Каждое лето, в августе, мы с родителями ездили в Ниццу к бабушке,
из-за этого неприятного события, начиная с мая, наш дом, втиснутый в ряд похожих вилл, в пятнадцати минутах от Парижа и его соблазнов, превращался в место боевых действий.
— Я не поеду к этой чокнутой Жизель! — кричала мама, мечтавшая о пяти звездах и магической формуле «все включено», а вместо этого получавшая старую виллу и злобную свекровь в придачу.
— Но Эмма, — возражал отец. — Это же самый удобный вариант. Сама подумай: месяц на Средиземном море – это раз. За жилье платить не надо – это два. Поможем матери управиться с хозяйством – это три. Да и Тасе будет хорошо от общения с бабушкой.
— ПАТРИК! — срывалась мама, хватая увесистую стопку тарелок. — Я! Хочу! Отпуска! Понимаешь?! НАСТОЯЩЕГО ОТПУСКА!
Каждое свое слово мать сопровождала разбитой тарелкой. Для придания аргументам особого веса. Она хоть и была англичанкой, но гремучие русско-армянские корни в моменты истерик побеждали британское чванство и уравновешенность.
Папа хмурился, вздыхал и упрямо молчал: посуду-то можно было новую купить, а вот сказать бабуле, что мы не приедем было чем-то сродни атомному взрыву. Жизель очень не любила, когда что-то происходило не так, как ей хотелось.
К августу, перебив все тарелки и накупив пару новых сервизов в Икее, мама, поджав губы, смирялась и собирала чемоданы.
Я тоже не любила эти поездки. Маленькой я была интеллектуально непоседливой: постоянно задавала вопросы, искала объяснений у взрослых и требовала новых знаний. В Ницце же мою жажду обучения никто не удовлетворял: папа занимался текущим ремонтом старого дома, мама отбивалась от нападок свекрови, а бабушка на любой вопрос шикала, грозила пальцем и заявляла: «Взрослые разговаривают, дети молчат! Что за воспитание?»
Редкие вылазки к морю тоже не радовали: женщины и там вели открытую словесную войну, по силе превосходящую стычки католиков с гугенотами, а папа, этакий Генрих Четвертый в отставке, пытался их мирить. Я страдала от полного невнимания к моей персоне и от одиночества в целом.
Когда мне было десять лет, мы с мамой заранее обдумали стратегию и уже в январе начали масштабные военные действия, чтобы-таки провести хоть один отпуск вне ветхой виллы и авторитарного режима папиной родительницы. И добились своего! Двух сумасшедших, симметрично бьющих чашки с тарелками и кидающихся всем, что попадалось под руку, отец не выдержал. Он так устал от нашего совместного буйства, что внезапно смирился и взял путевки в Шарм-Эль-Шейх.
По приезду окрыленные свободой, морем и солнцем, мы только и делали что плавали наперегонки, ели вредную, но безумно вкусную еду и бесконечно загорали. Мои длинные темные волосы даже слегка посветлели на солнце, и в черной синеве появились рыжие отблески. Когда я слегка пришла в себя, то вновь начала давить на родителей своей детской любознательностью. Папа, усмехнувшись, потащил всю семью в сувенирный магазин, где я и обрела свое счастье: книги о Древнем Египте, пирамидах и фараонах. Купленных фолиантов хватило на пару дней. Затем я подошла к родителям, нежащимся в тени пальм на роскошных шезлонгах, и потребовала экскурсию в Гизу.
Пирамиды меня поразили до глубины души. Я увидела другой мир, который вроде и существовал давным-давно, но казался неизведанным и новым. Французский экскурсовод Жан с пониманием отнесся к моему интересу: отвечал на все вопросы и позволил войти в гробницу, хотя остальные дети остались снаружи. Я трогала стены с древними надписями, рассматривала рисунки. Детское любопытство переросло во что-то неизмеримо большее. В сакральное благоговение. В истинное желание познать.
По дороге домой родители с интересом поглядывали на меня, непривычно задумчивую и тихую.
— Тебя что-то напугало, милая? — не выдержал папа моего молчания.
— Нет, — удивилась я вопросу. — Это было потрясающе! Мы же приедем сюда еще? Я бы хотела съездить в Луксор!
Патрик вздохнул. Эмма улыбнулась. Новая война за отпуск начиналась уже сейчас, хотя отдых еще и не закончился, а следующие каникулы зыбко маячили в далеком будущем, аж через 365 дней.
