Автор: dmitriy.svechnikov
Конечно, не было никаких «невинно убиенных». Эти люди знали, на что шли. Стоит только посмотреть на заполненные трибуны партийного Нюрнбергского стадиона[1] , на сияющие лица «болельщиков», которых, конечно, под угрозой смерти заставили смотреть этот ужасный матч. Таймы пыток, табло ненависти, свистки эсэсовских судей и бесконечные несправедливые пенальти в ворота евреев, славян, цыган, англичан, поляков и французов. Правда, пенальти в своем первоначальном значении и зачастую с припиской «death». Зная, что все это правда, а не жалкие выдумки масонов и сионистов, я тем более был удивлен, когда услышал от одного из моих дальних родственников, служившего переводчиком в штабе группы армий «Центр» в 1942-1944 годах, историю следующего содержания.
«Сомнение»
«Германия в одиночку развязала. И только Германия несет ответственность за преступления против человечности, совершенные во время холокоста».
Министр иностранных дел ФРГ Хайко Маас
Был знойный белорусский полдень сорок четвертого года. В 45-й гренадерский пехотный полк, стоявший под Кобрином[2] , прислали пополнение. Новобранцы, добровольные жертвы пропагандистской машины гитлерюгенда, с охотой откликнулись на отчаянный призыв оперативного командования. Они свято верили в то, что судьба фатерлянда[3] теперь только в их руках. К сожалению для них, это было не так, но на бесчисленных маршах вокруг Гитлерплатцев, тирольских стрельбищах и «часах нации», запросто превращавшихся в «дни», твердили о скорой победе немецкого оружия. Эти тевтонские орлята, так хорошо выглядевшие по сравнению с исхудалыми фронтовиками, никогда в своей жизни не дравшиеся, но уже наученные жестокости и горячо преданные фюреру. Впрочем, они считали себя искренними патриотами и неприхотливыми солдатами, исполнявшими свой долг. Реальность же, разумеется, была далека от легких летних побед сорок первого.
В полк на переформирование прислали с фронта 51-ю, «Бранденбургскую» роту. Ее остатки в составе около 30 человек 5 июля вырвались из советского котла и через полторы недели маршевых переходов по белорусским лесам добрались до немецкой части, расположенной в 25 километрах к востоку от Бреста. Несмотря на стремительное продвижение Красной Армии, паника здесь пусть и набирала свои зловещие обороты, но пока еще не была всеобщей. Командиры нервно ждали приказов сверху, солдаты хотели домой и очень боялись попасть в русский плен, но были и те, кто презирал малодушие и трусость и верил, что немецкая машина снова заведется. Но пусть читатель не вводится в заблуждение, потому что таких на протяжении сорок четвертого года становилось все меньше. Молодое пополнение направили под Кобрин для укомплектования 51-й роты. Фриц Бауэр, широкоплечий, грузный и неповоротливый офицер с красной от пота и зеленого змия свиной шеей был настоящим арийцем - сыном гамбургского коммерсанта Зигфрида Зонненфельдта. В свое время он выдал своего отца гестаповцам, чтобы не дай Бог не загребли его самого. А между тем, за «содействие в поимке врагов народа» его продвинули по службе и заодно передали под его управление кондитерскую фирму «Echtesüßihkeiten[4] », которую Зонненфельдт старший не собирался отдавать сыну и исключил последнего из завещания. В Гестапо закрыли глаза на то, что Бауэр еврей, ведь он поставил государственные интересы выше совести. Его быстро перевели на тепленькое место в «Армии резерва», а заодно и поменяли фамилию. Бауэр - значит строитель. Настоящий трутень германского социализма, который строился не только Гитлером, но и муравьями-Бауэрами. Строился на фундаменте ненависти из цемента безразличия.
Подчиненные хауптмана Мильке, командира 51 роты и по совместительству еще одного великого сына Германии, залечивали раны и набирались сил перед новым сражением. Эрих Мильке был воистину героем, сродни прусскому полководцу Блюхеру. Вот, например, при отступлении (так в официальных документах называлось бегство) он успел запрыгнуть на подножку последнего вагона санитарного поезда, спихнув носилки с тяжелораненым и бросив своих солдат. Капитан покидает судно последним, но ведь хауптман- не капитан, пусть и ротой командует.
