросы, сначала секретные, потом уже и явные. Сам Ломновский призывал многих из нас к себе в кабинет, то лаской, то обещаниями, то угрозами выпытывая признание. Почему-то и я попал в число тех, кого он считал необходимым допросить лично.
Помню, что он пытал меня добрых полчаса, но, конечно, ничего не выпытал, так как я действительно не имел ни малейшего понятия о том, кто мог быть автором этого объявления, и даже сомневаюсь, чтобы оно вышло из нашего училища, вернее предположить, что это объявление было делом мести кого-нибудь из школы подпрапорщиков, обиженного Сутгофом.
С нами он не имел прямых отношений, и если мы не любили его, то больше теоретически, чем за что-нибудь существенное. Нам только нравилось дразнить его на ученьях небрежным исполнением фронтовой службы и доставляло большое удовольствие, когда он горячился и выходил из себя. В особенности мы выводили его из терпения, когда он затевал делать репетиции перед царскими смотрами.
Однажды, накануне царского смотра, когда нам давали обыкновенно отдых и пускали гулять по Петергофу, я зашел с двумя-тремя товарищами на Ольгин остров, где на дворцовой башне помещалась на подставке большая зрительная труба. Мы начали ее наводить на разные отдаленные предметы, стараясь, между прочим, прочитать надписи на судах, стоявших в Кронштадте. Сторож башни, отставной старик солдат, подошел к нам побеседовать.
- Вот, - говорит он, - вы забавляетесь этой трубой, господа, а того и не знаете, что вчера государь в эту самую трубу на вас глядел...
- Правда?
- Я ж вам говорю! Ученье у вас было на военном поле, а государь сидел тут и смотрел в трубу. Уж и ругал же он вас, господа!
- Кого это?
- Да вас, анжинеров. Я вот так стою недалечко, примером хоть бы тут, на эфтом вот месте, и дыхнуть не смею, и смотрю только, как бы мне наготове быть, коли что спросить; а он глядит в трубу, да и ворчит про себя: уж эти, говорит, анжинеры шалуны, фронта не держать, равнения то ись; а ружья-то, говорит, у них, как частокол какой. Ужотко, говорит, я им задам на смотру! А когда у вас, господа, царский-то смотр будет?
- Завтра; оттого нас сегодня и распустили. - А! Вот оттого-то государь и зашел вчерась сюда посмотреть, как вы готовитесь к смотру... Ну, смотрите, будет вам завтра на орехи!
- Разве государь очень сердился? - спросили мы. - Да уж так-то ворчал, так ворчал, и все на анжинеров... Плохо у вас дело...
Мы не разуверили старика и оставили его в страхе за наш завтрашний смотр. Действительно, на последней генеральной репетиции, мы особенно зло дурачились над Сутгофом, делая решительно все наперекор ему. Если он заметит, что средина фронта слишком выдалась вперед, то она осадит назад, но так, что выйдет еще хуже.
Если он крикнет, что левый фланг отстает, то он выдвинется вперед, а правый отстанет и так далее. Под конец ученья Сутгоф подскакал курц-галопом к нашему ротному командиру, полковнику Скалону (Даниил Антонович), и, отчаянно махнув рукою, сказал ему:
- Полковник Скалон! Пропадете вы завтра с вашими инженерами!
Полковник Скалон только молча приложился к козырьку и, подъехав к нам, сказал своим добрым, отеческим голосом: - Господа! Ну, зачем вы так шалите?
Он знал очень хорошо подкладку дела, так как на его домашних учениях мы вели себя образцово, и потому был совершенно спокоен за царский смотр. На этом смотру продолжалась та же история. Сутгоф, до приезда государя, старался нас выровнять, но это никак ему не удавалось. Раз десять он подъезжал нас ровнять и всякий раз уезжал, с отчаянием говоря Скалону, что он с нами пропадет. И удивительный, право, был этот человек, Сутгоф!