***
В итоге мы вернулись в Египет через три года: от приглашений бабули, как и от нее самой, было не так-то легко отбиться. Она настояла, чтобы мы взяли ее с собой. В свои тринадцать лет я знала о Древнем Египте практически все. Династии, войны, фараоны, раскопки, открытия, иероглифы, письмена – Интернет и книги давали любую информацию, а интерес все никак не проходил. Жажда знаний пробирала до мурашек, неизведанное манило.
Тот отпуск был менее веселым: бабушка постоянно жаловалась. На жару, на орущих детей в бассейне, на слишком теплую воду в море, на невкусную или жирную еду и на нас, дурацких родственников, которые спокойному отдыху на ее вилле предпочли поездку в это адское место.
Чтобы сбежать от вечных семейных ссор, я нашла идеальное решение: детский кружок. Там можно было играть, рисовать, читать, участвовать в конкурсах, но самое главное сокровище пряталось в дальней комнате: уроки.
Старенький египтолог английского происхождения Ричард, рассказывал легенды и факты, делал книжную историю более-менее живой. В ту комнату шли дети, которые хотели слушать, а не бессмысленно орать и кидаться цветным пластилином. В ту комнату, честно сказать, шла только я. Но шла не за скучным пересказом фактов, о которых сама знала, а за покоем.
Ричард пару дней присматривался. Затем любопытство победило профессионализм, и он подсел со мной рядом.
— Как тебя зовут? — спросил учитель, разглядывая мой словарь древнеегипетского языка, с которым я сверялась, когда пыталась перевести текст с увеличенной и распечатанной фотографии папируса Присса.
— Таисия, — отозвалась я, неохотно отрываясь от работы.
— Какое интересное имя. Ты русская что ли? — Ричард с сомнением покосился на мои записи, сделанные на английском.
— Нет. Папа француз, мама – англичанка, а назвали меня в честь русской прабабки по маминой линии, — сухо ответила я. Мне хватало того, что в школе редкое имя задразнили и переврали.
— Ты сама переводишь? — вдруг удивленно спросил учитель.
Я кивнула и уже отвернулась, чтобы снова погрузиться в моральные нормы, написанные иератическим письмом, но Ричард не собирался так просто сдаваться.
— Эти символы можно перевести, как «дети» или «ученики», — ткнул он пальцем в пробел в моих каракулях. — А тут, слово Нечер, значит «кара».
Он мог больше ничего и не говорить. Я испытала такую внезапную приязнь к его познаниям, что не хватило бы и десяти томов Шекспира, дабы описать все вспыхнувшие в моей душе чувства. Он вдруг оказался не занудным теоретиком, а блестящим практикантом.
Так и началась наша дружба. Ричард горел тем же огнем, что и я. Мы делились друг с другом своими открытиями, спорили о Нармере и объединении Египта, переводили старинные письмена и фантазировали на вольные темы про затерянные гробницы.
Море, бассейн, солнце, ссоры в нашей немногочисленной семье и даже экскурсия в Луксор (бабушка категорически отказывалась ехать) отошли на второй план. Каждое утро я просыпалась и бежала на уроки. Каждый вечер проводила над книгами.
Единственное, в чем мы с Ричардом не сошлись, так это в восприятии легенд. Историк был непревзойденным романтиком, искренне верил каждому иероглифу и почитал мифы о мирах загробных, как полноправные исторические документы. Я, реалистка по жизни, закатывала глаза и обзывала это ребячеством.
Отпуск уже подходил к концу, когда историк принес для перевода распечатку со старинным текстом.
— Это легенда, — пояснил Ричард. — Одна из самых прекрасных и неподтвержденных теорий Раннего Царства.
Я рассматривала знакомые символы, шептала себе под нос слова, что просачивались сквозь рисунки. И внезапно живот скрутило волнением. Ожиданием чего-то неизмеримо важного.
— Вчера ты сказала, что не веришь в чудеса, — серьезно продолжил он. — А здесь описание настоящего чуда. Хотел с тобой поделиться.
Я поджала губы, как, впрочем, и всегда, когда мы заговаривали о мифологии, но почему-то не возразила. Села за парту и приготовилась слушать. Бумага с письменами горела в ладонях.