Из всей роты выделялся один лейтенант. Это был высокий, стройный и подтянутый человек. На вид офицеру было не более 35 лет. В серых глазах его почему-то всегда виднелся отпечаток скорби, волосы ровным асфальтом лежали на голове, но можно было заметить, что лейтенант их никогда не причесывал. Идеальной формы нос и уши, изящные губы и умеренно впалые щеки выдавали в нем настоящего аристократа, хотя приставки «фон» в его фамилии не было. Наверное, ему стоило родиться в веке эдак в восемнадцатом, маршировать печатным шагом на глазах у восторженного и амбициозного Фридриха Великого или героически сражаться под Лейпцигом. Он и сам наверняка избрал бы себе такую судьбу, но злодейка распорядилась иначе. Обер-лейтенант Томас Шульц появился на свет в Мюнхене в 1910 году. Вернее, тогда он лейтенантом, конечно, не был. Отца своего он не помнил: тот ушел на войну, как только объявили мобилизацию. Его мать, Генриетта Майер, отчаявшись получить хоть какую-нибудь весточку от мужа, прошла курсы сестер милосердия и в 1917 году отправилась под Пашендейль[5] . Тогда было британское наступление, и медицинский батальон не успел отступить. Его мать изнасиловали трое шотландских стрелков (как видите, их «юбки» вовсе не означают женственность и милосердие). Генриетта Майер умерла при родах младшего сына, но мальчик выжил. Макса и Томаса воспитывала их бабушка Грета. Когда ему было семь лет, Шульц потерял то, что уже никак не восполнить. Мама не водила его в школу, не отчитывала за поздний приход домой, не делала с ним уроки. Бабушка снимала небольшой домик на Кронштадтер Штрассе, 21. Томас с того времени люто возненавидел англичан, но своего младшего брата любил. Он ведь ни в чем не был виноват. Потом были Версаль, безработица, репарации и обидевшийся на весь мир закомплексованный ефрейтор. В 20-ые годы в Германии, как и в России одним из немногих мест, где можно было сделать карьеру была армия. Томас записался в Рейхсвер[6] и своей исполнительностью и пунктуальностью тут же привлек внимание командования. Всех удивило, что он не стал вступать в НСДАП. «Я служу фюреру и Германии, а не партии». Его командиры удивились, но настаивать не стали, а с началом войны все забыли о его отказе. Было не до того. В составе группы армий под командованием Рундштедта[7] Шульц участвовал в кампании против Франции, сражался с англичанами в Дюнкерке. Кстати, там ему наконец представилась возможность отомстить. Когда части Вермахта оккупировали в мае сорокового года французский городок Абвиль[8] , здесь, вопреки словам Российского военно-исторического общества, еще оставались очаги сопротивления. Отделение Шульца подавило английскую огневую точку. Своих солдат он отправил отдыхать, а сам подошел к последнему выжившему бойцу. Англичанин, лихорадочно лепеча что-то о Женевской конвенции, надеялся на человечное обращение. И не зря. Шульц быстро отпустил его. За углом юноша встретил Апостола Петра.
Шульц не чувствовал ни капли сострадания. Он выполнил свой долг. Как будто прильнул к меху с вином после долгого воздержания. Как будто заполучил против ее воли самую красивую, упрямую и недоступную девушку на планете. Кто-то пишет, что месть не приносит удовлетворения. Поверьте, это не так. Шульц чувствовал наслаждение. Одни англичане до полусмерти изнасиловали его мать, он же навеки вогнал в скорбь других - родителей убитого. В 1943 году Шульца отправили в Италию - сдерживать натиск Александера[9] и спасать неказистую социальную республику. В ноябре ситуация на востоке стала совсем плачевной. Из остатков дивизий, от которых зачастую оставались одни названия, спешно формировались новые части. Среди них была и 51-я «Бранденбургская». В России Шульц стал таким чистюлей, что сам фельдмаршал Паулюс ему бы позавидовал. Удивительно, но в адских условиях восточного фронта он всегда носил чистый китель или хотя бы опрятную полевую форму. Головного убора, будь то каска или фуражка, Шульц практически никогда не снимал.
Изящной походкой он направился в штаб. Вороные сапоги щедро ловили солнечные лучи, игравшие на обуви, как на водной глади. От природы Шульц был нелюдим. У него не было друзей ни среди подчиненных, ни среди начальства. Из товарищей один фельдфебель, да и от того просто нельзя было отделаться, поэтому приходилось общаться. Видимо, в силу замкнутости и был он только обер-лейтенантом, хотя воевал уже четыре года. Нет, к «Молчалиным» Шульца отнести было нельзя. После того случая он особенно потускнел и стал совсем хмурым, однако ему удавалось придавать лицу спокойный и надменно-суровый вид. Новые мысли наслаивались на старые переживания,и душевные метания от «выполнял приказ» до «мог, но не сделал» раздирали его погибающую совесть. Да, несмотря на кажущуюся противоречивость своего характера, он был самым обычным офицером армии, которая 22 июня 1941 года вторглась в нашу страны. Совершенно не обязательно совершать преступления, чтобы стать преступником. Достаточно просто молчать.
Солдаты толкались у полевой кухни, туда-сюда сновали санитары с носилками. Советские штурмовики мягким ковриком только что накрыли целый батальон немцев, а местный лазарет был рассчитан не более чем на 80 человек. Несмотря на суматоху, вновь прибывшим в установленном порядке, устало и степенно, показывали казармы. Они сильно отличались от чистеньких убранных помещений, которые демонстрировало призывникам министерство пропаганды. Хотя какие могут быть вопросы к этому мудрому ведомству? Оно ведь должно завлекать и воодушевлять, а правда пусть полежит на обочине. Тех, кого постоянно завлекают и воодушевляют, о ней и не вспомнят.
«Зачем только прислали пополнение? Все равно русские через день-другой будут здесь. Белоруссия потеряна, а наш бесноватый все никак не может это признать». Пролетевший мимо военный почтальон прервал упаднические мысли обер-лейтенанта:
-«Шнайдер, постойте!» - окрикнул его Шульц.
-«А, это вы, господин обер-лейтенант! Чего хотели? Я очень спешу!» - буркнул почтальон.
-«До Ораниенбурга[10] идете?»
-«Да»
-«Отдайте этот пакет в комендатуру исправительного лагеря Заксенхаузен. Пусть там его отнесут в сорок пятый барак заключенному №509»
-«А что у вас там? Вдруг пистолет? Совсем меня не жалеете, Шульц!»