Каждый год повторялось одно и то же, а он все-таки не мог понять, что ему не следовало нас трогать! Если бы он меньше оказывал рвения, мы давно перестали бы делать ему назло. По правде сказать, я ожидал, что государь сделает нам какое-нибудь замечание за то, что на ученье Сутгофа мы дурачились.
Но, по-видимому, государь знал, или, по крайней мере, догадывался, о наших отношениях к Сутгофу, и, вероятно, его сочувствие лежало на нашей стороне, так как, проезжая по фронту и здороваясь со всеми корпусами, подъехав к нам, он не поздоровался, а сказал: - Хорошо, инженеры! Можно вообразить себе удивление и досаду Сутгофа.
Во все продолжение смотра, мы не только не получали никакого замечания, но, наоборот, за каждый ружейный прием, за каждое движение, только и слышали то "хорошо, инженеры", то "спасибо, инженеры".
Государь хвалил и благодарил нас не в счет гораздо больше и чаще, чем все другие корпуса, тогда как, говоря по справедливости, мы далеко не были лучшими фронтовиками и, конечно, в этом отношении уступали всем кадетским корпусам уже по тому только, что на обучение фронту имели гораздо менее времени, чем они.
Это обстоятельство и заставляет меня думать, что, расхваливая нас, государь хотел дать Сутгофу урок, как надо с нами обращаться. Но Сутгоф не принадлежал к числу тех людей, которые понимают подобные намеки.
В число наших лагерных упражнений входила наводка понтонного моста. В те времена в наших войсках употреблялись понтоны двух родов: в конно-пионерных дивизионах понтоны, или лодки, были готовые, возившиеся на длинных роспусках; в саперных же батальонах понтоны были складные, то есть состояли из рам, которые складывались и обтягивались непромокаемой парусиной во время самой наводки моста.
В нашем училище были складные понтоны. Это маленькое объяснение я считаю нужным сделать, чтобы понятнее был следующий рассказ.
Государь, помимо общих фронтовых смотров всем кадетским корпусам, производил каждое лето особый смотр нашему училищу, в искусстве наводить понтонный мост. Одно лето в Петергофе гостил несколько дней не помню какой-то прусский принц. Как раз во время его присутствия государь и назначил сделать нам смотр наводки моста.
Когда мы явились к тому месту речки (протекавшей недалеко от лагеря), где назначено было перекинуть мост, наши фуры с понтонами были уже там, и мы, в полной парадной форме, с ружьями, выстроились фронтом к речке. Скоро начали прибывать один за другим разные высокопоставленный особы: свиты государя, прусского принца и весь дипломатический корпус.
Собрание было очень многочисленное и блестящее: эполеты, ордена, звезды, ленты, шитье на мундирах, султаны касок, перья на шляпах - все это пестрело и блестело очень живописно на густой зелени парка. Мы с любопытством рассматривали невиданные мундиры иностранцев и перешептывались между собой.
Наш полковник Скалон спокойно ходил перед фронтом, разговаривал с офицерами или подходил к нам с каким-нибудь замечанием. Он никогда не волновался перед приездом государя, зная, что мы постараемся и, не выдадим его. Поэтому, выстроив нас, он скомандовал: вольно! и больше ни о чем не заботился.
Но вот прибежал Сутгоф. Ему, в сущности, на этом чисто инженерном смотру, ровно нечего было делать и хотя бы на этот раз он мог бы оставить нас в покое. Но как ему было не порисоваться перед таким блестящим собранием иностранцев и как не показать им, что вот и он, маленький генерал Сутгоф, играет тут некоторую роль. И вот он, ни с того, ни с сего, начал нас дрессировать.
- Смирно! На пле-чо!
Разумеется, мы вскинули ружья кое-как.
- Что это значит? - кричал он. - Полковник Скалон! Да как же вы представите такую роту государю? Что это за приемы? На краул!
Мы отшлепали еще хуже.
- Да это невозможно! - волнуется Сутгоф. - Помилуйте! Рекруты, только что приведенные из деревни, сделают лучше. А какое равнение?
