1221 год. Проломив стены вымоченным тутовником, монголы врываются в кварталы Гурганджа. Здесь штурм захлебывается и атакующие несут большие потери.
Дальнейшие бои грозят оставить Царевичей без войска и часть районов сжигают нефтью. Это эффективно, но лишает тумены добычи.
Сопротивление ставит монголов перед выбором: жизнь или скарб.
Продолжение. Предыдущая часть и штурмовые группы монгольской армии добиваются ЗДЕСЬ
Музыка на дорожку
Традиции посильнее царей.
Вместе с городом горел главный принцип монгольского народа-войска. С ханом должно быть лучше, чем без хана. В конце-концов не за него или за нойона сражался нукер, а за себя. Не их семьям богатство и достаток обеспечивал, а своей.
У ханов таких как он было много, а у себя он был один.
Священным правом грабить обладал любой воин, от безусого отрока занесенного в десяток бескормицей, до сорокалетнего бойца прошедшего горнило степной гекатомбы.
Права этого монгола не мог лишить ни десятник, ни сотник, ни тысячник, ни сам Чингисхан. Тем паче перечисленные, с грабежа имели свою (не менее священную ) долю. Это-то и делало огромное монгольское войско организмом, спаянным не столько страхом, сколько взаимной выгодой.
Беспрекословное послушание (бывшее не целью, а средством!) граничило с исключительной свободой бойцов, распоряжавшихся имуществом по собственному усмотрению. Право на добычу оставляло в отношениях народа и власти и долю противостояния.
Свобода препятствовала сползанию в тиранию с дальнейшим вырождением, когда произвол высших соединившись с тупым безволием подчиненных, создает химеру.
Подобную той, что встретила кочевников в Китае.
Любой монгол утаивал много, тем более что спрятать добро от хана, куда проще чем от десятника. Так (все мы люди!) выстраивались отношения с десятником, у того с сотником и по цепочке до самого... Чингиза.
Зная о воровстве прекрасно, тот закрывал глаза. Утаивание сообщало людям вину, вина воплощалась усердием в деле. Это еще сильнее сплачивало и монгольское войско, и государство в целом.
Беспрекословное подчинение степняка своему командиру, не означало замены собственного интереса - государственным. Дело привычное для человека Нового/Новейшего Времени, когда осознав дороговизну найма и (непозволительную!) вольность дворянской службы, страны прибегли к массовым наборам крестьян.
Подчинив народы идолу патриотизма и в жертву ему принося генофонды.
Само собою разумеющееся служение (для нас), монголу казалось диким. Никогда бы он не понял (а поняв не принял) необходимость сложить кости на чужбине без личной выгоды.
Что говорить, если даже тела монголов по возможности возвращались домой, хоронясь в родных кочевьях. За это, доставивший получал большую часть добычи погибшего. Позже Плано Карпини напишет об огромных кладбищах воинов, привезенных на родину из Венгрии.
Посему в пылающих кварталах Гурганджа, сгорала система ценностей монгольского войска. Полыхало право личной инициативы и мужской состоятельности, неотделимой от свободы воли.
В ответ тумены заявили глухой протест. Внезапно дела пошли из рук вон плохо, дома не занимались, жидкость не горела, а потом и вообще закончилась.
Дураками Царевичи не были, и поняли все.
Чтобы выманить жирного тарбагана не зажигают степей. Куда проще из норы его - вылить..
Старые песни о главном
Народная воля как и влечение женщин, вещь... противоречивая. В запущенных только случаях она заявляет о себе прямо. Обычно же требует песен и уговоров.
То и другое народу льстит.
Чем ниже желание, тем больше лицемерия потребно чтобы воплотить его в дело и напрасно думать будто царям легче, чем простому мужику.
Мужик хотя-бы может ограничиться своими косноязычием, за неимением лучшего возьмут и это. Царю же в общении с народом, нужны слова заимствованные, речники искусные.
Больше чем в воздухе он нуждается в людях, способных уловив тайное желание толпы, выразить его возвышенными речами, облекая жажду разбоя благопристойными ризами.
Монгольское войско никогда не заявляло целью похода - грабеж. Обычно речь шла о попранной справедливости и ее восстановлении.
Старые обиды, убитый посол, нечестие правителя, просьба (!) жителей обреченной на расправу страны о защите, сама воля неба наконец требовали удовлетворения!
Скажи кто-нибудь из скудоумных, монголу: пошли грабить! И сразу же напорись на презрение (а то и нож!).
А скажи человек умудренный, ему же: в богатой стране убили нашего посла! И получи ревностного мстителя.
Сказать не просто! В деликатных вопросах, большинство щекотливо до ранимости. На ранку преступного замысла потребно дуть, нашептывая ласковые слова и снимая боли дотошной совести примочками одобрения. Ни одно дело без этого не пойдет.
Почеши например кому за ушком:
Родина Твоя - Катехон. Божий оплот на грешной земле. Подножие стоп Его. Виноградник благочестия, рождающий гроздья Святых и героев.