-«Это посылка от офицера Вермахта и вскрытию не подлежит» - отрезал Шульц - «К тому же, Шнайдер, вы в любом случае здесь не при чем. Если что, адресат на посылке указан, и Гестапо придет за мной, а не за вами, не так ли?» - улыбаясь, заметил лейтенант. Шнайдер удивленно отвел вниз свои толстые искусанные губы, пожал плечами, но пакет принял. Поезд должен был отправиться через минуту.
Шульц понимал состояние армии. Они сражались, просто потому что так было нужно. Бой хотя бы ненадолго отвлекал солдат от одной, постоянно ноющей мысли - война проиграна. Да, такие подозрения были уже после Сталинграда, но тогда казалось, что все еще можно исправить. Позади были сотни километров Рейхскомиссариата «Остланд», украинские житницы и «верные» союзники из Италии, Венгрии, Румынии, Финляндии, Хорватии, Испании и Франции. Теперь же рушилась последняя надежда. Под мощными ударами советских фронтов таяла немецкая Белоруссия - последний крупный оплот захватчиков на территории России. Что-то подсказывало Шульцу, что воюет он не за Германию, не за семью, бессонно ждущую его в Мюнхене. А вообще хотя бы один день за эти четыре года, полных лишений, пота, крови, тоски, страха и ложных надежд сражался ли он за Родину? Или был предателем? Но ведь он носит немецкую форму, служит в немецкой армии, стреляет из немецкого оружия и защищает честный германский народ. А разве изменники могут быть патриотами и наоборот? … Ударная волна сбила его с ног. Шульц машинально достал из кобуры револьвер, но стрелять не пришлось.
-«Убит, убит! Назад в лес! Быстрее!» - слышалось позади штабной избы. Белорусские партизаны настолько осмелели, что, собрав отряд в 25 человек, решили напасть на полковой штаб. К счастью для немцев, полковник Бауэр в это время по неотложным делам замаскировался в кустах и избежал смерти. Перестрелка продолжалась еще несколько минут, но Шульц, притворившись контуженным, не горел желанием участвовать в стычке. Вскоре немцы подтянули резервы, и партизаны спешно ретировались. Паника понемногу проходила, а вот новобранцы не на шутку испугались. Их научили ненавидеть, но не воевать. Страх и ненависть всегда идут рука об руку. Одно порождает другое, а человек оказывается заложником обоих чувств. Тот, кто ненавидит, обязательно боится, и желает всевозможных невзгод объекту своего страха. Такой человек жалок и немощен. Он полон предрассудков и живет предубеждением. Когда он понимает, что был не прав, зачастую сходит с ума. Впрочем, есть и другая категория. Страх заставляет их действовать, проявлять инициативу, быть жестокими. То же случится и с новобранцами. Сейчас это просто юнцы, но к 1945 году именно они станут основой немецкой армии и наиболее фанатичными защитниками уходящего в небытие государства. А пока ими властвовал страх - страх неизвестности, страх перед врагом, наконец, страх неотвратимой смерти, не утихающий ни на секунду.
«Да-а, мы уже настолько слабы, что русские атакуют нас посреди бела дня. А, еще лучше. По-моему, даже не только русские. Вон и несколько человек с красно-белой повязкой на рукаве[11] . Это что же мы за народ такой, что смогли объединить против себя непримиримых врагов - жидов-коммунистов и слабаков-поляков - прихвостней трусливого эмигрантского правительства[12] . Это определенно что-то значит. Черт подери, почему я так спокоен? Там ведь убили моих сослуживцев. Ах, вы, чертовы русские свиньи, мы вам еще отомстим! Как приятно насиловать ваших жен и дочерей. Красивейшие женщины на свете должны принадлежать немцам, а не низшей расе недочеловеков. Забирайте наших, если хотите. Ладно, плохая шутка. Извини, Гретхен». Последние несколько строк он продумал без энтузиазма. Он просто понимал, что так полагается мыслить порядочному немецкому офицеру. А как вы думаете, ему самому хотелось так думать? Я бы тоже многое отдал, чтобы узнать ответ на этот вопрос. Среди общей неразберихи лейтенант разобрал траурные крики следующего содержания:
-«Хауптман Мильке мертв! Это красная сволочь! Это они сделали! К оружию!». В общем непонятно, зачем фельдфебель Заукель наговорил столько слов, ведь смысл крылся только в первых двух.
-«Итак все видят! Что ты орешь, идиот?! Здесь уже нет никого»
-«Дорогой Фриц, успокойтесь и хватит палить в никуда. Вам что, патроны сам фюрер привозит?» - с подлинно-офицерским достоинством сказал обер-лейтенант. Солдаты похихикали над его остротой.
-«Но, господин обер-лейтенант! Наш хауптман! Достойнейший из достойнейших и храбрейший из храбрейших погиб в неравной схватке с врагом!»
-«Это большая потеря для всех нас. Мне очень жаль» - произнес Шульц и про себя добавил: «конечно, в неравной. Наших было раза в три больше. Если он и «достойнейший», то только в прыжках на подножку вагона». Все очень скорбели о хауптмане Эрихе Мильке.
-«Да, Заукель, Построение у штаба через 5 минут. Нужно провести перекличку. Сколько убитых?»
