Заповеди.
Когда я пришел на свой первый приход, Александр Васильевич стал моим первым пономарем. Возраст у него был вполне преклонный, но, за отсутствием молодых, я был рад любому. Это был пожилой человек невысокого роста с ясными молодыми глазами. Бывают такие люди, к старости не утратившие жажду жизни и радость восприятия мира. Он мало говорил, держался степенно и рад был оказывать посильную помощь. Как я ему был благодарен за своевременно протянутую руку, особенно когда рассчитывать не на кого.
Одно омрачало наше совместное служение – ямы, он так это называл. Обычно перед большими праздниками или в посты мой старенький пономарь попадал в «яму», запивал. Я все никак не мог разобраться в природе этой страсти и допытывался у него о сложностях заболевания данным недугом. Так, мало-помалу, он рассказал мне свою нелегкую жизнь.
Вырос он в патриархальной уральской семье, где слово отца было как слово Божье. Вере научен был с малолетства, занимался смиренным крестьянским трудом и рос, как все его многочисленные братья и сестры, далеко от праздности. Но судьба предложила ему нелегкий выбор. Сердце его воспылало страстью к некой девице, о которой шла плохая молва по деревне. Родители были категорически против, но молодость бывает безрассудна, и вопреки воле родителей выбор был сделан.
С этих пор жизнь его покатилась по кочкам и ямкам. Долго он с той девицей не прожил, она от него сбежала. Через некоторое время он женился на скромной и тихой девушке, но обратной дороги в отцовский дом уже не было, его так и не простили. Выросли его пятеро детей, быстро пролетела жизнь, а жизнь эта была, по слову псалмопевца, – труд и болезнь. Крепко выпивал Александр Васильевич, но вера как-то теплилась в его душе, не давая ему опуститься на самое дно жизни.
Однажды, после очередной «ямы», обычного выздоровления не наступило. Возраст, растраченное здоровье и трудная жизнь подписали свой неумолимый приговор. Так в страданиях потекли месяцы. Он регулярно причащался на дому, соборовался, но с постели уже не вставал, а боли усиливались. Как-то он даже сказал мне, что не в силах терпеть такие страдания, и странно посмотрел на меня. Я тогда ничего понял.
И вот когда я в очередной раз приехал его причащать, возле подъезда двухэтажного деревенского многосемейного дома, где была его квартирка, стоял его сын, который также был моим прихожанином, а на лице его была полная растерянность.
– Папа умер!
– И слава Богу, отмучился! – ответил я.
На лице сына была тяжелая боль.
– Он… не так… он сам…
Я не понял.
– Как это, сам?
Оказалось, что, оставшись дома один, он дополз до балкона, смастерил петлю и удавился.
Похороны были тяжелее смерти. Каково хоронить человека без креста, за оградой кладбища, вдалеке от родных и близких, без отпевания и молитвы. Меня там не было, но тяжесть была такая, как будто и я там был. Из всех детей на похороны не приехала одна дочь, которая, как когда-то отец, давно пошла против воли родителей и не общалась с родными сестрами и братом.
Через какое-то время дети подали прошение владыке – отпеть отца, так как возможно, что во время боли помутился рассудок и выбор его был неосознанным. Психически больных самоубийц отпевают. Но вердикт архиерея был таким: пока все дети не придут к Богу – нельзя. Верующими стали все, кроме той упрямой дочки, которая и по сей день не хочет знать ни отца, ни мать. Так и лежит, наверное, Александр Васильевич один, без родных и без крестика.