Он подбежал к левому флангу и начал оттуда равнять.
- Третий с правого фланга - грудь вперед. Второй взвод - подайся назад. Равнение направо. Как вы ружья держите, господа? Да это ужасно, что такое! Бабы, идя на сенокос, ровнее грабли держат, чем вы ружья. Но чем более он горячился, тем мы делали хуже и хуже.
Он подбегал то к нам, то к Скалону, то к зрителям из свиты, которым, видимо, жаловался на нас; снимал каску, вытирал пот с лица, опять подбегал к нам, опять к свите и хлопотал одним словом так, как муха в басне хлопотала с упавшим возом.
Но вот махальный дал знак, что едет государь. Скалон спокойно вышел на середину, перед фронтом, и своим ровным, уверенным голосом скомандовал: - смирно! Я взглянул при этом на свиту и заметил, что все присутствовавшие улыбнулись и очень оживленно заговорили между собою. О чем они могли так говорить в эту минуту?
Разумеется, о том, что генерал Сутгоф, не смотря на все свои хлопоты и крики, ничего не мог с нами поделать, а одного слова Скалона достаточно было, чтобы мы замерли и вытянулись в математическую линию. Я уверен, что даже иностранцам в эту минуту сделались понятными наше отношение к Сутгофу, который, между прочим, не оставлял что-то горячо объяснять, переходя от одних к другим. Он, по-видимому, не понимал комического положения, в которое мы его ставили своим пассивным сопротивлением.
Государь приехал на дрожках, которые остановились невдалеке, со стороны правого фланга. Еще не выходя из экипажа, когда кучер только что задержал лошадь, государь крикнул нам издали: - Хорошо, инженеры!
Это он, для начала, похвалил наше равнение. Затем, скинув шинель, он подошел к принцу, раскланялся со свитой и обратился к нам:
- Здравствуйте, дети!
- Здравия желаем, ваше императорское величество!
Государь сам начал командовать некоторые ружейные приемы, и что ни прием, то похвала от него: Хорошо, дети! Спасибо, инженеры! После ружейных приемов он скомандовал несколько построений и движений, и точно также за каждое или хвалил, или благодарил нас. Мне, конечно, в это время было не до Сутгофа, и я не мог заметить, как на него действовали расточаемые государем похвалы нам, но полагаю, что не всякий в это время согласился бы быть в его шкуре.
Окончив фронтовой смотр, государь приказал нам составить ружья и приготовиться к наводке моста. Для этой операции мы должны были переодеться: снять каски, портупеи, мундиры и надеть полотняные рубахи и фуражки. Все это было исполнено в одну минуту, и мы уже стояли, каждый номер на своем месте, у понтонных фур.
Когда последовала команда наводить мост, я заметил, что многие в свите вынули часы, чтобы определить за какое время мы окончим работу. Живо мы разобрали содержимое фур, составили рамы, связали их, обтянули полотном и стащили к берегу; в понтоны сели гребцы и начали въезжать, один за другим, в линию моста.
По мере того как понтоны выстраивались, на них накидывались продольные брусья и застилались сверху, поперек, широкими досками. Затем поставлены были стойки для перил, и чрез них протянуты веревки. Мост был готов.
- Сколько времени? - спросил кого-то государь.
- Семнадцать минут, ваше величество, - ответили ему.
Государь обратился тогда одновременно и к своей свите и к нам.
- Вчера, - сказал он, - я смотрел наводку моста гвардейским конно-пионерным дивизионом. Они навели в двадцать три минуты, а эти дети в семнадцать минут. Спасибо, дети! Благодарю, полковник Скалон!
Государь пошел по мосту на другой берег реки и вся свита, человек по крайней мере в двести, последовала за ним. Когда они переправились, государь приказал провести по мосту батальон пехоты (бывшего дворянского полка) и батарею артиллерийского училища, которые собственно для этого были уже приготовлены.