И жмурясь от удовольствия, человек закатается на спине как котейка на мартовском солнце.
Причем! Ведь все сказанное будет правдой... Но правдой половинчатой и к человеку не относящейся.
А заяви ему же:
Только здесь дьявол проявил себя так открыто. Мастерская сатаны, где за общие подати плод вытравляют чаще чем рожают. Каждый продавший и купивший повязан кровью, а благоденствует лишь ростовщик.
Где мерилом взрослости становится чарка. Сквернословящий юнец не стесняется старца, а старец юнца.
Сплачивающей же силой остается страх насильственной содомии в темнице, где трусам разрешено презирать поруганных в ожидании своей очереди.
Тоже правда. Тоже половинчатая, но та что к слушателю относится больше.. Заявит такое разве что "человек" полубезумный. Для общества потерянный и обществом проклятый. Тот кто за баранину не продается и любви не ищет. Был ли такой в монгольском обществе? ДА!
Таким был автор Сокровенного Сказания.
История не оставила ему имени, но! Беглого взгляда на произведение достаточно, чтобы увидеть неподкупного человека, а вдумчивого прочтения, чтобы узреть пророка изгнанного из своего отечества.
Впрочем и о нем и о его детище позже.
Так уж повелось, что полная правда всегда против шерсти, а сердцу хочется ласковой сказки да сказочной ласки.
А где ласка, там и сказочник.
Слезы улигерчи
В монгольском обществе таких людей называли улигерчи.
Певцы сказители, они были тем-же что русские былинники и менестрели Европы. В Великой Степи эти люди созидали народу досуг, занимая его ум и сердце.
Если выбор европейского менестреля стоял между улыбкой обывателя и капустной кочерыжкой по голове, то улигерчи выбирал между бараниной и плетью. Хотя это одно и то же.
Напрасно думать, что цари приручают поэтов только по собственному почину. Много чаще их к этому обязывает народ. Ведь и ему слова улигерчи приятны не всегда. Хотя другого защитника у народа и нет.
Тиран ухвативший меч владеет телом страны, а тиран приручивший поэта ее душой. И пусть прирученные от диких отличаются как мухи от пчел, но и тогда они успеют натворить бед.
Певцы владеют словом, толкающим на смерть не хуже пойла и часто его заменяющее. Прельстившись угрозами и бараниной, улигерчи запели.
Разрывая на себе малахаи они выли о погибших друзьях. Тех чей беспокойный дух мечась между землей и небом, тщетно ждет отмщения от товарищей. Часто пелось о диких мучениях храбрецов, оказавшихся в сартаульских лапах живыми.
О бабах в мужском обличье, что страшатся выйти из шатра и рождены только жрать. О древних удальцах, что ужасаясь глядя на безвольных внуков, требуют у Неба вырвать им очи. Желая оказаться лучше слепцами, чем смотреть на это...
Страшен поэт согласный с властью и дружный народу. И чье (каменное!) сердце сохранит равнодушие видя как собеседник Бога сделался холуем каптерщика.
Иной раз и баранья похлебка становится чечевичной.
Улигерчи потребовалось немного времени, чтобы монголы начали донимать командиров, требуя вернуться в кварталы Гурганджа за братьями и законной долей!
Роковая плотина
Когда народные мечты сбылись, ласковые сказки уступили место сказочным ласкам.
Монголам, раззадоренным трелями ханских соловьев. Раздосадованным отсутствием добычи и неудачей. Разъяренным монголам не требовался приказ. Они сами сбивались в штурмовые толпы, закусывая губу в предвкушении схватки.
Подливали масла и сартаулы Гурганджа. Штурмы оставили в их кварталах немало бойцов. Попеременно их то обнаруживали мальчишки, то сами истощенные жаждой нукеры сдавались в плен.
Лучше бы им этого не делать.
По ночам особенно, когда жизнь затихала. Из мертвых кварталов лился вой. Дикий и нечеловеческий он стискивал сердца стальной хваткой, заставляя кровь стыть от ужаса, а кулаки сжиматься от ярости и бессилия кровь.
Монголы понимали, что кричат свои.
Старые даже, опытные нукеры, заставшие еще Джамуху с его художествами (а посмотреть было что..) украдкой смахивали слезу, греша на едкий кизяк.
Утром какой-нибудь мальчишка-сартаул с выпачканной рожей, развязно вываливался на плотину, сжимая в руке голову. В ее изуродованном болью, искаженном гримасой лице, многие узнавали товарища по десятку и сотне.
Швырнув ношу как протухшую падаль, такой щенок белоснежно скалился и глаза его сияли восторгом.
План был прост.
Захватив мост-плотину через Джейхун, монголы лишали город воды и воли к сопротивлению, оставляя за собой и отмщение и добычу.
Воплотить его вызвалось три тысячи человек. Главным образом люди Джучи. Им город отходил по слову Единственного. Посему отдавая должное товариществу, не забывали они и право первого грабежа.