— О фараоне Хор Аха нам известно немного, — начал свой рассказ Ричард. — Считается, что он объединил Верхний и Нижний Египет, основал Мемфис, был прекрасным правителем. Фараон полюбил Бенериб, знатную красавицу, ставшую его наложницей, а в последствии и женой. Она заменила ему и гарем, и интрижки с подданными, и пустые развлечения. Хор Аха был готов бросить к ее ногам все свои владения и всю свою священную жизнь, а прекрасная Бенериб отвечала ему взаимностью.
Иероглифы, наконец, слились в слоги, я нашла слова любовь и верность, затем увидела символ смерти, и волна ужаса вдруг побежала по телу.
— Да, Бенериб умерла, — подтвердил мои догадки Ричард. — В одной летописи я нашел упоминание о том, что с ней расправились наложницы гарема, позавидовавшие своей более удачливой сопернице. Хотя, возможно, что спутница Хора погибла при обычном пожаре. Сердце фараона умерло вместе с ней. Он потерял интерес к жизни, к своим обязанностям, к ритуалам, к войнам – ко всему, что было дорого.
Я вспомнила про Нефертити и про Клеопатру. Вздохнула. Ни один рисунок не передавал мучений героев того времени. Люди любили всегда: что в Египте, что и сейчас. Но любовь тех времен казалась более значимой. Аутентичной. Сакральной.
— Прошло время, но Хор Аха не отошел от горя. Его мать Нейтхотеп предложила попросить помощи у Исиды, богини плодородия, защитницы мертвых. Хор Аха построил на берегу моря храм и провел в нем священный ритуал. Фараон умолял вернуть любимую, а его мать молилась о том, чтобы сын смирился с утратой. Когда Хор Аха вышел из храма, то увидел в морских водах прекрасную деву в белых, прозрачных одеждах. На шее ее блестел амулет – символ богини, которой он только что молился.
«Кто ты?» — спросил Хор Аха у незнакомки, на что та ответила: «Меня послала Исида». И фараон узрел в ее волшебных глазах отголосок любимой, которую потерял. Бенериб вернулась. Богиня даровала им второй шанс.
Ричард расчувствовался и замолчал. Я еще пару минут представляла темноглазого, смуглого красавца, плененного мифической девой. Затем заставила себя вернуться в реальный мир и вспомнить о здравом смысле.
— Ричард, но это же бред чистой воды, — я стала загибать пальцы, чтобы посчитать все огрехи легенды. — Во-первых, не доказано, что Бенериб была царицей. Во-вторых, не доказано, что она возродилась. В-третьих, я не находила писаний, которые рассказывали о смерти Бенериб. Ее гробница, кстати, тоже не обнаружена. Многие ученые вообще считают, что женой Хор Аха была Нейтхотеп. Не матерью, а как раз женой. В-четвертых, …
— Ох Тася, — улыбнувшись моему прагматизму, перебил историк, — я несколько раз натыкался на писания об этом. Если ты проживешь с мое и переведешь столько же текстов… Это, конечно, здорово, что ты так логично рассуждаешь в свои тринадцать лет, но позволь себе иногда просто поверить в чудо. Ты сама как-то сказала, что как будто любовь в Древнем Египте была сильнее, так почему бы и не поверить, что была сильнее и сила их Богов?
— Но это же чушь, — поджала я губы, хотя, к моему удивлению, сердце отчеканило несколько быстрых ударов подряд в знак согласия.
— Мы много знаем о Древнем Египте, — мудро улыбнулся Ричард, — и в то же время не знаем о нем ничего. Была ли та девушка мертвой возлюбленной или нет, а фараон снова стал счастливым. Значит, Исида ему-таки помогла.
Тем же вечером я увидела кулончик «узел Исиды» в местном бутике сувениров и попросила папу его купить. Родители, слегка одуревшие от жары и постоянных распрей с бабушкой, были в восторге от того, что я не капризничала и не лезла к ним со своими проблемами. Поэтому украшение мне досталось быстро и без особых уговоров, хотя и стоило дорого.
В ту ночь я впервые увидела сон о Хор Ара. Фараон был высок, мускулист и до чертиков хорош собой. Его дерзкий, далекий от невинного взгляд сулил соблазнительное забытье любой девушке, что имела несчастье оказаться рядом с ним. Возможно, наложницы действительно убили несчастную Бенериб. Я бы уж точно боролась за такого мужчину.
