Освоил две книги Олеговича, включающие все его новеллы, повести и эссе, как понимаю теперь, ради нескольких жемчужин. Если учесть, что почти все написанное им после «Поколения П» я не перевариваю и не переношу, то этот заплыв сквозь три десятка рассказов, шесть повестей и десяток эссе был мне необходим, как воздух, чтобы вновь окунуться в того Пелевина, которого люблю. Однако, и здесь, как оказалось, не все равноценно: безусловные шедевры, такие как «Хрустальный мир» и «Нижняя тундра», которым суждено пережить самого автора (о них скажу отдельно) соседствуют, как с хорошими текстами, при этом концептуально тавтологичными («Спи», «Вести из Непала», «Ника», «Зигмунд в кафе»), так и откровенно плохими (включенными в последний раздел сборника и составляющие «ДПП НН»).
Мастерство Пелевина-новеллиста – в сочетании карикатурной, шаржированной действительности позднего «совка» со всеми атрибутами его запустения и деградации с глубинно содержащейся в нем мистикой и фантасмагорией. Собственно, это есть и в его романах, но в малой форме такое столкновение несочетаемого особенно очевидно, при этом автор меняется: если Пелевин начала 90-х еще робок, мечтателен, печален (что, впрочем, придает его текстам особое очарование), то Пелевин конца 90-х остер на язык, именно здесь начинают всходить семена его фирменного стеба (в этой связи нельзя не сказать о блестящих «Святочном киберпанке» и «Греческом варианте»). Мне лично нравится и тот, и другой, главное – они оба отличаются от холодного цинизма Пелевина нулевых-десятых.
Многие мотивы, конечно, повторяются: занудное, заунывное растолковывание истин буддизма, так раздражающее при чтении того же «Ампира В», есть уже и в рассказах (одни из самых слабых – «Свет Горизонта» и «Иван Кублаханов»). Порой Пелевин-новеллист вторгается на территорию Сорокина (не лишенных изящества и выдумки рассказ «Меттельшпиль»), но чаще дублирует и цитирует сам себя. Когда он описывает реалии позднего «совка» или разборки «новых русских», более ироничного, точного, бьющего прямо в цель прозаика трудно найти. Когда же встает в позу учителя жизни, он кажется невероятно высокомерным.
Никогда не понимал всеобщего пиетета вокруг довольно прозрачной и безыскусной притчи «Желтая стрела», также и «Принц Госплана» всегда казался мне просто остроумной выдумкой и не более. «Проблема верволка в средней полосе» и «День бульдозериста», уж не знаю, рассказы это или повести, довольно блеклы на фоне более лаконичных его текстов. А вот «Затворник и Шестипалый» был всегда любим мною за лапидарный символизм, притчевую изысканность образов и дыхание надежды в финале. Эссе Пелевина также весьма различны по художественному эффекту: если текст «Джон Фаулз и трагедия русского либерализма» точен, емок и из него не выкинешь ни единого слова, то объемная и претендующая на научность «Зомбификация» могла быть и короче, но все равно хороша. А вот «Икстлан-Петушки», «Мой мескалитовый трип» и прочее весьма посредственно по исполнению, на мой взгляд, хотя в замысле и неплохо.
Рассказы в микроцикле «Память огненных лет», посвященные мистическим исследованиям Третьего Рейха, - это, конечно, вымысел от начала до конца, но, как и «Пьер Менар» Борхеса, весьма искусно камуфлирующийся под документ. Большинство же новелл из микроцикла «Греческий вариант» стилистически отточены в каждой детали – в них уже виден автор «Поколения П». И наконец несколько слов о «Хрустальном мире» и «Нижней тундре»: эти тексты сделаны столь блистательно, что полностью погружаешься в их мир, доверяя автору на сто процентов. Юнкера-кокаинисты, охраняющие Смольный накануне Октября 17-го, и китайский император, вступивший в бой с колдуном, оказавшись в современной России, запоминаются раз и навсегда.
Постмодернизм Пелевина построен на ювелирном вычленении в презренной и материальной повседневности прошлого и настоящего крупиц подлинного, чистого мистицизма, почти набоковской по качеству потусторонности, и это сообщает его лучшим текстам (прежде всего 1990-х годов) такое обаяние настоящей, нефальшивой литературной и философской ворожбы, что за нее можно простить все последующую онтологическую рахитичность книг Пелевина нулевых-десятых, вконец оледеневшего в своем цинизме и высокомерии.