Казалось прорыв удался.
Как масло пройдя заставы мусульман, отряд оказался на плотине и... был немедленно окружен, едва первый из атакующих ступил на противоположный берег, а последний ступил на мост.
Возникнув из ниоткуда, свежие отряды сартаулов оттеснили подмогу от окруженных, зажав три тысячи человек в узкой мостовой горловине.
Подавшись вперед монголы напарывались на укрепления, сталкиваясь с лютостью горожан, делавшей орудием боли каждый кусок железа. Попытки отступить упирались в хорошо вооруженных воинов-мусульман, заваливших подходы (и выходы) скарбом.
Противник не имел нужды обстреливать пойманных. Теснота работала и без этого. Но стрелы все равно садили в толпу, усиливая панику и давку. Все старания монголов выручить своих встречными залпами, оказались тщетны. Хорезмийцев прятали городские укрытия, тогда как плотина открывала плотно зажатый гурт прямому обстрелу.
Схватив стрелу кто-то уходил сразу. Другой мучался намертво стиснутый товарищами, равно не в силах ухватить рукоять меча и глоток воздуха. Любое движение любого человека делало хуже всем. Но люди не могут не шевелиться и муки усиливались. На том и другом берегу, единицы вырывались из ловушки, немедленно перехватываясь хорезмийцами.
Воины, монголов резали сразу. Горожане не сразу.
Наконец, безвыходность вызвала неминуемое. Монголы массово прыгали с моста в пучину сперва поодиночке, а затем и группами. Течение тоже оказалось злым, и тех кто не утонул сразу прибивало в мусульманские кварталы для жутких расправ. За ними (потерянными и обессилившими) радостно бросались в реку, выволакивая на берег за уши как свиней.
Особенно яростными в тот день были старухи.
О подмоге речи не было.
У Джучи свободных сил не оставалось. Чагатай предпочел не замечать трудностей брата. Угедэй благоразумно самоустранился заранее, не собираясь расплачиваться людьми за чужие дрязги.
Несчастным на мосту оставалось надеяться лишь на улигерчи, чьи песни делали баранью похлебку такой сладкой. В скорбную минуту их слова почему-то на сердце не шли и не пел никто. Больше хрипели.
Народный поэт гонит на смерть, антинародный от смерти. Впрочем и это он обычно делает до, а не после. Притом слова его обычно горьки, а полынью похлебку не приправляют.
Агония длилась несколько часов. К вечеру живых не осталось.
Трясина
Бойню сменило хрупкое равновесие.
Монголы укрепились в захваченной части Гурганджа, разбив город на участки, куда никого не пускали без пароля и взятки. Мусульмане грудились на своей половине, изгоняя мысли о скудеющей пище и множащихся мухах.
Истощенные физически и морально стороны, продолжать войну не могли. Началась рутина, способная затянуть штурм на месяцы и годы. На счастье одним и горе другим, столько времени у Царевичей не было.
Чингисхан к тому моменту успел переправиться через Джейхун, взять Талакан и Балх, направив Толуя на расправу с непокорными в Хорасане.
К всеобщему удивлению военные таланты младшего сына оказались много выше, чем "сноровка и опыт" старших Царевичей. С малым войском он шутя брал огромные города, швыряя к отцовским ногам знатных пленников и богатства.
Тут еще шахский выползок Джалал ад Дин все-таки проскочил пустыню и готовился к смуте. Под его знамена стекались тысячи мусульман, создавая войско, которого у сартаулов еще не было.
День за днем повышал для Чингисхана ценность каждой сабли. Держать в далеком тылу пять туменов, казалось (и было!) чистым безумием.
Мало/помалу партию благоразумных сплотил Угедэй. Жизнь ставила перед дилеммой плохого и худшего. Промедление делало войско стадом, атака вразброд кормом для воронья и собак.
Лишь Один человек мог разрешить противоречия. Пыльные гонцы помчались к Нему в Ставку с выражением вины и мольбой об указаниях, что злило и льстило одновременно.
Ожидая ханского ответа, войско затаилось и притихло. Страшно когда у человека есть к власти вопросы. Еще страшнее, когда у власти есть к человеку вопросы.
Что до улигерчи, то они старались реже показываться на глаза, объедая кости где-то за шатрами Царевичей. Сказки кончились.
Появление в народной толще грозило подбитым глазом, а то и кинжалом в бок. Больше всего мир несправедлив к поэтам. Требуя от них лести, он по всей строгости спрашивает за последствия...
Художник и толпа, народ и рассказчик.
Все обвиняют всех, забывая что каков слушатель таков и проповедник, каков проповедник таков и слушатель.
Меня обманули!
Вопит один
Но ты хотел лжи! А я хотел есть!
Отвечает второй
И вообще... соблазнив пирогом голодного, допустимо-ли обвинять его в том, что этот-то самый пирог он и отработал..
Подписывайтесь на канал. Продолжение ЗДЕСЬ