Мы вернулись домой. А у меня появилась новая цель исследований. Хор Аха и его таинственная любовь. Почему-то история так зацепила, что удесятерила и без того неслабый интерес. Подогревали желание познания и сны, которые с опасной постоянностью рисовали по ночам смуглого красавца-фараона и его темные глаза, дразнящие надеждой на абсолютное счастье. Это было невыносимо. В тринадцать лет влюбиться в придуманный отголосок умершего тысячелетия назад мужчины – что могло быть хуже?
С Ричардом мы остались настоящими друзьями, постоянно переписывались и менялись открытиями.
В одном из писаний о болезни Тутанхамона я нашла фразу: «Он страдал так же, как и Хор Аха, потерявший свою любовь». В другом упоминалась Бенериб, «сладкая сердцем», как единственная, кто вернулась из царства мертвых. Было обнаружено и место захоронения той первой жены фараона, что умерла, скорее всего, от пожара. Воскресшая же копия оставалась неподтвержденной легендой. Саркофаг с ее телом вроде бы существовал и даже был несколько раз перезахоронен, но конкретных мест не называлось. Писания лукаво молчали, а я, ненасытная и вконец раззадоренная крупинками информации, продолжала искать.
Жизнь, тем временем, продолжалась. Когда мне стукнуло семнадцать, бабушка, оставив свою виллу ввиду того, что одна не справлялась с огромным домом, переехала к нам.
Я пряталась от семейных скандалов в переводах и книгах. Всласть накричавшись друг на друга, Эмма и Жизель вспоминали о своих воспитательных обязанностях и, объединившись, учили меня жизни. Бабушка обзывала «лоботряской, интересующейся всякой чушью о давно почивших людишках». Мама добавляла разочарованное «заучка». Лишь папа помалкивал. Дочь – «книжный червь» нравилась ему гораздо больше дочери – «оторвы».
Я снисходительно кивала и снова погружалась в фолианты. Гипотеза о назначении погребальных колодцев манила меня гораздо больше, чем новая сумочка на распродаже или новый мальчик в школе. Потом мои работы по переводам заинтересовали некоторых известных египтологов: Ричард подсуетился. Несколько трудов даже опубликовали в научном журнале, что несказанно удивило приставучих родственников. А когда меня пригласили учиться в Сорбонну еще до окончания школы, то даже бабуля Жизель подавилась своим завтраком.
***
Злодейка-судьба свела нас с Беном случайно: его семья переехала в соседний дом и позвала всю округу на новоселье. В тот вечер мама с бабушкой силком оторвали меня от перевода сложного торгового документа, нарядили в легкое голубое платье и заставили распустить волосы. Я протестующе фыркала, вырывалась, но силы были не равны. Единственное, что я сделать не позволила, так это снять с себя египетский кулончик и заменить его на классическое ожерелье. Плюнув, Жизель уступила моему упрямству.
— Лучше бы крестик носила, честное слово, — пробурчала она.
На вечеринке яблоку было негде упасть. Я, воспользовавшись всеобщим невниманием, выскочила в сад: духота была такой, что шея покрылась капельками пота и нестерпимо хотелось дышать. Апрель выдался в том году теплым, но по вечерам температура заметно снижалась. Влага с кожи мгновенно испарилась, но на ее месте тут же образовались колкие мурашки.
Я бесцельно побродила по тропинкам, без особого интереса посмотрела на переросший газон, заваленный прошлогодними листьями и, окончательно замерзнув, добралась до беседки. Именно там, на покосившейся от времени несчастной лавочке сидел парень. Вид у него был такой же несчастный, как и сама скамейка.
— Привет, я Бен, — уныло произнес он и спрятал в карман телефон. — Бен Лёсот. Ваш новый сосед.
— Тася, — протянула я озябшую руку.
Так началась наша дружба.
Бену тоже было семнадцать. Внешне привлекательный, высокий, угловатый и худощавый блондин с глазами цвета сердцевины грецкого ореха, он вошел в мою жизнь несмелой походкой младенца, вставшего впервые на кривоватые ноги. Но с каждым днем шаг его укоренялся, оттачивался и креп.
Сблизились же мы по одной простой причине: окружающий мир его так же раздражал, как и меня. Только я убегала от скучной жизни в любимые фолианты, а Бен – в компьютерные игры. И родители, что его, что мои, не в восторге были от этих наших увлечений. Продолжение на странице~>