Батальон прошел повзводно, в ногу, производя этим равномерную качку понтонов. Но когда поехала артиллерия, то у одного из ездовых лошадь заупрямилась и придвинулась слишком близко к перилам. Протянутая веревка, разумеется, не могла ее удержать.
Лошадь наступила на самый край настилки, доска опрокинулась, и лошадь провалилась в понтон, к счастью, не задавив и даже не задев сидевшего в нем гребца. Понтон, прорванный ногами лошади, погрузился на дно. Сидевшие по концам его гребцы поплыли к берегу.
Вся часть моста над этим понтоном провалилась, и вода, встретив препятствие, клокотала тут, как в шлюзе. Я, в числе других товарищей, был в это время на берегу. Как только катастрофа свершилась, одни из нас побежали на мост, а другие, в том числе и я, бросились в воду, отстегнуть от постромок провалившуюся пару лошадей и вывезти их на берег.
Лошади путались в веревках, связывавших понтон, пугались от этого, брыкались, и большого труда стоило кое-как сладить с ними. Лошадь, с которой я возился, лягнула меня в борьбе, но так как это происходило в воде, то удар не был сильным и последствий не оставил. Выпутав ее, я вплавь притащил ее за уздечку на берег и передал артиллеристам.
Государь любил подобные приключения, испытывая на них находчивость и смелость молодежи. Так и в этом случае: как только провал части моста случился, государь пошел по мосту обратно. Это значило, что к тому моменту, когда он подойдет к провалу, переход через него должен быть готов. Мы очень хорошо знали все привычки и требования государя.
Сложить запасной понтон, ввести его на место и восстановить разрушенную часть моста не было никакой возможности в такое короткое время, пока государь сделает не более сотни шагов.
Поэтому товарищи мои, которые прибежали на мост, догадались положить через место провала рядом три или четыре настилки, образовав, таким образом, довольно широкий помост. Ничем нельзя было угодить государю лучше, как подобной быстротой и сообразительностью. Его не задержали ни секунды, и, дойдя до провала, он, не останавливаясь прошел по настланным доскам.
- Спасибо, инженеры! - крикнул он, вступив на этот берег.
Но прусский принц, дойдя до провала, не сразу решился вступить на импровизированный помост: пробовал ногами его прочность, пошел очень медленно и балансируя на шатавшихся досках. Его немецкая свита проделывала то же самое, сильно замедляя переправу остальных. Тогда государь, не любивший никакой мешкотности, крикнул немцам:
- Plus vite, messieurs, plus vite! (Быстрее, господа, быстрее!)
Они поневоле поторопились, а за ними переправились дипломатический корпус и вся остальная свита. Но на том берегу оставался еще батальон пехоты и артиллерия, которую нельзя было переправить по трем дощечкам. Поэтому, как только последний из свиты перешел, мы вытащили из разрушенного места погибший понтон, ввели взамен его запасной и восстановили мост в прежнем виде. Батальон и батарея прошли на этот раз обратно без приключений.
Разборка моста и укладка его на фуры произведена была точно так же быстро и отчетливо, как и наводка. Когда все работы были кончены, мы снова надели мундиры, амуницию, взяли ружья и выстроились во фронт.
Государь подошел к нам и еще несколько раз хвалил и благодарил за образцовое исполнение всех маневров с мостом, причем, в знак особого своего благоволения, протянул Скалону руку, которую тот, конечно, поцеловал. Когда государь и его приближенные уехали, Сутгоф почел нужным подойти к нам и сказать:
- Ну, я очень рад, господа, что смотр кончился благополучно. Я не ожидал этого и очень боялся за вас (ему-то чего было бояться?). Поздравляю вас с успехом.
Весело вскинув ружья на плечи, мы с торжеством вернулись в лагерь, точно победили, гордые сознанием своей нравственной силы, которую педагоги, вроде Сутгофа, не умели внушить своим воспитанникам. Да, мы были очень счастливы, что нашим воспитателем был такой человек, как Скалон.