-Из нашей роты 12 человек, еще 9 из других соединений и около двух десятков тяжелораненых. Пропавшим никто не числится»
-«Исчерпывающе, господин фельдфебель»
-«Служу Рейху, господин обер-лейтенант»
-«Да служите кому хотите, построение только организуйте». Заукель был ошарашен наглостью командира, но смолчал: дисциплина была для него превыше всего, хоть он и был слегка туповатым. «И еще, Фриц, распорядитесь похоронить убитых. Они этого заслужили»
-«Слушаюсь, господин обер-лейтенант. Их тела уже сбросили в окоп и засыпают землей»
-«Что?» - лицо Шульца налилось багровой яростью. «Черт подери, похороните их в братской могиле. Они же наши товарищи»
-«Но полковник Бауэр…»
-«Вот и оставьте для него этот противительный союз. Ваш непосредственный командир я»
-«Слушаюсь, господин обер-лейтенант»
-«Что-то еще?»
-«Да, пленники. Двое юнцов и баба»
-«Привести этих мерзавцев сюда»
-«Разрешите идти?»
-«Да, вы свободны»
-«Хайль…»
-«Вы свободны, господин фельдфебель. Шульц плюнул в лицо молодому партизану и велел запереть всех троих в сарае, в котором до этого жили свиньи. Вдруг один из пленников упал перед Шульцем на колени. Солдаты хотели открыть огонь, но наш герой знаком дал понять, что этого не потребуется.
-«Прошу вас, я знаю куда они убежали! Я все скажу, только оставьте мне жизнь», - уверенно слюнявя отполированные господские сапоги, кричал бывший партизан
-«Vorname?[13] »
-«Nichtverstehen[14] , господин офицер». Шульцу обратился к нему по-русски. В начале тридцатых он обучался в танковой школе «Кама» под Казанью.
-«Имя и фамилия»
-«Рогачев моя фамилия. Не трогайте… пожалуйста, офицер… не убивайте меня. Я в-в-вам…пригожусь. Обещаю, господин офицер. Честно обещаю. Клятвенно молю оставить меня в живых». Встреча с Рогачевым напомнила Шульцу один случай, произошедший в Белоруссии зимой сорок второго: местные неравнодушные поймали двух заплутавших подпольщиков. Поначалу оба пленника держались стойко, но под страхом виселицы старший из них не выдержал и согласился выдать немцам место дислокации своего отряда. А заодно и собственноручно повесил более принципиального напарника. Томас Шульц имел своеобразные представления о долге и чести, но был искренне убежден, что раз человеку суждено родиться красным, то пусть красным он и остается. Даже к пленным политрукам Шульц испытывал хоть какое-то уважение. Они были нелюдями, дикарями, приматами, но при этом оставались достойными противниками. Те же, кто, превращались в слизняков и умоляли пощадить, теряли человеческий облик в его глазах. Нет, для Шульца все выглядело однозначным. Перешедший на сторону русских предатель, а перешедший на сторону немцев… тоже предатель. И никаких но. А вот его начальники таких взглядов не разделяли. Отсюда и бесчисленные русские, грузинские, индийские, шведские, датские, голландские, бельгийские и норвежские подразделения, боеспособность которых была крайне низкой. Число таких карикатурных соединений росло и для каждого придумывали свою историю, о том, что Генрих Птицелов или Фридрих Барбаросса искупались в священных водах Ганга и сделали всех хиндусатнцев чистокровными арийцами. Примерно такая расовая околесица и была возведена в ранг государственной идеологии Рейха и более всего одиозного ведомства Генриха Гиммлера, к которому, слава Богу, Шульц никакого отношения не имел.
-«Бегите, товарищ Рогачев, бегите! Я вас отпускаю!» Рогачев понимал, что услышал лишь то, что ему хотелось, но на всякий случай все равно побежал. Шульц достал свой маузер и от бедра всадил атлету две пули промеж лопаток.
-«Что такое, господин обер-лейтенант?»
-«Совершена попытка к бегству. Этих запереть. Казним их сегодня вечером. Хотя стойте, молодуху через пару часов приведите ко мне. Пожалуй, сохраню ей жизнь, а, может, и подарю еще одну. Немцы созданы для того, чтобы нести людям благо».
А по правде говоря, Шульц был очень рад, что хауптман мертв. Тогда, в ноябре сорок третьего, они стояли под Житомиром. В ту пору немцы, как в 1941 и их коллеги по войне, использовали тактику выжженной земли: ничего не должно перейти в руки Красной армии. Деревушка уже полыхала, а от остававшихся жителей нужно было избавиться. Конечно, 51-я Бранденбургская не считала, что участвует в преступлениях, но на всякий случай от свидетелей все же нужно было избавиться. Разумеется, всех записали в партизаны, чему Шульц не очень-то поверил, но «приказ есть приказ, знает каждый из нас». Стройная гибкая девушка с короткими волосами. Глаза в слезах, и даже груди источают ненависть к оккупантам. Руки раскинуты в стороны. Ледяной взгляд молчаливого осуждения, бессилия, негодования и достоинства. Воистину «мать партизана», только совсем еще юная, не лишенная невинности, зато лишенная всякой надежды на спасение. Она начала петь:
«Ой, у вишневому садочку, там соловейко щебетав,
Віть-віть-віть, тьох-тьох-тьох, а-я-я, ох-ох-ох.
Там соловейко щебетав.
Віть-віть-віть, тьох-тьох-тьох, а-я-я, ох-ох-ох.
Там соловейко щебетав».
Пьяный Мильке горланил только германские песни. Эта показалась ему слишком заунывной. Он застрелил ее, но… тут же пожалел… что не успел ей воспользоваться. А Шульц просто стоял в стороне. Что-то, видимо, в нем дрогнуло тогда. Он договорился с совестью. Она вычеркнет из памяти честного немецкого офицера эту грязь. Пусть его не будет там. Все равно ведь никто не видел. Со смертью Мильке ушло и воспоминание о том страшном дне, ушла в небытие и та, ведомая совесть, вступившая в «сговор с дьяволом». Но разве Шульц обладал еще одной? У человека ведь не может быть две совести? Если рубашка испачкана, то надевать ее нельзя, пусть остались и чистые участки. Шульцу нужно было либо «постирать» свою совесть, либо совсем от нее отказаться. А тем пасмурным берлинским вечером? Что мог сделать он, обер-лейтенант Вермахта, уважаемый в армии и имевшим связи в Гестапо? Конечно, ничего.
«Ну и слава Богу. А может это знак?». Девушку к нему привели с пунктуальностью, свойственной, пожалуй, только исключительной нации. Это была простая бревенчатая комната с неотесанным деревянным полом и шершавыми стенами. Женщина потупила взгляд, но про себя сказала: «обещаю, что лучше умру, чем отдамся ему. Пусть хоть пытают, мне терять уже нечего». Впрочем, ей было незачем беспокоиться, потому что Шульцу расхотелось ее насиловать. Он справедливо решил, что такой поступок будет подлым. Его семья уже второй год подряд страдала от регулярных союзнических бомбардировок. Да и на письмо Грета ему так и не ответила, хотя отправил он его 7 июня, сразу же после высадки в Нормандии. Может, просто не дошло? На фронте тоже проблем хватало, но офицерский паек поступал без задержек, да и вряд ли русские станут его убивать. Скорее просто в плен возьмут, а уж там ему будет явно лучше, чем советским узникам в Германии. Он многого не знал, но все же понимал, как его соотечественники обращаются с пленниками, пусть и очень хотел ошибаться. И даже русские листовки он рвал теперь не сразу. Сначала внимательно читал их. Потом все-таки рвал, но скорее, чтобы не вызывать подозрений, а не на зло коммунистам. В общем, Шульцу не грозило столько опасностей, сколько предстояло пережить его семье, и поэтому низко сейчас насыщать свою похоть. А эта гордая девушка?
-«С какого года вы партизаните?» - спросил обер-лейтенант
-«С июня сорок первого» - сухо и твердо ответила пленница. Странно, но Шульцу казалось, что это он весь в ее власти, а не наоборот. «Подумать только, три года она скрывается в лесах и рискует жизнью. А за что? Ну убьет она пару зазевавшихся солдат, ну пустит под откос состав? И что с того? По-хорошему от таких атак толку мало. Господи, да вы знаете сколько у нас таких Мильке! Целый Берлин! А то и все два! Но ведь она за что-то сражается?»
-«За что ваш отряд напал на нашу роту? Никаких карательных операций мы не проводили. Сражались только с солдатами, как и положено»
-«За нашу справедливую Родину - Союз Советских Социалистических республик.»
-«Да тут и без слов ясно». И про себя добавил: «А за что дерусь я? Наверное, разве что за своих товарищей. Другого ответа у меня нет. Русские и так скоро возьмут Кобрин. Обидно будет погибнуть за день до освобождения»
-«Отпустите ее и отведите назад в сарай».
Не таким партизанка ожидала увидеть своего мучителя и насильника, растерянного и подавленного.
Лейтенант хотел пройтись перед завтрашним боем с 61-й армией. Их полк оставили прикрывать отступление. Очередное взвешенное решение, подумал он, но в дверях натолкнулся на Заукеля. Лейтенант раздосадованно затушил сигарету.
-«Добрый вечер, господин обер-лейтенант!»
-«Франц, к чему формальности?» - устало улыбаясь, сказал Шульц.
-«Разрешите доложить. Вам письмо из Ревельсбурга». Зрачки у Шульца вспыхнули точно спички, он нервно вырвал из рук фельдфебеля запечатанный конверт, холодными руками начал его раскрывать, со всех сторон измял и рядом с привычной, армейской печатью, увидел штамп общества гражданской обороны, которое в последние месяцы обеспечивало необычный маршрут похоронок: из дома - на фронт. Но в этот год Германию ожидало и не такое. Шульц решил не читать письмо:
-«Я не могу это читать. Объясните так»
-«Три недели назад был налет союзной авиации на Ревельсбург, господин обер-лейтенант» - Шульц стоял, совершенно не двигаясь, как каменная громада Гинденбургу под Танненбергом. Он отвел взгляд в сторону, с трудом сдерживая скачущую губу. Солдат всегда должен быть стойким и хладнокровным. Но он только что лишился самого ценного. Нет, фюрер и тысячелетний рейх пока еще были живы, но Грету из-под обломков никто не достанет. А Юхан? Крайний защитник «Униона», он подавал большие надежды. Всего через пару лет, в 15 он уже мог заиграть за молодежку. Теперь этого не случится. Понять это очень легко, но очень трудно. Смириться с таким нельзя. Остается жить дальше. А для чего? Для того чтобы отсрочить гибель этой кучки подонков? Хорошая мотивация.
-«Их же должны были эвакуировать!» - багрово и с долей то ли надежды, то ли отчаяния воскликнул Томас
-«Все верно. Но автобусы отдали в распоряжение партии, а непосредственно перед бомбардировкой эвакуация, как мне известно, не проводилась». Заукель даже не понимал, что происходит с ротным. Ему просто нужно было донести информацию, а более он ни о чем не заботился. Заукель был роботом. Но не высокотехнологичным изделием «Сони», а мерзкой гущей человеческого мяса, которое можно запрограммировать на что угодно. Любой приказ начальства для него Священным писанием или гласом божьим. А еще Заукель был отпетым нацистом. В июле сорок четвертого…
-«То есть эти свиньи-нахлебники спаслись, а моя семья нет?» - проревел Шульц - «А сколько еще погибло под завалами? Их ведь даже никто не считает наверняка! А кто избежал смерти! Да те кто ее больше всего заслуживал, те кто свой народ бросил на произвол судьбы!»
-«Я соболезную, господин обер-лейтенант, но не подобает сейчас произносить такие речи. Ваша семья погибла за Германию и за фюрера. Вы должны лишь восхищаться их храбростью»
-«У вас есть семья, Заукель?»
-«Никак нет, я женат на Германии»
-«Фельдфебель Франц Заукель, выйдите вон», - процедил Шульц
-«Виноват, господин обер-лейтенант?»
-«Пошел вон, идиот!!!!»
Заукель поспешил удалиться. Письмо Шульц порвал. Он отказывался верить в гибель Греты и Юхана. А если когда-нибудь и поверит, то сохранит о них грустную светлую память, а пару сухих лицемерных строк все равно не способны его утешить. Нет, семья не место для официоза. И даже ее гибель должна быть очищена от этой гадости. Все равно кроме него их никто не будет оплакивать. «Приносим свои искренние соболезнования. Нет, заверните свои «искренние соболезнования» в выпуск «Штурмовика» и засуньте себе в задницу»
Фриц Бауэр тем временем думал… Нет, не как организовать оборону, а над планом карательной операции. Да, затея абсурдная, но против 61-й все равно долго продержаться не получится, а повышение получить нужно. К операции полковник намеревался привлечь один взвод «Ваффен СС», так удачно расквартированный неподалеку и 51-ю Бранденбургскую роту. Всего около трехсот десяти человек. «Это Фриц Бауэр, пришлите сюда ребят Мейера. Мы вынужденно отступаем, но дверью хлопнем громко. Я вам обещаю».
Около восьми часов вечера Унтерштурмфюрер «войск СС» Густав Мейер постучался в дверь обер-лейтенанта «Вермахта» Томаса Шульца. Это был стройный подтянутый человек лет тридцати. Широкое и плоское, даже слегка квадратное лицо, тем не менее показалось бы любой женщине довольно миловидным. На молочном щегольском воротничке чинно красовался железный крест. В петлицах вместо дубовых ветвей пока еще скромно поблескивали три ромбика. Взгляд у Мейера был твердый и уверенный, даже как будто выразительный и загадочный, но лицо его было лицом мстительного неудачника-параноика. Серые глаза повторяли скудность мыслей. Ровный, «арийский» нос с небольшой горбинкой и тонкие женственные губы – вот, собственно, и все чем мог похвастаться Мейер. Его широкие уши, казалось, были специально созданы для подслушивания крамольных разговоров. Форма Мейера, зачесанные набок белокурые волосы, его походка, щегольская улыбка и начищенные сапоги скорее были бы к месту на Курфюрстендамм во время прогулки с симпатичной девушкой. Унтерштурмфюрером СС Густав Мейер стал не сразу. Он родился в первый год войны в Хайденхайме. Уже ребенком Мейер пережил позор 1918 года, голод, инфляцию. В тридцатом его родители потеряли работу. Нужно было как-то выживать, и он вступил в штурмовые отряды. Тем более, что Мейеру нравились ультраправые идеи. Его не обманули, потому что он сам хотел быть обманутым и стоял у самых истоков. В тридцать третьем он, узнав о выгодах такого шага, вступил в партию. После репрессий против старой прусской аристократии и дела Бломберга-Фрича карьера «мейеров» пошла в гору. Сначала он стал обершутце, и пару раз ему даже приходилось бывать на Вильгельмштрассе, в рейхсканцелярии, что Мейер считал самым большим достижением в своей жизни. Став Гауптшарфюрером в «Мертвой голове», он под угрозой Дахау вынудил одного еврея добровольно уступить ему пару ювелирных лавок. Вот он! Настоящий немецкий предприниматель! Правда затем Штакельбаум все равно угодил в концлагерь: он начал встречаться с девушкой, которая отвергла Мейера, несмотря на его партбилет и потрясающие карьерные перспективы.
В школе Густав Мейер был изгоем, причем тогда еще довольно уродливым. Его никто не любил, а друзей у него отродясь не было. И вот он полюбил впервые в жизни! Он хотел ее и в сладких невинно похотливых мечтах представлял одну и ту же сцену. Ни на секунду не переставал думать о ней! И вдруг такая измена (не важно, что Магда даже с ним ни разу не гуляла). Но теперь все изменилось. Кто он, а кто они? Властитель жизни и цепной пес государства против представителя гонимого народа, лишенного в цивилизованной стране элементарных прав! Неравная борьба. Да Мейер еще гуманно поступил с ним. Подумаешь, чересчур ретивые молодчики СС забили его прикладами через пару недель. Он ведь здесь не причем! А любовь Мейер все же нашел. Ну, вернее ему ее нашли в Гестапо. Точнее даже не так: мать одной чешки была на допросе у этих поборников порядка и справедливости. Мейер обещал смягчить наказание матери, если… Здесь должна быть максимально слащавая улыбка Мейера, зажмурившиеся от удовольствия, закатывающиеся кверху глаза и приятная дрожь. Приятная, разумеется, только для него. А, впрочем, что здесь такого? Он просто удовлетворяет свои естественные желания. Да, чуть не по правилам и с использованием административного ресурса. Но ведь кругом враги, и все методы хороши! Больше никто не посмеет его, ревностного защитника фюрера и Германии, отчаянного солдата-иезуита, смешивать с грязью. Над ним смеялись? Теперь будет смеяться он! Ему, иногда по ошибке, а иногда специально, плевали в лицо бесцветной слюной?! Теперь он харкнет свои обидчикам в рожу зеленой мокротой. Хвала фюреру! Умирать за него рановато! Зато прикрываться им можно всегда! Один преступник помогает другому и наоборот! Потрясающий пример взаимовыручки.
Войну он встретил в звании гауптшарфюрера в сентябре 1939. Густав Мейер был и в мае сорокового под в Ле-паради и в сентябре сорок первого под Киевом. И спал спокойно, потому что просто защищался и честно выполнял долг настоящего патриота. В СС Густав Мейер чувствовал себя совершенно своим. Скрип его сапог внушал ужас узникам концлагерей, в которых ему приходилось работать. Он наслаждался этим, как не наслаждался даже нечестно добытым женским телом. Унтерштурмфюрер требовал от своих подчиненных, чтобы к нему относились как к аристократу и стопроцентному арийцу. Он окутал себя ореолом странствующего рыцаря в пурпурном плаще со свастикой. Самая гадкая особенность «Мейеров» заключается в том, что они могут быть жестокими совершенно без последствий для самих себя. Их имена не будут фигурировать в списках повешенных по приговору праведного суда объединенных наций. Они будут и дальше спокойно жить, найдут хорошую работу, возможно, даже создадут семью, а об их прошлом, за редким исключением, никто и не вспомнит. Да, спустя десятилетия парочку приговорят к 3-5 годам тюрьмы, а потом отпустят по состоянию здоровья. Что возьмешь с 95-летнего старика?
-«Господин обер-лейтенант, позвольте представиться, унтерштурмфюрер СС. Нам с вами выпала честь участвовать в благородной миссии», - заносчиво и размеренно произнес он. «Только этих не хватало» - подумал Шульц, но скорчил приветливую улыбку, подавил боль и сказал:
-«Да, да, проходите»
-«Давайте сразу к делу, Томас» - фамильярно начал Мейер - «Как будем проводить операцию?» Шульц не слушал его. Недвижным мраморным взглядом он впился в бревенчатую стену своего импровизированного штаба. Он не мог вернуть семью, да и смысла в жизни уже не видел, но все же кое-что сделать еще мог. И теперь он точно знал, что нужно предпринять:
-«Герр унтерштурмфюрер, а в чем по-вашему смысл операции? Завтра здесь уже будут русские, и мы сами попадем в западню».
-«Мы с вами солдаты, и нам не подобает ставить под сомнение разумность приказов командования. Предлагаю вспомнить директиву о сотрудничестве армии с «Айнзатцгруппами». Ваши ребята должны помочь моим.
-«Мои люди не будут принимать участие в операции»
-«Почему? Это ведь партизаны, а не женщины и дети»
-«Как будто вас остановил бы этот факт»
-«Какая разница», - огрызнулся Мейер. «Вы не имеете права перечить полковнику Бауэру»
-«А вы его здесь видите?»
-«Нет, но приказ прикончить этих негодяев есть»
-«А кто сделал их «негодяями»? Разве не мы? Мы-то хоть иногда честно воюем, а вы вообще непонятно кто. Точнее понятно, но об этом почему-то не говорит никто. Опомнитесь! Против нас целый мир ополчился! Неужели вы не понимаете, что война проиграна?»
-«Это низшая раса, которая даже сама собой управлять не может. На это им Бог послал нам, немцев!»
-«Да лучше бы он послал вас! И куда подальше!»
-«Вы забываетесь, господин обер-лейтенант»
-«Да, и делаю это специально. Вы читали Клаузевица, Мейер?»
-«Нет, зато читал Розенберга и сборник речей фюрера». Шульц посмотрел на портрет Гитлера, повешенный прямо на образ Николая Чудотворца, и понял, что зря задал вопрос.
-«Господин обер-лейтенант, мы просто выравниваем линию фронта, а англосаксы так вообще воевать не умеют. Их бомбардировки не способны подорвать боевой дух германского народа»
-«Да?! - взорвался Шульц - «не способны?! Вы идиот, Мейер, и сразу видно, что в армии ни дня не служили!»
-«Ну вы уж все на нас не перекладывайте. Как будто ваши не убивали и не насиловали. Что в этом такого?»
-«Да в этом и ужас, что для нас ничего. Мне стыдно, что я немец»
-«Ну а я этим горд. История таких как я не забудет»
-«Да, в этом вы правы, господин унтерштурмфюрер, но запомнит не так, как вы того хотите. И вашу партию тоже»
-«Это не моя партия. Это партия Германии»
-«Нет, это именно ваша партия. Разговор окончен. Можете идти. Мои люди не будут участвовать в операции»
-«Тогда вас ждет трибунал»
-«Ну пусть ждет. Я скоро приду».
Полковник Фритц Бауэр уже уехал из Кобрина, как и почти все офицеры полка, так что проверить исполнение приказа в общей шумихе никто не мог. Однако айнзатцгруппа, конечно напрямую подчинялась Густаву Мейеру.
Где-то неподалеку уже грохотала канонада, беспомощно визжа кружили в предзакатном июльском небе юнкерсы. А ведь еще каких-то четыре года назад их жужжание наводило ужас на всю Европу.
-«Что такое, господин фельдфебель?»
-«Унтерштурмфюрер Мейер сказал, что вы отдали приказ устроить облаву»
-«Что?! Сейчас же отменить приказ! Никакой облавы не будет, и его подонки тоже никуда не сунутся!»
-«Господин обер-лейтенант, хватит шуток» - подскочил к нему Мейер.
-«При отсутствии письменного приказа полковника и адъютанта, который бы этот приказ передал, все решения принимаются мной. А вы только что переврали мой приказ и взять командование ротой в свои руки»
-«Да за такие слова вас арестуют, Шульц»
-«Нет, вы ошибаетесь. Это я вас сейчас арестую. Господин фельдфебель, разоружите и арестуйте унтерштурмфюрера Густава Мейера и весь его взвод».
-«Но…»
-«Выполнять!»
-«Слушаюсь!»
-«Вы не имеете права», - недоумевал Мейер.
-«Еще как имею, здесь зона ответственности армии. Так что заткнитесь и отдайте ваш пистолет.»
-«Я доложу об этом полковнику Бауэру»
-«Удачи. Он наверняка уже едет в Варшаву в уютном штабном вагоне». Скоро обман должен был раскрыться, и Шульц поспешил к сараю. Он приказал недоумевающим часовым открыть ворота. Было восемь часов вечера. Как раз время казни. Шульц хотел сделать все сам. Он достал пистолет и направил на них:
-«Вы свободны, быстрее убирайтесь отсюда!». Партизаны уже приготовились встретить смерть, но вместо этого заново увидели жизнь. Вот в таком странном обличии явилось им избавление! А ведь этот же мундир сеял здесь, в Белоруссии ненависть и скорбь. Он смотрел на убегавших в сторону леса пленников и думал о своей семье. Шульц надеялся, что скоро с ней снова встретится.
-«Обер-лейтенант Вермахта Томас Шульц?»
-«Да, это я»
-«Вы обвиняетесь в государственной измене»
Праведный лейтенант преступной армии, он стоял перед бывшими своими сослуживцами, ставшими теперь его же палачами. Страх липкими мазками обволакивал его тело, холодной струей бил из каждой травинки, из каждой болотной гимнастерки, из хладнокровно-надменной фуражки импровизированного командира расстрельной команды, искренне верящего в правоту своего поступка. Но на душе у Шульца почему-то вдруг стало спокойно. Он все отпустил. Все что мог, он сделал. Его расстреляют сейчас, а зато потом… Нет, нет никаких зато и никаких потом, подумал Шульц. Кто вспомнит спустя годы о глухой деревеньке под Кобрином? Да, я тоже совершал преступления и полностью искупить свой грех не могу, но в отличие от этих предателей, нахально считающих себя патриотами, я думал, я сомневался. У меня хватило смелости это сделать… А теперь и умереть можно. Такая смерть куда лучше бессмысленного окопного кошмара. В ней даже есть толика нарочито скромного величия. Что ж, эту роскошь лейтенант мог себе позволить. Шульц понимал, что всепоглощающее тепло человечности потухнет сейчас только в его душе, но не умрет в сердцах других. Он сокрушит пропасть людского безумия, именуемого лаконичным словом «война». Очередь была короткой. Он ушел во тьму, но перед смертью успел из нее выйти.
20 июля 1944 года 61-я армия 1-го Белорусского фронта освободила Кобрин, на следующий день был казнен полковник Штауффенберг[15] . Тогда же, 21 июля, из лагеря Заксенхаузен сбежал заключенный. В посылке был маузер.
[1] Нюрнбергский стадион – место проведения нацистских манифестаций и мероприятий
[2] Город в Брестской области Белоруссии
[3] «Родина», нем.
[4] «Настоящие сладости»
[5] Бельгийская деревня, место одноименной битвы в 1917 году
[6] Вооруженные силы Германии в 1871-1935 годах
[7] Герд фон Рундштедт – генерал-фельдмаршал. Во время французской кампании командующий группой армий «А»
[8] Начало окружения англо-французских войск под Дюнкерком
[9] Генерал ВС США, командующий союзными войсками в Италии в 1943-1945 гг.
[10] Город в земле «Бранденбург», к востоку от Берлина
[11] На территории Западной Белоруссии действовало и небольшое количество поляков из «Армии Крайовой»
[12] «Польское правительство в изгнании» - одна из ветвей антинацистского сопротивления в Польше в 1939-1944 наряду с коммунистическим подпольем
[13] «Фамилия», нем
[14] «не понимать», нем
[15] Полковник Штауффенберг – организатор плана «Валькирия» - неудавшегося покушения на Гитлера
Источник: http://litclubbs.ru/articles/23350-somnenie.html
Ставьте пальцы вверх, делитесь ссылкой с друзьями, а также не забудьте подписаться. Это очень важно для канала
Важные объявления:
- Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона . Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Литературные дуэли на "Бумажном слоне" : битвы между писателями каждую неделю!
- Выбирайте тему и записывайтесь >>
- Запасайтесь попкорном и читайте >>